БРЕЙГЕЛЬ

Недавно Мара придумал аналог контрастного душа в условиях деревенской зимней жизни.

Он подкладывал в печь брикеты (в эту зиму Мара покупал только их, потому что они легко разгорались, и температура их горения была выше, чем от поленьев), затем раздевался догола и становился вплотную к стеклянной дверце, за которой бушевало пламя. Жар тут же набрасывался на обнажённое тело, начинал его утюжить, и Мара вынужден был вертеться, подставляя то спину, то живот, то бока. Затем, когда терпеть уже не было сил, он быстро выходил из комнаты и, пройдя веранду, оказывался на крыльце.

Его встречало морозное утро или морозный день, в зависимости от того, какое время суток стояло на дворе. Или вечер, и тогда было темно, но не так как перед рассветом, а скорее, как глубокой ночью.

Совсем недавно он увидел картину Питера Брейгеля «Охотники на снегу». Конечно, он был знаком с нею и раньше, но именно сейчас, в этом январе, она заинтересовала Мару так сильно, что он целых два часа не мог оторвать от нее взгляда.

Фигурки охотников на переднем плане были напряжены, они подались вперёд, словно несли на плечах тяжесть. На ветках деревьев сидели вороны, сорока летела с какой-то вестью, собаки устало плелись за хозяевами, и далеко внизу, на скользком льду веселились люди, в полной уверенности, что увлечены забавой. Охотники направлялись вниз, к людям, с пиками наперевес, не обращая внимания на трёх человек, жгущих огонь.

Мара выходил на крыльцо, и его сразу обдавал холод. Он спускался по деревянным ступеням, подходил к набросанному лопатой сугробу. Нагибался и загребал ладонями снег.

Так встречалось живое и мёртвое. Сердце, разгоняясь, бешено колотилось, как никогда ещё не стучало в его груди. Мара натирал снегом лицо и шею, грудь, набрасывал охапками на спину, обтирал руки и ноги. От него валил пар, как валит дым из трубы, растворяясь потом над крышей дома. Когда становилось нестерпимо холодно и казалось, что ещё миг, и у него прервется дыхание, он бежал в дом к печке, за которой выл огонь.

Он насухо вытирался полотенцем и снова вставал подле печи. Тело вновь охватывал жар и прогонял морозное оцепенение, но миг, когда в нём встречались эти две стихии, был неимоверно блажен.

Мара повторял эту последовательнос ть три раза, каждый день. Потом он пил горячий чай и глядел в окно на заснеженные дома, совсем не похожие на те, что были изображены великим художником.

Тело понимает лучше головы, думал Мара, прихлебывая из кружки. Каждый жест — проекция миллионов таких же жестов, каждый шаг повторен миллион раз. Мара шёл к компьютеру и снова смотрел на картину нидерландца.

На самом переднем плане прямо посередине картины рос чахлый куст. На фоне белого снега он был прорисован коричневыми кривыми веточками, на которых ещё сохранились такого же цвета листочки. Что-то этот куст должен был выражать, не зря он тут торчал, сухой и мертвый, на фоне живых.

В один из дней поднялась метель и мела четыре дня, да так сильно, что на расстоянии вытянутой руки нельзя было различить своих пальцев. Мара выбегал на улицу и просто стоял, не двигаясь, пока снежная буря облепляла его со всех сторон. Тогда-то и пришла ему мысль, что он в эти мгновения – что куст с той картины.

Посмотрев ещё раз внимательно на неё, Мара вдруг понял, что так не давало ему покоя. Куст на переднем плане настолько выделялся, что казалось, по энергоёмкости он превышал всё остальное. То ли он был живее всего изображённого, то ли, наоборот, безжизненнее. Как бы там ни было, но в картине явно проглядывала смерть, и это было страшное открытие. На него с этого, казалось бы, мирного пейзажа смотрела смерть самого художника, которого уже давно не было в живых. Мара вдруг понял, что каждый художник пишет свою смерть, и, более того, она присутствует в любой живописной работе, будь то невинная пастораль или обыкновенный натюрморт.

В этот же день Мара сложил в большой пакет все свои кисти и краски, собрал эскизы, завершённые и недописанные картины, пустые холсты, вынес всё это во двор на снег и облил ацетоном. Затем, чиркнув спичкой о коробок, запалил большой костёр.

Он не стал стоять возле огня, развернулся и зашёл в дом, а к небу поднимался дым, совсем не похожий на пар от человеческого тела, но он так же легко таял в морозном воздухе.



СВЕТ

Иногда отключалось электричество. Это случалось обычно после того, как поднимался ветер. Впрочем, наличие сильного ветра вовсе не означало, что электричество обязательно пропадёт. Ветреная погода могла простоять четыре дня и порывы могли быть такими, что, казалось, они сорвут кровлю дома так же легко, как Мара вскрывал консервную банку: стоило только поддеть крышу за карниз (просунуть указательный палец в жестяное колечко) и потянуть на себя, как свет ворвётся в темноту чердака (банки). И наоборот, едва заметный ветерок был способен обесточить всю деревню.

