VII. АНДРЕЙ

Я очень хорошо помню тот день. Утро было обычным — всё как всегда. Пара вареных яиц, пара бутербродов и чай без признаков пара. Не люблю горячий. С детства не любил. И я не первый и не последний. Я средний. И это устраивает меня.

Утро было обычным — обыкновенное зимнее утро. Иней на проводах и всё такое. Я учился тогда на первом курсе в Технологическом. Автоматизация и комплексная механизация химико-технологических процессов.

Химия, блин! Хотя всегда больше интересовала метафизика. Но сейчас не об этом. Во время второй пары, с полчаса после её начала, у меня внезапно заболел живот. Или, как пишут в дешёвых детективных романах, вдруг. Ну заболел и заболел — с кем не бывает? Пройдёт, подумал я. Но боль не проходила. К концу третьей пары боль стала не сказать что невыносима, но я почувствовал неодолимое желание лечь. Именно лечь. Куда угодно. Как добирался домой, я не помню. Или просто не хочу вспоминать. Не хочу вспоминать, как с перекошенным лицом трясся в переполненном автобусе, как, согнувшись запущенным ревматиком, шёл домой, как наблевал на лестнице перед соседской дверью этажом ниже. Дома никого не было. После рвоты ненадолго полегчало. Ненадолго. Затем меня пропоносило. Снова полегчало и снова ненадолго. Часа через три с работы пришла мать. Приложила холодную ладонь к моему лбу. Сунула под мышку ледяной градусник. Боже, подумал я тогда, у меня не хватит тепла согреть его. Температура была. Тридцать восемь и девять. Я глотал какие-то таблетки и запивал их водой. Запивал чаем. Морсом. Всё это выходило из меня сразу, не задерживаясь в реактивно оккупированном неизвестным недугом организме. Меня мутузили понос и рвота. Боль в животе не проходила. «Всё, — сказала мать в три часа ночи, — я вызываю скорую». Скорая приехала часа через полтора. В комнату в сопровождении матери вошёл практикант в белом халате. При виде ведра на полу у моего изголовья с нежно пахнущей рвотой, он поморщился. Сунул градусник. Что-то спросил. Потом долго писал в своем журнале. Мать стояла рядом, с надеждой глядя на его тонкие длинные пальцы, хищно сжимающие авторучку. Потом он встал со стула, пошебуршал в своём саквояже. Достал шприц. Ангина, сказал он, делая мне укол. Пройдёт, пообещал уходя.

К утру я уже не чувствовал боли, я был сам ею. Временами казалось, что она ушла. Но куда она могла уйти, если я был здесь. Понос и рвота не прекращались. Температура немного спала, но к полудню поднялась снова. Мать, взявшая отгул, вызвала дежурного врача. Врач пришла часам к четырём. Женщина средних лет. Едва осмотрев и задав пару вопросов, уверенно поставила диагноз: аппендицит. Немедленная госпитализация. Не-мед-ленна-я!

Машина пришла через полчаса. К ней я спустился сам. Ехали не быстро и не медленно, по возможности избегая тряски. Новая больница на окраине города выглядела последним бастионом. Дальше начинались поля. Бескрайние. До самого горизонта. Больница стояла на рубеже. Сами понимаете, чего.

Я лежал на кушетке в приёмном покое. Лежал и смотрел в потолок. По нему вверх ногами ходили мухи. Они не летали, просто ходили. Может быть, здесь летать им не разрешалось. Только ходить. Верх ногами. Мне казалось, что я буду лежать здесь вечно. Всю оставшуюся жизнь. Время от времени ко мне подходили люди в белых халатах и мяли мне живот. Озадаченно хмыкали. Задавали вопросы и снова мяли. Потом уходили, оставляя меня наедине с моими мухами. Потом приходили другие. История повторялась.

