13.

Брат Феодул сел, оглохший и обожжённый, и замахал рукой, пытаясь выпустить револьвер из сведённых судорогой пальцев. Револьвер вдруг переломился надвое, и в рукава иноку посыпались горячие гильзы. Он в ужасе вытряхнул их, а ствол отбросил за спину.

Лощина была завалена кусками тел и конскими тушами.

— Хо-о! — Кэтэлин выбрался из укрытия. Всё его лицо было в мелких порезах, но сияло. — Как цыплят! Как цыплят!

Отец Василий сосредоточенно разглядывал длинную царапину на боку.

— Господь не покинул нас, — удовлетворённо сказал он и стал тереть уши.

Ещё один раненый обнаружился в повозке. Дети сидели над ним, оцепенев, и если бы настоятель не заглянул к ним, мальчик запросто истёк бы кровью. Две пули навылет пробили ему правое плечо, а третья, как подумали сперва, миновала. Только потом, уже перевязав юному Ивану плечо, отец Василий заметил, что нога у инока тоже кровит. Снял башмак и поразился — пуля начисто срезала второй палец на левой стопе. Иван плакал и бормотал что-то несвязное.

— Выживет с Божьей помощью, — вздохнул отец Василий. — Видел я раны и похуже.

— Ловко, — сказал Кэтэлин. Он сидел на краю колодца, курил и оглядывал поле боя с неподдельным восторгом.

— Что именно, разбойник?

— Дырки бинтуешь, — Кэтэлин зарядил револьвер и теперь замазывал каморы салом. — Очень ловко для шпиона.

Стало слышно, как Иван шепчет: «помру, господи, помру, больно-то как, холодное, холодное приложите…» Священник сел подле гайдука и долго, мучительно откашливался. Утерев губы пальцами в засохшей крови, он закрыл глаза и сидел так с минуту. Брат Феодул крестил детей и молился, заикаясь.

— Сам посмотри, — сказал Кэтэлин, жуя папиросу. — Война с турками на носу. Мускали вот-вот подойдут. А тебе за каким-то хером понадобилось к ним навстречу… Нет, Василикэ, я бы ничего не подумал. Старый, глупый поп… Но башибузуки, — он обернул голову к настоятелю и выдул дым ему в лицо. — Я много чёртовых лет не видел здесь башибузуков. Тут я и подумал: а не по твою ли душу их принесло? Что-то вас к мускалям потянуло, батюшка? Шёл бы в город, нанял бы кучера и нынче утром был уже в Бухаресте.

– Мы идём к русским. А! – отец Василий потрогал царапину и сморщился. – Бог знает, как бы мы добрались до Бухареста. Это я к тому, что лучше прямой путь по степи, чем сгинуть где-нибудь в Валахии.

— Прямой путь… — гайдук вынул из-под жилета флягу и одним глотком ополовинил. Прослезился. — Ты ведь бывший солдат, омуле. Это совсем, совсем не похоже на то, что ты говоришь. Пофтим*, — он протянул флягу священнику. Тот молча взял её и выплеснул тёмную жидкость на ладонь. Приложил к ране и зашипел.

— Я не шпион, — сказал отец Василий, отдышавшись.

— А мне кажется, ты самый настоящий мускальский шпион.

— Кажется, — настоятель поднялся и зашаркал к повозке. Положил руку на плечо Феодулу. — Пора уходить.

На дальнем холме линза ружейного телескопа остановилась, окружив голову отца Василия нимбом радужных аберраций.

Брат Феодул сжал в кулаке крестик и поднял к лицу; в это же время отец Василий наклонился к Ивану, лежащему на коленях большеглазой. Вдалеке хрустнуло. Пуля прошла сквозь кулак Феодула, задела медное распятие и остановилась у монаха в шее, ударившись о позвонки. Брат Феодул уронил голову на грудь и лёг на редкую белёсую травку у телеги. Алые брызги, дважды выплеснувшись, опали на деревянный борт: запечатлённый пульс.

Длинная гильза покатилась с холма и упала в землю – туда, где спустя полторы сотни лет поставили придорожную лавочку с печеньем и батарейками и запретили мне рыть.



____________________

* — Пожалуйста (молд.)

14.

