Иванов мой приятель. Он сильно заикается. А у меня близорукость. Мы с ним похожи. Я почти ничего не вижу без очков, а Иванов не может выговорить ни слова.

Когда его вызывают к доске, весь класс потешается над ним. В попытках сказать он корчится так, словно его прижигают паяльником. Я снимаю очки, чтобы не видеть, как он страдает.

Перед зимними каникулами он говорит мне:

— В Тбилиси живёт один целитель. Он лечит всё, в том числе близорукость.

Чтобы произнести это, у него уходит почти вечность.

— Ты теряешь зрение? — спрашиваю я.

— Я теряю терпение, — отвечает он.

Я говорю с родителями, я их умоляю, и вот после Нового года мы с Ивановым летим в Тбилиси. Перед самой посадкой в самолёте начинает петь Кикабидзе. Не живьём, конечно, а только по радио.

Нас встречает зимнее грузинское утро — оно звонкое, пронизанное солнцем и чужой речью. Мы едем в старый район города, нам нужна улица Вашлиуджвари. Проезжаем мост. Под нами течёт река Кура.

Выйдя на нужной остановке, мы спускаемся по узкой улочке. Идём мимо участков с домами. Кругом деревья, кусты, голая земля. Нас обгоняют два пацана, катя перед собой обода велосипедных колёс. Обода звенят, подпрыгивая на камнях. Кажется, дребезжит вся улица. Пахнет дымом костра. Воздух прозрачен и чист — такой, что кружится голова.

Фамилия целителя Кенчадзе. У него большой трёхэтажный дом. Ещё на его участке стоит длинный сарай. В нём он принимает больных.

Их много, сегодня — человек сорок. Они съехались отовсюду, со всей страны. Говорят, Кенчадзе лечит все болезни. А близорукость и заикание вообще щёлкает как орехи. Мы становимся в очередь внутри просторного помещения. Наконец, подходит наш черёд.

Целитель Кенчадзе — простой на вид мужик. Он небрит. На нём потёртая кожаная куртка и кепка. Я протягиваю ему пять рублей, он прячет купюру в боковой карман. Затем начинает массировать кисти моих рук.

Весь сеанс длится примерно полминуты. С кистей целитель переходит на запястья. Затем производит несколько пассов ладонью в районе живота, поднимается к груди и заканчивает над головой. Он машет надо мной руками, а я ничего не чувствую. Вообще ничего.

Всего нужно сделать четырнадцать таких сеансов. В один день — два сеанса — больше нельзя. Так говорят в очереди. Получается неделя и семьдесят рублей.

Мы гуляем по городу. Неудивительно, что в нём много грузин, но также попадаются и русские. Иногда мы слышим русскую речь.

Когда мы проходим мимо кинотеатра, я пытаюсь прочесть название фильма на афише, и не могу. Оно на грузинском языке.

Только сейчас я замечаю, что Иванов похож на грузина. У него чёрные волосы, большой горбатый нос. Когда мы едем в автобусе, один парень обращается к нему.

— Что? — спрашивает Иванов.

Тот снова что-то ему говорит.

Иванов пожимает плечами.

Тогда парень брезгливо морщится и произносит на русском:

— Спички есть?

Иванов подаёт ему спичечный коробок. Парень достаёт сигарету и закуривает прямо в автобусе.

Под вечер, усталые, мы ищем ночлег. Снова оказываемся в старой городской части. В первом же дворе нас приглашают в дом.

— Сколько? — спрашиваю я.

— Пять рублей, — говорит хозяйка.

Я оборачиваюсь — Иванов недовольно корчится.

— Что? — говорю я. — Дорого?

— Дешевле не найдёте! — уверяет женщина.

Ладно, мы соглашаемся. Через полчаса мы уже спим.

Наутро у нас созревает новый план. Мы решаем пройти весь курс за два дня. А две оставшиеся ночи провести на вокзале.

Теперь мы делаем так: проводим один сеанс, потом пропускаем трёх человек, и снова предстаем перед целителем. Он спокойно это проглатывает, не видя в этом подвоха. Кажется, ему нет никакого дела до наших ухищрений. Главное, чтобы платили.