Потом ко мне подошла медсестра и протянула безопасную бритву. Я тупо смотрел на неё. Она сказала, что мне нужно выбрить. Всю серьёзность моего положения я ощутил только тогда, когда тупым лезвием шкрябал свой лобок. При мысли, что это не самое худшее из того, что со мной произойдет в ближайшие часы, мне стало дурно. Зато перестал болеть живот. Боль куда-то скрылась. Зачем я здесь, у меня ничего не болит! Мне нужно домой, к моему ведру и унитазу! Я почти здоров.

В палате я сразу заснул. Впервые за полутора суток меня отпустила боль, и я смог расслабиться. Казалось, я закрыл глаза только на секунду, и меня тут же разбудили. На операцию, сказала мне медсестра, но сначала успокоительный укол. Да, кажется, успокоительный.

Какое-то время, пытаясь вообразить в деталях, как это будет, я ждал, пока освободится операционный стол. Наконец мимо меня провезли тележку с огромным грузным мужиком, едва на ней умещавшимся. Глаза его были закрыты. Очень хотелось верить, что тот спал. Теперь вы, молодой человек. Как вас зовут? О, да у вас прекрасное имя. Ложитесь вот сюда. Нет-нет, конечно, на спину. Прекрасно. Вы сложены, как Аполлон. Так-с, а сейчас будет немного больно. Вот так-с...



Больше я ничего не помню.

— Давай, поднимай. Ещё чуть-чуть...

Они за руки подняли мужика над полом. Кряхтя и чертыхаясь, подтащили к окну. Теснота мешала действовать слаженно.

— Подожди, я встану на унитаз, а ты давай с пола.

Олег откинул металлический стульчак и встал на унитаз. Схватил мужика за шиворот.

— Поднимай. Ну!

— Не... — Серёга, тяжело отдуваясь, покачал головой. — Его нужно раздеть.

— Точно, — кивнул Олег. — Нужно хотя бы пальто снять.

Минуты две они возились, снимая с трупа пальто. «Успеть бы, пока не окоченел», — подумал Серёга и неожиданно для самого себя всхлипнул.

— Ты чё, Серый? — Олег дотронулся до его плеча. — Не скули, всё будет хорошо. Сейчас мы его туда же... — Пальто полетело в окно. — Давай, хватай его за оглобли.

Серёга помотал головой.

— Погоди. Я сейчас не могу.

Он наклонился над умывальником, и его вырвало в раковину.

Олег терпеливо ждал. Рассматривал себя в зеркало. Зелёная форменная рубашка запачкана на плече. Наверное, тогда, когда он упал в тамбуре. Чуть палец не сломал. Указательный. Которым нажимают на курок. Находят мишень и нажимают.

— Ну что, полегчало?

— Да, — ополоснув лицо, кивнул Серёга. Лицо было мокрым и красным. Как будто он плакал.

— Давай на счёт три. И раз, и два, и три!

Олег, стоя на унитазе, тянул за шиворот, Серёга же, держась одной рукой за ремень, второй толкал в рыхлый зад.

— Ещё... Ещё малёхо! Ну!

— Чёрт! Плечи не лезут... Да не лезут же!

— Залезут! Давай их по диагонали...

— По какой ещё диагонали! Давай вот так!

— О! Прошёл, сукин кот! Ещё немного! И ещё!

— Давай передохнём. Не могу больше.

— Давай.

Труп, свесившись по пояс наружу, пугалом торчал в окне.

Олег наклонился к крану, ополоснул руки и наполнил сложенные ладони. Напившись, поморщился.

— Мёртвая вода, — покачав головой, сказал он.

— Чего? — не понял Сергей. За последний час он смертельно устал и мало что понимал.

— Я говорю: как в сказках. Вода мёртвая. Невкусная, значит.

Серёга недвижным немигающим взглядом смотрел на Олега.

— Ты чё?

— Тебе когда-нибудь бывает страшно?

Олег удивился.

— Конечно. А что?

— Мне кажется, это будет продолжаться вечно. Как в аду.

— Да брось ты! Он уже наполовину там. А через полминуты будет целиком.