Прежде, чем отец Василий выпрямился, Кэтэлин опустил ему на затылок тяжеленную ручищу, бухнул в ухо:

— Ложись! — и придавил к земле.

Вторая пуля ушла в камень; на спину священнику посыпался мел. Кэтэлин поднял голову и встретился с огромными изумлёнными глазами, глядящими на него из телеги.

— Девка!! Гони!! — крикнул он и на всякий случай махнул рукой, показывая, как именно следует гнать. И большеглазая поняла, перекатилась по чьим-то ногам и спинам к переду повозки, ухватила вожжи. Кони рванули так, что сидящие в повозке дети повалились друг на друга.

— Оставь его, курвэ, после отпоёшь! — Кэтэлин вцепился настоятелю в ногу. Отец Василий распластался на песке, так и не дотянувшись до мёртвого Феодула. — А хотя… тащи, – они ухватили тело монаха за ноги и поползли между камнями. Выстрелов больше не было, но Кэтэлин знал, чувствовал звериным нюхом, что невидимый стрелок всё ещё сидит где-то над ними. Слишком уж удобно было зажать их в этой лощине, под жёлтыми и белыми холмами, кровоточащими глиной и заросшими колючим бурьяном.

…Кроме крестика и гильзы мы нашли множество костей – исключительно коровьих и лошадиных. К середине следующего дня нераскопанных мест не осталось. Под бодрое рычание "The Soul of a Man" Уэйтса мы свернули лагерь и отправились маршрутом монастырского обоза — на северо-восток, рыть в других местах. Но вместо поисков я застрял в архивах профессора Грегора — бывают странные сближения — Хайдуческу. Во-первых, оказалось, в последнем десятилетии 19-го века была случайно разрыта могила (как случайно? Что там искали?) монаха. Это породило местную легенду о проклятии, постигшем семью осквернителей. А во-вторых, была официально расследуемая полицией в 1877-м году резня в селе Трей Плопь.

I want somebody to tell me//Tell me what is the soul of a man!

Они подобрались к открытому участку. Кэтэлин, не слушая протесты отца Василия, сгрёб в охапку мягкое тело Феодула и толкнул его вперёд. Труп выкатился из-за камней и тут же содрогнулся от попадания. Тогда Кэтэлин, подняв револьвер, начал палить во все стороны.

— Ты что?! — отец Василий перехватил его руку. Кэтэлин выстрелил прямо перед лицом настоятеля; тот едва не ослеп. «Бежим!» — крикнул гайдук; и они побежали, укрытые дымом, и упали в пыль под отвесным склоном, где их не могли достать.

— Анафура, папучий щи бурикул майкуций луй...* анафура… Слышал выстрел?

— Хочешь оставить здесь Феодула?

— Ты — слышал — выстрел?

Отец Василий кивнул.

— Откуда? А, тьфу, болгарин… Я тоже нет, — хмуро сказал Кэтэлин, оглядываясь. — Не с неба же он нас высмотрел, а, батюшка, — гайдук громко свистнул, и на звук пришёл конь. Ни оружие, ни золото с седла не исчезли.

— Расскажи ещё, что ты не шпион, — Кэтэлин подсадил отца Василия перед собой. — Вот теперь молись, Василикэ, — сказал он. И они понеслись прочь от холмов. Брата Феодула позже нашли пастухи, и дьякон из ближнего села похоронил его на следующий вечер.



____________________

* — Молдавское ругательство

15.

— Ты бы имел хоть немного разумения, батюшка, понял бы, что конь бывает обученный и необученный.

Ехали двое в одном седле. Степь темнела вокруг них, наливаясь вечерней синевою.

— Мой обученный, как собака. И двужильный, к твоему счастью. А твой сейчас везёт эту сволочь по нашим следам и не чешется.

— А имя у него есть?

— Чего?

— Я говорю, у твоего коня есть какое-нибудь прозвище?

— Ты дурак что ли, батюшка? — удивился Кэтэлин. — Какое прозвище может быть у коня?

— Ну, человеческие имена давать животному грех. А вот был на свете греческий князь, у того коня звали… не вспомнить… Бунцефалом.

Гайдук, перехватив повод одной рукой, почесал потный подбородок. Его щёки, скулы и шея покрылись пучками серой щетины, ярко видимой на красной пористой коже.