Мы приятно возбуждены. Мы чувствуем себя хозяевами своей жизни. Автобус, на котором мы едем по городу, останавливается возле духана, из него появляется старик в мятом сером костюме. Он входит в переднюю дверь, снимает шляпу и идёт с ней по салону. Каждый пассажир опускает в неё мелочь. Мы тоже кидаем по монетке. Старик выгребает деньги и выходит в заднюю дверь. Потом снова спускается в подвальчик.

В центральном универмаге я влюбляюсь в продавщицу. Ей примерно тридцать лет, у неё большие выразительные глаза, она очень красива. Она сидит за прилавком, на котором разложены бусы, брошки, расписные шкатулки и большие морские раковины. Я хочу что-нибудь купить, но не могу поднять на неё взгляд.

Первая ночь на вокзале проходит спокойно. Во вторую мы осваиваемся, чувствуем себя свободней. Как только мы начинаем играть в карты, к нам сразу подсаживаются такие же полуночники, как мы. Мы легко знакомимся. Мы чувствуем себя своими. Когда объявляют посадку и кто-то торопливо встаёт, мы пожимаем ему руку, прощаясь. Желаем счастливого пути.

Под утро к нам подсаживается парень с разбитым в кровь лицом. Он говорит, что он осетин и что их тут не любят. Он хотел бы посидеть с нами, если мы, конечно, не против.

Мы не против. Парень рассказывает нам о себе, о своей девушке. Ему шестнадцать, он наш ровесник, хотя на вид ему все двадцать пять. Его зовут Владимиром.

Он интересуется, продаются ли в нашем городе боксёрские перчатки.

— Да, — отвечает Иванов.

— Тогда, пожалуйста, пришлите мне пару, — просит Владимир. — А я, в ответ, пошлю вам яблоки.

Они с Ивановым обмениваются адресами.

На следующий день мы улетаем. Перед этим я хочу проститься с моей красавицей, но её отдел закрыт. Только красивые раковины лежат под стеклом, как в пустом аквариуме.

Как только мы прилетаем домой, Иванов идёт в спортивный магазин и покупает боксёрские перчатки. Теперь очередь за нашим осетином. Первые недели я интересуюсь у Иванова, получил ли он яблоки. На какое-то время это становится нашей шуткой.

Примерно через месяц моё зрение начинает выправляться. Это происходит неожиданно и так стремительно, что я не успеваю менять очки. Скоро зрение становится идеальным, но на этом не останавливается. Я начинаю видеть то, чего не видит ни один нормальный человек.

А вот с Ивановым ничего не происходит. Он всё так же заикается, теперь я вижу это очень хорошо
— все его мучения. Вижу, как издеваются над ним одноклассники. Вижу глумление и злорадство с одной стороны, боль и страдание — с другой. Я чувствую вину перед ним. И ещё я чувствую стыд.

Мне стыдно за то, что я вижу, но ничего не могу сделать. Мне стыдно, что я счастлив, потому что здоров. Иногда мне стыдно за свой стыд.

Моё зрение обостряется настолько, что я могу читать учебник, лежащий на последней парте. Но, вместе с тем, я начинаю видеть и то, на что мне совсем не хочется смотреть. То, что, приобретая чудовищные размеры, искажает смысл.

Мой отец говорит: За все нужно платить. Например, нужно было заплатить целителю Кенчадзе. Он мне помог, но почему-то не помог Иванову. Возможно, теперь я в долгу у своего приятеля. Но я не знаю чем ему помочь. Я жду.

И вот когда однажды, у доски, я вдруг немею, мне не кажется это странным. Я стою перед классом и, открывая рот, не могу выговорить ни слова.

Я похож на рыбу, выброшенную на песок.

Я вижу ухмылки, вижу ощеренные рты — матовую эмаль зубов, слюну в уголках губ, вижу поры языка. Вижу все свои отражения в разноцветных радужках сидящих передо мной соучеников. Я корчусь в муках под их взглядами, пытаясь выдавить наружу своё бессилие, но тщетно.