Сергей не любил вспоминать свое детство. Всякий раз, думая о нём, он ощущал обиду на своих родителей. Зато, что они не смогли, не захотели в то время сделать так, чтобы сейчас он был ограждён от таких воспоминаний. Длинный грязный барак на окраине района, носящего название Выселки. Тёмный низкий коридор, по которому он часами накручивал косолапые педали раздавленного, покорёженного временем трёхколёсного велосипеда. Замусоренный двор, похожий на маленькую свалку. Его уже поношенная другими детьми одежда. Их невнятные, подчас жестокие, игры.

Отец работал на заводе абразивных материалов, целыми днями вытачивая что-то там на станке, а мать отпускала товар на одном из заводских складов. Вроде бы они ежемесячно исправно получали зарплату, но куда уходили деньги, он до сих пор не знал. Отец не то чтобы сильно пил, он лишь иногда приходил домой пьяным. Шатаясь из стороны в сторону, бессмысленным взглядом искал что-то впереди себя, бормотал под нос несуразное, не обходя, не признавая грязи и луж, нелепо размахивая руками, пересекал двор. Серёга сидел на подоконнике, корябая по облупленной краске облезлой машинкой без колес, глядя в окно, как шарахаются куры от сапог отца.

— Опять нажрался, — качая головой, не разгибаясь, тихо произносила мать, стирая бельё в большом тазу.

Отец, никого не замечая, двумя шагами оказывался возле кровати и подпиленным телеграфным столбом падал на покрывало. Зимой он в таком состоянии спал в пальто и в шапке. Мать и не думала его раздевать. В такие ночи она спала на полу, возле дивана, на котором спали её сыновья. Такое случалось нечасто, в обычные же вечера отец был хмур и неразговорчив, привычно сдвинув к переносице брови, читал газету или тупо смотрел в экран чёрно-белого телевизора.

Мать тоже была молчалива и сдержанна в проявлении своих чувств. Может быть, этому её научил отец, всегда отвечавший только на третий вопрос, сам же вопросы не задававший. Один раз, когда старший брат был в школе и Сергей, набегавшись во дворе с соседскими мальчишками, зашёл домой попить воды, он вдруг поймал на себе её умоляюший, полный отчаяния взгляд. Всё так же склонясь над стиркой, она беззвучно плакала. Он замер на месте, поражённый, не зная, как ему дальше поступить.

— Сынок, — её голос дрожал. — Сынок, давай уедем. Дождёмся Сашку, соберём вещи и уедем. Не могу я так больше. Не могу!

Он стоял перед матерью, семилетний пацан с грязными разодранными коленками, и никак не мог понять, что она такое говорит. Уедем? Куда? Почему они должны куда-то уезжать в тот самый момент, когда ему было так хорошо, там, во дворе, с его друзьями. Где ещё ему будет так хорошо? С кем? Да и Санька вряд ли захочет менять школу и свой класс.

Мать плакала.

Он смотрел на неё, и его сердце ныло от жалости к ней, но ещё больше он жалел себя. А как же отец? Как он будет жить без отца? И ещё: почему решение должен принимать именно он? Как самый младший?

Ни слова не говоря, он повернулся и выбежал на улицу. «Серёга, догоняй!» — крикнули ему ребята, и через минуту он уже не помнил о матери.

Вечером она вела себя так же, как и всегда. Накормив сначала отца, потом их, собрала со стола тарелки и постелила им спать. Они привыкли засыпать под бормотанье телевизионной программы, и им не мешал свет. Всё было как обычно, но ночью их разбудил истошный крик матери. В комнате ярко горел электрический свет. Они разом сели на диване. Серёга увидел отца, стоящего посреди комнаты в трусах и майке, и мать, сидящую на полу у стены напротив. Ночная сорочка на груди была порвана. Из прорехи страшно бесстыже выглядывала её бледная жидкая грудь с длинным тёмным соском, окружённым коричневым ободом. Ладонями она зажимала рот, словно всеми силами пытаясь удержать рвущийся наружу крик. В широко раскрытых глазах застыл ужас. Отец, сжав кулаки, не обращая внимания на детей, шагнул к ней.