— То, что ты мускальский шпион, не значит... Не такой ты барин, чтобы назвать коня Алексей Иванович, — (отец Василий повторил про себя эти слова и решил над частью из них даже не пытаться думать. Бог весть, какую историю мог бы рассказать Кэтэлин к этой своей реплике.)

— Я не шпион, — священник смахнул влетевшую в глаз муху. — Я даже не русский.

— А заика-то?

— Я не знаю, кто его убил, разбойник. Не хочешь, не верь.

— Так-то и не знаешь. Ах вот они где, засранцы!

Область, где они скакали, прошлый год горела, а нынешней весной позарастала вместо ковыля и дикого овса сплошь полынью. Под голубой травой сделались не видны ямы. В одной такой и застряла телега с детьми; стояла перекошенная, а сами дети расселись на траве. Увидев Кэтэлина с настоятелем, они вскочили, все, кроме Ивана, и некоторые даже побежали навстречу.

— Ладно… Не в том дело, кто убил. Ему не заика, а ты был нужен, батюшка. А что интересно, батюшка, что если бы сволочь не выстрелила, я бы тебя сам на всякий случай укокошил.

— Это ещё зачем?

— А почём мне было знать, мускальский ты шпион или турецкий.

— Какой из меня шпион?


(«В вечер жаркий, вечер летний я вернулся в край свой бедный. Старый дуб мой обниму, шёпотом скажу ему: Среди всех друзей на свете, только ты меня и встретил. Ты всё так же невредим – что тебе полсотни зим. Мне же был отмерен срок, да и тот я не берёг. Как не плакать мне, когда истекли мои года? Где та девушка, которой клялся я вернуться скоро? Приходила ли к тебе, о моей спросить судьбе? Или вышла за Ивана в Бессарабской стороне? Я винить её не стану, коль не помнит обо мне. Или у твоих корней тонкий крест стоит над ней? Видишь, старый друг мой дуб, сам теперь я стар и груб. Над моею головой тёмной кроной песню пой. Пусть подхватят песню ивы, пусть поют неторопливо, пусть стволы в твоём лесу дойну по ветру несут, пусть расскажут той девице, что ходил я за границу, что видал я сто морей, но не позабыл о ней. Что по дальним берегам собирал ей жемчуга, и теперь оставил я отдалённые края. Что не зря ходил так долго, пусть она увидит только – я не тот, кем был когда-то, заживём теперь богато. Пусть услышит, как поёшь, пусть в мою поверит ложь. Всё сама потом увидит, но пока о том забудь. Пусть она хотя бы выйдет, я скажу ей что-нибудь».)

16.

Поздним вечером они проезжают по краю пастушьего села, потерянного в степи. Смуглая женщина, явно с немалой долей цыганской крови, вышла к монахам с лучиной и замахала ею перед лицом Кэтэлина.

— Что тебе надо? Я тебя не знаю. Ты чего стучишь? Я тебя не звала. Обознался ты. Иди, — она развернулась и зашагала в дом, босыми ногами вороша рассыпанные по двору ржаные ости. От неё пахло козами и крепкой травяной настойкой.

— Постой, мэтушэ*, — гайдук опирается о скрипучую дверцу. — Я только дорогу спрошу, и, может, найдётся у тебя чуток мамалыги для беженцев.

— Нет у меня ни дороги, ни мамалыги.

— Монахи тут у меня, — разводит руками Кэтэлин. — Голодные болгарские монахи.

— Откуда тут болгары? — стоит у калитки, смотрит. — Тридцать лет их здесь не было, а тут ещё и монахи.

— Беженцы это, — скорбно говорит Кэтэлин. — Турки им всю кровь выпили.

— Не пойму я тебя, прохожий. Иди лучше. Болгары тут не ходят.

— Ну ясное дело, что не ходят, — терпеливо объясняет Кэтэлин. — Это беженцы, они бегут от турок к мускалям. Нам к тебе в дом-то не нужно, только поесть вынеси и скажи, что за поселения у нас впереди.

— Как я тебе скажу, что впереди, если не знаю, куда вы идёте, дурной!

— Туда идём, — он показал.

— А что, твоих беженцев чёрт пожевал?

— Турки на них напали. Посмотри, добрая женщина, это же монахи.

— Что они молчат? Пусть сами скажут, что монахи.

