«Едем к Сиду, завтра мы едем к Сиду», — засыпаешь с этой мыслью и предвкушаешь, что и проснёшься с нею тоже, и уже будет то самое завтра, и в нём — мы. И так и происходит, и поначалу Сид — это выезд из города и мороженое в специальном пенопластовом ящике, каждому по три порции. Первая — мы в машине, ждём маму. Она проверяет, не забыли ли запереть входную дверь. Потом машина трогается, проплывают наши окна. Они светятся, но это — солнце, нас же дома нет. Вторая — разрушенная крепость на берегу моря. Я забираюсь на башню и смотрю далеко. Небо сияет, солнце отражается от моря тысячами сверкающих лезвий; я стараюсь не жмуриться; вдоль горизонта, под нависшим небом, движется острый белый парус. На пальцы капает прохладная красная капля, потом другая — мороженое тает. Третья порция — скоро приедем, солнце уходит в песок. Сид — это дюны справа и слева от шоссе, а за ними — гряды холмов, похожих на зачерствевшие хлебные горбушки. Сид — это неожиданный здесь лоскут ярко-зелёной травы, пахнет застоялой водой, чуть дальше виден остов грузовика, в бывшем двигателе копошатся муравьи. Чем старше я становлюсь, тем ближе слово «Сид» к человеку, который, завидев нашу выезжающую из-за поворота машину, приподнимается с продавленного соломенного кресла под акацией и машет нам рукой.

Мы выходим из машины, хлопают дверцы. Я пытаюсь сделать вдох, но не чувствую, как воздух проникает в лёгкие. Живые существа в такой ситуации погибают, но с нами этого не происходит. Горячий воздух просто заполняет нас; и мы бы взлетели, как воздушные шары, но вокруг — так же горячо, поэтому мы остаёмся на земле и направляемся к дому. Сид кричит нам: «С приездом!»

Дорога упирается в дом Сида, касается его палисадника языками растрескавшегося асфальта. Пустыня всюду, мы — в ней, но дорогу обступают холмы, и этого не видно. Чтобы понять, где мы, нужно обойти дом или — зайти в него и выглянуть в противоположное входу окно. И тогда видишь другой горизонт, не сверкающий, а поглощающий свет в той линии, которая отделяет небо от того, что к нему подступает. Оттуда дует ветер, несёт в дом пыль — она сыплется из трещин в гипсовых стенах, лежит на полу — белесая и прозрачная. На двери ванной прежние владельцы дома — кажется, какая-то разорившаяся геологическая контора — даже укрепили табличку: «Перед входом в душ вытряхните из головы песок». Я машинально провожу по волосам ладонью и слышу звук сотен песчинок, опускающихся на пол. Папа говорит, что однажды сидово жилище доверху заполнится песком, а зимой пойдёт сильный дождь, и гипсовый дом растает в нём, как кубик пожелтевшего рафинада. Сид зовёт нас пить лимонад.