Класс одобрительно посмеивается, поглядывая на Иванова. Им кажется, я пародирую его. Класс видит то, что хочет видеть. Иванов, оскорблённый и униженный, не поднимает взгляд. Он не желает на меня смотреть.

После уроков я пытаюсь с ним поговорить. Пытаюсь объяснить, но он не слушает. Он вычёркивает меня из друзей.

Теперь каждый мой выход к доске превращается в спектакль. Все уверены, что я издеваюсь над бывшим приятелем. За что-то ему мщу. Класс оценивает мой напор, мою самоотверженность, потому что каждый раз после этого я получаю двойку. Они заполняют почти все клетки напротив моей фамилии.

Я замыкаюсь. Моё зрение обостряется всё больше, но чем лучше я вижу, тем глубже проваливаюсь в немоту.

Дело доходит до моих родителей — их вызывают в школу.

— А он дома-то хотя бы разговаривает? — спрашивает классная руководительница отца.

— Ну, наверное, — туманно отвечает отец.

Они решают, что я буду отвечать уроки письменно. Руководство школы идёт мне навстречу.

Мне нравится писать. Я вижу, как чернильная паста ложится на пористую поверхность бумаги, как проминает её металлический шарик, окрашивая ров. Писать проще, чем говорить.

Сложнее с одноклассниками. Они почему-то не принимают моей немоты. Поначалу они думают, что я стебу Иванова, а когда выясняется, что это не так, они затаивают злобу.

Они уверены, что я их всех вожу за нос. Они хотят, чтобы я сказал правду. Или хоть что-нибудь сказал. Меня пытаются разговорить. Постоянно задевают и провоцируют. Я вижу, как растёт их ненависть.

Вскоре они начинают сплачиваться вокруг Иванова. Из изгоя он превращается в их подзащитного, а я занимаю его место.

Мне начинают угрожать.

— Ещё раз спародируешь Иванова — получишь люлей, — говорят мне.

— Ты совсем охренел, — говорят.

— Ублюдок, — бросают в спину.

Я вижу, как рождаются жесткие складки на лицах моих гонителей. Поначалу совсем незаметные, они превращаются в окопы.

— Почему ты молчишь? — причитает мать, заглядывая мне в глаза. — Господи, что с тобой происходит?

Я вижу её растерянность, вижу злость отца. Вижу непонимание, недоверие, вижу страх, но ничего не могу поделать.

Как-то меня встречают после уроков у школьного забора. Вперёд выталкивают Иванова.

— Дай ему по глазам! — говорят ему. — Не бойся — мы рядом!

Иванов стоит передо мной, сжав кулаки. Я вижу его нерешительность, внутреннюю борьбу. Мы стоим и смотрим друг на друга.

Он оборачивается к ним.

— Не буду, — говорит Иванов.

— Тогда сам получишь, — предупреждают его.

Они обступают Иванова.

— Не троньте его, — вдруг говорю я.

— О, заговорил!

Они поворачиваются ко мне.

Ухмыляются.

Я делаю шаг в их сторону.

Ещё один.

Мне кажется, они не препятствие для меня, что их не существует. Кажется, если я захочу, пройду сквозь них.

Первый же удар взрывается в голове гранатой. Затем следует второй, третий. Ослепительные шары вспыхивают перед глазами. По моей голове молотит сотня рук, выжимая из неё весь свет.

Потом долгое время я ничего не вижу. Только темноту, в которой ничего нет. Это продолжается долго. Кажется, я вглядываюсь в неё целую вечность, в надежде хоть что-нибудь разглядеть.

Затем я прихожу в сознание. Я лежу в больничной палате, на моих глазах повязка. Мне нельзя вставать. За мной ухаживает моя мать.

Она, как маленького, кормит меня с ложки.

— Сейчас утро или вечер? — спрашиваю я.

— День, — отвечает мать.

Ещё меня навещает отец — я слышу его голос.

— К тебе пришли, — говорит он.

Кто-то садится у изголовья.

Молчит.

Потом что-то вкладывает в мою ладонь.

Твёрдое и круглое.

— Яблоко? — спрашиваю я, улыбаясь.

— Г-г-г-груша, — отзывается Иванов.

Мы тихо смеёмся.

Но я вижу, как он плачет.