(Дети сидят в повозке со снятым пологом, сами похожие на чертей. Отец Василий, перевязанный под боком оранжевым атласом, стоит, прислонясь к ограде.)

— Они болгары. Не говорят по-румынски. Болгары они.

— Что за дела! Если не могут сказать, как я им поверю? Нечего тебе тут делать, человек. Пришёл в Румынию — говори по-румынски. Уходи. Бог тебе поможет, а чёрт поцелует.

— Мы мирные люди, даже я больше румын, чем ты, мэтушэ. А болгары тут, потому что от войны бегут.

— Войны?!

— Турецкой войны. Мускали с турками воевать начали, а болгары к ним бегут.

— Честных людей не смеши, нет никакой войны. Расскажи тоже, мускали и турки, я тридцать лет тут живу, не видела живого мускаля.

— Вот тупая баба! — заорал Кэтэлин (монахи шарахнулись от него, а женщина так и осталась стоять). — Тупая ворона, кто тебя спрашивает, есть война или нет войны! Вынеси нам еды, пока я твой дом не разнёс!

Она посмотрела не него снизу вверх чёрным куриным глазом, плюнула под ноги и ушла в дом. Через минуту вышла, неся на тряпице полкруга мамалыги и брынзу.

— Благослови тебя Христос, мамаша, — смиренно произносит Кэтэлин. — А что за сёла там, впереди?

— Албешты там. А за ними Трей Плопь.

— Живи до ста лет. Эй, послушай, ты коня какого-нибудь не продаёшь?

Женщина пожала плечами и вновь удалилась. Больше она не выходила. Гайдук подождал её несколько минут и повернулся к монахам, стоящим недвижно и боящимся издать звук, как на незнакомом служении.

— Пошли, — сказал он по-болгарски, передавая большеглазой узелок с мамалыгой. – Сейчас поторопимся, завтра уже будете у мускалей.

Съели мамалыгу – на вкус, как мокрый песок. После ужина дети с отцом Василием начали дружно молиться, и Кэтэлин отошёл, чтобы не бубнили под ухом. Кто это вздумал давать коням прозвища, – думал он. Отвязал от седла мешки и пересыпал всё золото в один, дивясь, почему не сделал этого раньше.



____________________

* — Буквально «тётушка»

17.

— Не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси… Это ещё что у тебя такое, Иван?

— Болит страсть. Помру, наверное.

— Иван! В руке у тебя что?

Степь; вдалеке холмы и тёмный лес; у догорающего костра сидят монахи (с непокрытыми головами, в лохмотьях, с отрывающимися подошвами башмаков) и радостно облизывают ложки — первая настоящая пища за день. Над всеми ними опрокинут чёрно-синий свод, буреющий к горизонту, и в нём нечто, невидимое глазу, но знаешь, что есть тайная жизнь и там, так что спросишь: Господи, что за бездною сей? — такая же степь.

— Не моё, батюшка, истинный крест, держу только.

— Да что за напасть, — отец Василий крепко взял Ивана за здоровую руку и разжал ему пальцы. — Это что? — он поднял с ладони мальчика блестящий осколок. — Зачем тебе железка?

— Не моё, батюшка.

— Иван, — строго сказал священник. — Не юли, — (костёр полыхнул особенно ярко, и золотой огонь сошёл на мгновение в руку настоятеля). — Ах вот оно что, — отец Василий поднёс гладкий кусок металла к лицу. — Зеркальце, значит, припрятал.

— Не…

— И давно оно у тебя?

— Минутку всего… Сергий дал подержать, пока он ходит.

— А Сергию на что?

— А он… — Иван замялся, но, решив, что скорую смерть лучше принять честным человеком, выдал, — Машке хотел подарить.

— Машке, — медленно проговорил отец Василий. — Невесте Христовой. Монах дарит зеркало. Мария… — он нацелился пальцем на одну из девочек.

— Не эта Машка, — хныкнул Иван. — Это Машка-голая, а он Машке-рыжей хотел.

— Голая?!

— Ну, рука у неё голая.

Отец Василий размахнулся и зашвырнул зеркало далеко в траву; сверкнул отражённый костёр. Обе Марии — двенадцати и тринадцати лет — громко вздохнули.

— Где Сергий?

