Я был там.
Там всё как будто из струн состоит. Очень сердечно и очень страшно.
Начиная с аэропорта. Лётное поле — то ли в рытвинах, то ли в воронках.
Латинамерика — в пролёте.
У трапа встречают автоматчики.
Наркотрафик. Пластиковый шик внутри здания.
Нет, раньше — в самолёте ещё. Паренёк-таджик лет семнадцати
чуть не умер рядом со мной, — я думаю, прободное кровотечение —
язва. Просил подержать его за руку — уходил, белел, восковел,
а у меня все лекарства в багаже. Когда приходил в себя, рассказал,
что живот стал болеть с тех пор, как он месяц ночевал в Подмосковье
прямо на снегу.
А перед посадкой он как-то взвинтился и на автопилоте — как марионетка —
прошёл таможню, а там — выход из аэропорта — стоит толпа перед кордоном
полицейских — это встречающие.
А за полицейскими — ещё одна толпа. Эти ждут тех, кого никто не
встретил.
А дальше — темнота, куда они настойчиво — под руки — оттаскивают никем
не встреченных.
В отличие от паренька,
нас встретили. Поэтому преобладала сердечность,
натянутая во многих местах, как колючая проволока.
Для нашего же блага.
На самом юге, где-то в долине Пянджа, во дворе под айвой попивая зелёный чай с сердечными людьми , я вдруг поднял глаза на муллу, сидевшего напротив — он был из фильмов про гражданскую войну 20-х годов — за его спиной — водонапорная башня тех же лет, а ещё дальше — эти струны — видны и слышны — и только тут я, наконец, прихуел: «Басмачи!!!».
Вокруг сидели одни басмачи.
И ощутил, что приземлился среди этих — для басмачей — осенних, для меня — райских — краев.
«Басмач-басмач!» — сказала про хозяина дома его старшая жена — «не хочет мне стиральную машинку купить». И улыбнулась.
А обратно — отсюда — как?
Не потому что, а — в этой земле и людях есть.
Ещё есть.
А улетать нужно — туда, где пепельно-серая машинерия истощает и обезжиривает всё и всех не по дням, а по часам.
А здесь — как будто можно остаться. Всё, что нужно — лишь выучить малярийно-тропические болезни.
Остаться и слушать эти струны. И когда-нибудь умереть.
Будет ли обратно?