В безлюдных пространствах, где я иду со своим псом, иногда, когда мы останавливаемся на ночлег и разжигаем костёр у реки, я слышу истории, — они по каким-то причинам записались в некоторых пейзажах, как на сиди-диске. Эти истории будто рассказывают призраки, и, глядя в огонь, нетрудно поверить им, что, например, мир — это жертвенный костёр бога.

Но когда костёр гаснет, ты стряхиваешь наваждение, и вспоминаешь: нет, мир — не только жертвенный костёр. Хотя бы потому, что бог — это не всё. Есть нечто, и оно было задолго до бога, и пребудет всегда и после того, как творца не станет, — безграничное тёмно-серебристое с просветами пространство. Безмерней бесконечных вселенных , оно есть всегда, но никогда не бывает тем же.

В рассказах призраков есть следы одного древнего вещества — того самого, которое столько тысяч лет впрыскиванием из слов так сильно действовало на юное сознание людей, заставляя их верить в то, чего нет, но должно быть. Почему должно? Исходя из чего? Не знаю. Уже невозможно понять, как это могло двигать народами и континентами. А призраки на вопросы не отвечают.

Меня занимают только свойства этого веществ — его сухой и одновременно маслянистый, древний рассыпчатый золотистый свет, плотный и прозрачный одновременно, с неулавливаемым ароматом — смолистым или ладанным, он может происходить от самых разных трав, но он — благовонный — запах, который все признавали священным, то есть — свойственным и смерти. И тому, что после. Я знаю только что это вещество неразрывно связано со словами — оно выделяется, стекает из уст священнослужителей, когда они произносят молитвы. От этой энергии, от её бывшей власти мне становится тепло, как от углей, и мы с псом не чувствуем себя одинокими. Нам начинает казаться, что кому-то есть дело до нас.

Этот язык был когда-то огненным, опьяняющим, вдохновляющим, он тянул за макушку вверх, одновременно прибивая к земле неизвестной виной. И в итоге всё, что он делал — удерживал, как клей, на месте всех, кто слышал его. Теперь этот язык — твёрдый , тесный и плотный, мёртвый, как старые половицы, выброшенные на свалку — годятся только для костра. Но один из этих призрачных рассказов привлёк меня не только древним золотом власти, но и историей, заключенной в нём. Вернее, тем, что история эта осталась незавершенной.

Мы ночевали в тот вечер в предгорьях, уже не далеко от истоков реки, вдоль которой мы псом так долго, но беспечально брели.Костёр почти угас, когда скала, у которой мы ночевали, начала транслировать — отдавать — эту историю.

Мужской голос, словно бы от имени древнего жреца неизвестного мне бога, монотонно рассказывал одну и ту же историю, раз за разом делая скачок в том месте рассказа, где жрецу привиделось, будто тело одного из подростков в их селении расцвело цветами. И всё начиналось с начала , — с того, что в одной деревне в предгорьях нашли подкидыша. Которому неоткуда было взяться, поскольку за последний год ни одна женщина в деревне не беременела. Времена были смутные — была всеобщая и многолетняя война, измучившая всех и подъевшая общую память, как древоточцы подъедают стропила крыши.

Никто не знал, откуда подкидыш и кто он по крови. Своими чертами он походил одновременно на несколько народностей, населявших их некогда необъятную империю.

Его усыновила бездетная семья. Приёмную мать звали Руба, отца — Лингбх. Посоветовавшись с единственным уцелевшим за время войны жрецом, ему дали имя Антхат.

Он рос, ничем не выделяясь среди своих сверстников, но однажды, когда мальчик стал превращаться в подростка, жрец, проходя мимо реки, где купались все деревенские мальчишки, вдруг увидел, что на теле Антхата распускаются цветы. Они расцветали и тут же опадали. Жрец отчётливо видел сияющие изнутри цветы — фиолетовые, бирюзовые, золотисто-оранжевые — они распускались на плечах, ногах подростка, на его голове — они распускались и тут же облетали, лепестки улетали, превращаясь в изумрудные, золотые и сиреневые искры, образующие незнакомую жрецу небесную реку. А на теле Антхата продолжали распускаться
новые цветы.

Пораженный этим видением, жрец наконец припомнил, что в одной из древних книг было пророчество о Найдёныше, который станет то ли разрушителем мира , то ли наоборот — спасителем, жрец не мог вспомнить точно, потому что все древние книги были сожжены во время набегов врагов задолго до появления найдёныша. Жрец внезапно вспомнил имя, которое с древнего языка переводилось как Брат Света. Он мучительно пытался, но так и не мог вспомнить — Разрушитель или Спаситель, и внезапно он вспомнил другую часть предсказания о Конце Времен. Она гласила, что в конце времен Бог исчезнет. Потому что ему , наконец, наскучит быть. Он превратится в множество веществ, блуждающих по миру в поисках тех, кто узнав их, вспомнит бога, и тогда бог сможет родиться заново и совсем другим. А чтобы эти вещества было нелегко найти и уловить их смысл, бог распался не только на вещества, но и на террористов, которые должны сделать искания бесценными — потому что за свой поиск отныне можно будет поплатиться несвободой или гибелью.

Вещества эти были как, если бы буквами в слове, составлявшем новое имя бога. Но самого слова не существовало — его, разумеется, не знал даже сам бог. И, разумеется, это было не слово — потому что именно во вселенной, созданной из слова, и стало Богу смертельно скучно. Это не было и безмолвием — потому что безмолвием был рождён предыдущий мир слова. Это было то, чего ещё никто не знал, в том числе и Он. Узнать нового себя Он мог, только развоплотившись в вещества — с огромным риском, что его создания никогда не вспомнят его, погрузившись во множества веществ, не каждым из которых он был.

Да, Бог превратился не во все вещества, вернее, он был всем, но лишь некоторые вещества были Веществами — то есть подлинными частями бога, а многим из Веществ ещё только предстояло появиться в мире — никто их до этого не знал.

Жрец не успел осознать открывшееся: в тот же миг кто-то из мальчишек — может, даже Антхат — случайно метнув камень, попал жрецу в висок, а может, в висок ему попала пуля террориста, добравшегося и до их отдалённой деревни, — и тут голос рассказчика начинал сливаться с шумом реки и становиться почти неслышным — но последнее, что видел жрец — как фисташковые, аметистовые и золотистые лепестки превращаются в звёздную реку, в которой теперь плывёт и он.