Это происходило всегда неожиданно и всегда некстати. Особенно в тёмное время суток. Зимой темнело рано, можно было легко проспать светлое время дня, если заранее не подумать об этом. У Мары был приятель, который целую зиму не видел дневного света. Так получилось, он был вынужден работать ночами, и засыпал, когда ещё не рассвело. Когда же приятель просыпался, свет уже уходил. Когда Мара спросил у него, страдал ли он без света, скучал ли по нему, тот ответил: Нет, конечно. Я же знал, что свет есть, пока я сплю. Что он есть в данный момент сна, что я могу увидеть его в любой момент, стоит мне проснуться.

Сам Мара спал плохо. Обычно он часто просыпался, каждый раз, когда поворачивался на другой бок. Он открывал глаза, чтобы по степени темноты приблизительно определить время. Если было очень темно, то можно было не сомневаться, что прошло не больше двух часов после того, как он заснул. Если темнота начинала выдавливать из своей тучной массы зыбкие контуры кроватной спинки, значит, время подходило к шести часам. К семи почему-то вновь темнело, или это Маре так казалось, потому что именно в этот час спать хотелось больше всего. Зато после восьми начиналось то, что каждый раз должно изумлять и восхищать человека больше всего на свете — рассвет. Но обычно его-то Мара и просыпал: комната к этому часу простывала совсем, и свет, превращаясь в холод, загонял его под одеяло с головой.

Мару забавляли такие метаморфозы света. Он лежал и думал, что свет может быть разным: морозным, как снег, и жарким, как огонь в печи. Может быть близким, как отсвет настольной лампы, и далёким, как мерцание звёзд. Может быть естественным и искусственным, волшебным, мистическим, потусторонним. Может быть дрожащим, нежным и злым. Может обличать, а может, наоборот, осенить.

Это если он есть, а если его нет?

Когда поднимался ветер, он обрывал провода, и если такое случалось поздним вечером, вся деревня погружалась во тьму.

Тьма, в отличие от света всегда одинакова. Она чужда. В ней можно только спать.

Мара ложился в постель и закрывал глаза. За его веками была такая же темнота, но, в отличие от той, что была снаружи, её можно было осветить. Мара мог наблюдать за тем, как свет внутри него, преломляясь, создает разные картинки, как они движутся, как оживают. Это было чудесно.

Когда он засыпал, ему снились сны. Вот один из них. Ему снилось лето, трава и песчаный берег озера. По небу плыли облака, ярко светило солнце. Он шёл по тропинке вдоль берега с женщиной в голубом сарафане. У неё были короткие малиновые волосы и загорелые плечи. Она была молода. Ноги женщины были босы. В одной руке она держала красные танкетки, в другой руке был пистолет.

Проснувшись, он не мог вспомнить ее лица. Какое оно было. Как можно сказать, красивый свет в вашем окне или нет? Он просто есть.



ВРЕМЯ

Без людей время обретает свои истинные черты. Это известно каждому, кто по каким-то причинам вынужден проводить долгие недели в одиночестве. Оно, как вода в колодце, тускло отражает того, кто в него заглядывает.

Когда Мара начал относиться к нему с особым пристрастием? Он не помнил момента "переключения", но циферблат громко тикающего будильника с детства вызывал у него необъяснимую оторопь.

В какой-то степени тут были виноваты цифры. Сначала их было двенадцать, затем оказалось, что их больше ровно на столько же, то есть двадцать четыре. Но и это не всё. Если потрудиться хотя бы немного задуматься и попробовать распрямить спираль, то получится, что время содержит и тридцать шесть и сорок восемь, и шестьдесят, и семьсот тридцать два полновесных часа, не говоря о куда более значительных цифрах.

Кто придумал каждые двенадцать часов начинать с нуля, был несомненным оптимистом. К тому же стало гораздо удобнее соотносить себя с моментальностью, чем с бесконечностью. Ведь тридцать четыре минуты седьмого намного уютнее тридцати четырех минут семисот биллионного в энной степени. В конце концов, и то, и другое верно. Есть две правды — маленькая и большая, и они отличаются друг от друга лишь размерами.

Так думал Мара, целыми днями валяясь в постели. Казалось, время остановилось, превратившись в самого Мару, лежащего без движения и глядящего в самого себя. В нём не было цифр, не было стрелок, его не нужно было заводить или менять батарейки, зато приходилось делать многое другое, чтобы у него и правда не кончился завод. Время казалось бессмысленным, как и само существование, которое вёл Мара, но был ли в чьей-нибудь жизни хоть какой-то смысл?

Впрочем, Мара всё же пытался его найти. Он вдруг стал замечать, что иногда ему удается случайным взглядом поймать на таймере электронного циферблата определенный набор цифр, расположенных либо симметрично, либо в обратной симметрии. 11:11. 23: 32. 10:01. 09:09, 00:00. Это всегда происходило вроде невзначай, но каждый раз всё чаще и чаще, как будто кто-то играл с ним в поддавки в расчёте на то, что игрок в азарте зайдёт слишком далеко и окончательно увязнет в этой нехитрой казалось бы на первый взгляд игре.

Время в сознании человека, думал Мара, неизменно бегает по кругу. Совершает ритуал. Люди настолько его принизили, что уподобили белке в колесе, и тут же сами уподобились представлению о нём. А нужно бы выкинуть из головы цикличность — мы не рождаемся каждое утро заново, мы взрослеем, мужаем, стареем, а потом умираем. Мы все время движемся куда-то.

Значит всё зависит от скорости движения, думал Мара.

Время можно замедлить настолько, чтобы жить вечно.