— Не ведаю, батюшка, истинный крест.

— По нужде отошёл, — сообщил кто-то из темноты.


Беззвучную смерть принял Сергий за десять минут до того, как отец Василий его увидел. Упал на мягкие травяные кочки. Никто и не заметил его в темноте. Тело положили у костра, перевернули: на затылке, у левого уха круглое чёрное отверстие с хвостиком крови, исчезающим под воротничком.

Кэтэлин сунул в дыру мизинец, сморщился и вытер руку о штаны.

— Пуля, — сказал он.

— Никто не стрелял.

— Стреляли, — сказал Кэтэлин.

18.

Кто-то слышал выстрел? Ты, батюшка? Ты? Окь булбукато? (он берёт большеглазую за подбородок и заглядывает в жуткие тёмно-синие глаза, странно уверенный, что сейчас она скажет что-то важное; но она молчит). Кто будет кричать, — сверну шею. Сидеть, я сказал. Как убили заику? Я тебя спрашиваю, как — убили — заику? Неправильно. Нет, парень. Его убили тихо. Ти-хо. Я ничего не слышал. Как убили этого засранца? В точку. Что это значит? Думай, батюшка. Точно, издалека. Но знаешь что, я долго живу и я знаю, что если в кого прилетает пуля, то где-то далеко слышно «пык!» — выстрел. Как далеко его слышно? Ну и я не знаю, но по степи очень далеко. А вот чтобы два раза одна и та же сволочь стреляла так, чтобы ни шороха, о таком я не слыхал. Костёр оставь, я сказал! Что за пустая твоя голова. Оставь костёр. Не знаю, как сволочь нас видит, и где она сидит, но она могла десять раз убить любого из нас, но она ждала. А потом стреляла сразу в голову. Ты понимаешь, где она сидит? Может быть, на том холме. Может, дальше. Так, что отсюда выстрел не слыхать. Но она идёт за нами от той фынтыны* досюда. И видит костёр. И когда засранец встал — сволочь его увидела перед костром и убила, как белочку. (Он подталкивает детей к повозке, расставляет руки и не даёт расступиться; так сгоняют овец).

Если ты сейчас погасишь костёр, это увидит сволочь. Что она поймёт? Нет, девка, спать можно и так… Она поймёт, что мы уходим. Что мы нашли мёртвого засранца. И она поедет за нами. Засранца оставь! Ты тупой! Ты со своим мертвецом всех нас угробишь. Село рядом, похоронят его наутро чабаны! Заткнись!! (Иван стонет, когда его заталкивают в телегу, и ствол револьвера упирается ему в губы). После, после разберёмся. Чтобы ночью за много вёрст подстрелить мальчишку в голову… Я не знаю, какая сволочь такое умеет. Я так не умею. За нами шли чёрт знает сколько времени, так что (он суёт в руки отцу Василию ружьё, пинает борт телеги и вскакивает в седло) молись, батюшка. Потому что у нас на хвосте, может быть, самая страшная сволочь Валахии. До мускалей доедемк полудню, если от сволочи уйдём. Молись, батюшка. Трогай! Трогай!! Трогай, мэгаруле**!!! Н-но, пошла.



____________________

* — Колодца (молд.)

** — Молдавское ругательство, «осёл»

19.

На рассвете выехали к самому краю степи, туда, где лес врезалсяв траву прибоем низких ёлочек. Обёрнутый оранжевым, лежал в глубине повозки мёртвый Сергий.

— Суфлекатэ пэн ла брыу, дучя, дучя руфеле ла рыу…

Кэтэлин вздрогнул и выронил папиросу.

— Ты чего это, окь булбукато? Ты это… как это?

— Вы эту песню всю ночь пели, — сказала большеглазая, кутаясь в одеяло. От ветра и бессонницы её лихорадило.

— А тебя отмыть, причесать, будешь как румынка, — похвалил Кэтэлин.

— Это монахиня, — твёрдо сказал отец Василий. — Всё понимаю, но уж на неё не засматривайся. Грех.

— Она ж страшная, как смерть.

— Правда? — удивился настоятель. — Красота телесная нам не нужна, но в мирской жизни она, я слышал, называлась красавицей.

— Ты её видел, батюшка? С её-то зенками?