— Не бей её! — Саня, соскочив с дивана, бросился к отцу, и тут же, получив увесистую оплеуху, оказался в противоположном углу комнаты.

Серёга, сидя на диване и сжавшись, как от удара, видел, как его старший брат поднялся на ноги и, схватив со стола кухонный нож, закричал, срываясь на визг:

— Я убью тебя, гад! Убью, понял! Вырасту и убью! Убью!



— Где наш больной?

— Вот, доктор, — старший лейтенант пересел на противоположную полку, уступая место задавшему вопрос человеку.

— Включите, пожалуйста, свет, — обратился доктор к приведшей его Лене и присел на краешек рядом с Андреем.

Тускло, как в старом раздолбанном лифте, загорелось дежурное освещение.

— Итак, молодой человек, — сказал доктор, — на что жалуемся?

Ему, тощему и совершенно лысому средних лет мужчине, казалось, самому нужна была помощь, но так как в поезде в этот час не нашлось другого врача, пришлось в этой роли выступать ему. Да и на лице его было написано, что если он и был каким-то образом причастен к медицине, то только с другой стороны. Шлёпанцы на босу ногу, пижамные штаны и серый в свалявшихся катышках пуловер.

— На что жалуемся? — еле слышно проговорил он.

— У него аппендицит, — ответил за него старший лейтенант.

Доктор удивленно посмотрел на него.

— Я его сопровождаю, — виновато улыбнулся старлей и, погасив улыбку, добавил: — Их.

— Их? — ещё больше удивился доктор.

— Простите, — обратилась к Лене пожилая женшина, выглянувшая из соседней плацкарты. — Вы не могли бы открыть туалет?

— А разве он закрыт?

— Закрыт.

— Ах, да. Совсем забегалась с этими... Сейчас открою.

Сунув руку в карман и убедившись в наличии ключа, она, еле заметно виляя задом и ничуть не сомневаясь в сопровождении офицерских глаз, направилась к туалету.

— Живот, — выдохнул Андрей.

— Живот, — повторил доктор.

— Болит.

— Болит.

Оба говорили тихо, и со стороны создавалось впечатление, что двое разговаривают на языке, понятном только им. Больной и врач — какая ещё пара может быть ближе этой.

— Давайте посмотрим, — наконец решился доктор. — Давайте, давайте, не бойтесь.

Андрей и не боялся. Сейчас ему было всё равно. Он ни в чём не виноват. И скрывать ему нечего. Сейчас он покажет им свой живот. Сейчас.

— Та-а-к... На спину, правильно. Поднимите рубашку. Та-а-к... Приспустите брюки...

Андрей расстегнул ремень, затем две пуговицы на ширинке и обнажил свой шрам, большим червяком расположившийся возле паха на правом боку.

— Етить-колотить! — воскликнул доктор так, что бравый старлей вздрогнул. — Что же вы мне голову морочите?!

Когда Лена открывала туалет, она услышала лёгкий хлопок изнутри. Как будто закрыли окно. Удивленная этим обстоятельством, она распахнула дверь и увидела двух парней в военной форме. У них были красные потные лица. Они тяжело дышали. От них несло луком и перегаром.

— Извращенцы! — выдохнула она и с силой захлопнула дверь.


В ту ночь в купе старшего лейтенанта умер старик. Тот самый, с которым они беседовали перед сном. Он просто лёг спать и не проснулся. Лежа на своей полке, он производил впечатление глубоко спящего человека. О смерти узнали лишь часам к двум, когда обеспокоенный старший лейтенант потряс спящего за плечо. В Усолье-Сибирском его уже встречали санитары. Их машина стояла рядом с военным ЗИЛом. Обе терпеливо ждали своих пассажиров.