Рано утром мы идём за дом, смотреть, что ветер принёс за ночь. Солнце только что взошло, и пространство перед нами расчерчено серо-синими тенями — от дома, от холмов, от облаков, скользящих по ещё не отделившемуся от земли, светлеющему изнутри небу, от нас. Я оборачиваюсь и смотрю на дом. С этой стороны он и правда занесён песком почти до окон. Мы идём вдоль фасада и смотрим под ноги, ищем «улов» — то, что осталось лежать, когда ветер отступил к горизонту. Мы находим засохшее растение — ветками к дому. В другие утра Сид находил проржавевшие консервные банки, лопнувшие гелиевые шарики, отшлифованные песком зубы мелких животных, квадратное зеркальце, мятую почтовую открытку с башней у горной реки, камешки с отпечатавшимися в них тельцами моллюсков, фотографию мальчика на деревянной лошади, оружейные гильзы, истёршиеся монеты, клочья шерсти. Однажды он обнаружил скелет средних размеров птицы — со сложенными крыльями и аккуратно лежавшей между ними головой, «компактный». Он был похож на часы в стеклянном корпусе, внутри которого виден весь их механизм. Сид вошёл в дом, держа его в ладонях, и увидел, что в комнате металась птица — невзрачная, рябая, с изогнутым клювом. Через несколько секунд она вылетела в окно, обращённое к дороге, с подветренной стороны. Сид стоял в комнате со скелетом в руках, а потом размахнулся и выбросил его в противоположное окно — для симметрии. Скелет валялся там несколько дней, а потом куда-то делся. С тех пор Сид ничего найденного за домом не хранил, все возвращал в песок. «Пустой дом — точка равновесия», – так он говорил. В другой раз на образовавшемся к утру бархане за домом он обнаружил живую птицу — раненую, со сломанным крылом. Он принёс её в дом и поселил в картонной коробке. Рана постепенно затянулась; птица прожила у него несколько лет. Утром он сажал её на подоконник, всегда на то окно, которое выходило в палисадник и на дорогу. Она проводила там долгие часы, шевелилась неохотно. Когда мы навещали Сида, подъезжали к его дому, я замечал над оконной рамой её осторожный профиль, чёрный распахнутый глаз. Птица тоже стала «Сид». Когда она умерла, её тело, которое Сид обнаружил утром в картонной коробке, было ссохшимся, тусклым — почти скелетом. Эту птицу Сид закопал в палисаднике, под акацией.

В одно из утр из пустыни вышел Джозеф. Так получилось, что я заметил его первым. Сид дал мне свой бинокль, и я как раз его настраивал. В бинокле тоже был песок, и всё, что я видел — барханы, дюны, гряды холмов справа и слева от меня — находилось под песчаным ливнем и не имело чётких очертаний. Вдруг прямо передо мной показалась расплывчатая жёлтая точка. Я попытался разглядеть её без бинокля, но видел лишь песчинку, более яркую, чем остальные. Я не мог определить, на каком расстоянии от меня она находилась. Наконец мне удалось настроить бинокль. Песчаный ливень за линзами не иссякал, но я увидел, что из пустыни к нам приближается человек. Мы встречали его за домом. Человек становился всё больше и больше. Он был босиком, в брезентовых походных штанах, изорвавшихся на коленях, и, почему-то, в жёлтой рубашке с какими-то мишками, паровозиками, звёздочками, цветочками. Я смотрел на них не отрываясь. Джозеф медленно приближался, я увидел спутанные выгоревшие волосы, красную кожу, чёрные, растрескавшиеся губы и слюдяные, неподвижные глаза. Мы устроили его в доме, под вентилятором, поили водой. Через два дня Джозеф улыбался, сообщил нам, как его зовут, сказал, что скоро — зима, и так оно и было, но больше мы про него ничего не выяснили. Правда, выяснять было некому, потому что мы вскоре вернулись домой, а Сид, похоже, ничего разузнавать не пытался.

Когда мы собрались в пустыню в следующий раз, была зима. Я вёл машину, родители сидели на заднем сиденье. По дороге я купил им мороженое. Когда ближе к вечеру из-за поворота наконец показался знакомый дом, Джозеф приподнялся с соломенного кресла под акацией и махнул нам рукой. Он угостил нас лимонадом и рассказал, что Сид уехал вскоре после нас: однажды утром Джозеф проснулся, а Сида нигде не было, и вещей его не было. Впрочем, вещей у него не было во всех смыслах этого слова. Мы сидели под акацией, из дома вышла серая собака на трёх лапах, заковыляла к нам, тяжело улеглась у соломенного кресла, положила морду Джозефу на ботинок. Я зашёл в дом и подошёл к противоположному окну; песок пересыпался через подоконник.

***
Мы возвращаемся затемно. Мама ищет в сумке ключ, никак не находит, даже вываливает её содержимое на ступеньки — ключа нет. «Наверное, в пустыне остался», — говорит папа. «Ничего он не остался!» — я вынимаю ключ из кармана куртки и протягиваю маме. Похолодало, но ключ — тёплый на ощупь.