— Большие глаза — красиво, — пожал плечами отец Василий. — Для грешного мирянина, разумеется.

Раз показалось, что вдалеке горит огонь, но, когда подъехали, не нашли ни следов, ни кострища. Когда уже решили, что ночью сбились с дороги, Кэтэлин углядел в стороне неподвижную фигуру. Крикнул раз-другой, но человек не пошевелился. А подъехав ближе, поняли, что это пугало стоит посреди заросшего сорняками поля. Участок не трогали с прошлой осени, а пугало осталось — в распятом на жердях кожоке*, с почерневшей крынкой вместо головы.

Выкопанную в этих краях гильзу мне дали подержать в гостях у профессора Хайдуческу (теперь уже, к сожалению, покойного: в 2015-м он перестал отвечать на письма, а осенью мне сообщили, что Хайдуческу умер). Латунный картридж от карабина Шарпса и так редкая находка — его обычно заменяла бумажная самокрутка с порохом. А в Румынии ни до, ни после войны карабины Шарпса вообще не использовались, просто не было на них заказа. А ещё профессор говорил вот что: болгары с русской армией сотрудничали, и очень успешно. Но в Румынии это едва ли могло происходить. С другой стороны, он признавал, что беженцы, среди которых был Кирилл Янко, шли бы не в Бессарабию, через полстраны, а к ближайшему крупному городу, где попросили бы убежища в первом же монастыре. Ипричины, застававшие Кэтэлина с о.Василием и прочими проделать совершенно ненужный с точки зрения спасения путь остаются неизвестными. Версии, однако, были, и вот некоторые из них:

Первая. Миссионерская. Или, может быть, агитпроповская. Румыния в то время об участии в войне не заикалась, и отправить отряд максимально трогательных людей с целью настроить местное население на помощь болгарам — не худшая идея. Но о контактах монастырского обоза с людьми данных нет.

Вторая. Шпионская. Раскритикованная Хайдуческу, но способная объяснить необъяснимое прежде. А всё-таки кажется мне, батюшка, что ты мускальский шпион...

Третья. Исходная, от слова «исход». Всё-таки беженцы. Румыния их по каким-то причинам не заинтересовала, и они отправились, бессмысленно рискуя, русской армии навстречу. А русская армия в это время начала путь к Дунаю и везла пропахшие креозотом торпедные катера, громыхавшие под брезентовыми покрышками на платформах.



___________________

* — Молдавская и румынская национальная одежда: овчинный тулуп, традиционно его носили пастухи

20.

Двигаясь вдоль кромки леса, встретили, наконец, человека: курчавого паренька, пасущего небольшую отару. Овцы разбрелись во все стороны, чуть ли не на опушку выходили.

— Доброй поры, мальчик, — Кэтэлин спешился, подошёл, пряча револьвер под рубахой.

— Вам тоже.

— Что-то здесь людей не видать.

— Видать.

— Где ж они все тогда?

— Объедете холмы, там наши Албешты.

— Твою-то мать, — возмутился Кэтэлин. — Мы Албешты должны были ночью проехать.

Пастушок развёл руками, с опаской поглядывая на Кэтэлина и грязных детей. Он что-то прятал на земле, прикрывая это сдвинутыми коленками.

— Ты христианин?

— Само собой.

— Помоги нам, парень. У нас раненый в телеге, к людям бы его передать.

— В Албештах доктора нет.

— А он и без доктора оправится. Ты домой вернёшься?

— Само собой.

— Так мы его тебе оставим, ты его домой-то и забери.

— Не-не-не, — замахал пастушок. — Отсюда полчаса до Албешт, там хоть мамке моей раненого оставьте, а мне здесь не надо.

— Он маленький совсем, — Кэтэлин кивнул детям, и те вытащили из повозки Ивана. С ночи Иван бредил, скрипел зубами и вскрикивал, и глаз не открывал. — Мальчишка мелкий. Не поедем мы в Албешты, потому как спешим. Мы его тебе оставим, а ты позови к нему людей.

— Вы, наверное, гайдуки.

— Какие гайдуки, парень. Это же дети. Болгарские монашки. С ними их батюшка, вот и всё.

— Не возьму я вашего болгарина.

— Ты же сказал, что христианин.

Но тут пастушок подскочил с места и побежал, перепрыгивая через кочки.

— Гайдуки! — вопил он на бегу. — Убивают! Гайдуки! — он попал ногой в нору и покатился. Кэтэлин прижал его к земле.

— Мы не гайдуки.

— У вас пистоль на поясе.

— Я гайдук. А эти люди — не гайдуки. Посмотри на них, парень. Это девочки. Монашки. Это священник, паштили мэсый*! Это раненый монах. Понял?

— Угу.

— Если убежишь, я тебя убью.

Пастушок опустил голову и заплакал, размазывая по лицу грязь.

— Ты оставишь раненого монаха умирать?

— Нет.

— Вот и не оставляй. Тогда я тебя не трону, понял?

— Угу.

— Хватит реветь. Я тебя не обижу.

Паренёк всхлипнул и прижал к глазам рукав. На ткани остались два мокрых пятна. Кэтэлин сплюнул и отошёл. Пастух остался на земле, глядя исподлобья влажными карими глазами.

— Рисунки мои не троньте.

— ?

— Рисунки мои не троньте.

— Что за рисунки у тебя, блаженный?

— Вы не поймёте.

— Я не пойму?! — Кэтэлин потянулся к револьверу.

— Машину рисую! — крикнул пастушок, подползая ближе. — Оставьте вашего раненого, только не троньте рисунки!

Кэтэлин посмотрел под ноги и обнаружил, что стоит на расчищенной от травы площадке. Острым камнем в земле были выцарапаны чудные стрелы и полукруги.

— Это что?

— Машина моя.

— Всичко е наред? Какво казва той?** — тревожно спросил отец Василий.

— Изглежда, че е луд...*** Что у тебя за машина?

— Для подбрасывания овец.

Кэтэлин почесал щетину, сковырнул с зуба сухую мамалыгу и присел на корточки над чертежом. Случайный ветер сбил шляпу с головы гайдука; Кэтэлин проводил её взглядом и, когда шляпа остановилась под корягой, успокоился.

— Машина — для — подбрасывания — овец.

— Да.

— Ты давно пасти начал?

— Два года.

— А я почти десять лет водил овец. Почему я не знаю, как их подбрасывать?

— Я сам придумал, — гордо сообщил пастушок. — Вы как отличите, овца легла спать или заболела?

— Как?

— Когда спать, она ложится на живот.

На жёсткие серые волосы Кэтэлина опустилась тонкая стрекоза и задрожала под ветерком.

— Ну да.

— А когда на овец мор нашёл?

— Тогда на бок ложится, — уверенно сказал Кэтэлин.

— А я придумал так: на боках у каждой овцы вот тут, — паренёк показал, – будет доска с пружиной, как от рессорной коляски. А на ней четыре рычага.

— Четыре рычага?

— Первый облегчит пружину вдвое. Второй вчетверо. Третий, — пастушок рисовал камнем овалы с ножками и рычаги на них, — облегчит в восемь крат, а четвёртый будет крепиться к самой доске и облегчит аж в шестнадцать крат. И вот овца легла на бок, а рычаги сжали пружину, а последний держится вот тута на зубце. Потом он соскакивает с зубца, и пружина… — он показал, как выпрямится пружина. — Овцу – х…як! Выше этой ёлки. И она падает вон аж у той дорожки. Заболеют в стаде три овцы — лягут на бок — а их: х…як! х…як! х…як! повыкидывает до неба и они улетят из стада далеко-далеко, — он нарисовал несколькомногоногих овалов и крутые дуги, по которым овцы будут вылетать из стада. Подумал и зачем-то дорисовал сверху луну. Вздохнул, — Красиво, наверное.

Кэтэлин помолчал, потом встал, отряхнув штаны, и пошёл за шляпой.

— А если овца во сне упала на бок? — спросил он на ходу.

— Жалко будет, — сказал пастушок. — Но пользы всё равно больше. Так вы не тронете?

Не дойдя до шляпы, Кэтэлин развернулся и двинулся к повозке. Вытащил оранжевый свёрток с мёртвым монахом, и положил у ног.

— За раненым помощь позовёшь, пусть заодно и этого похоронят.

— Покойник?

— Точно.

— Господи, за что! Не надо мне покойника, дяденька!

— Тогда растопчу все твои каракули.

Пастушок заткнулся.

— Пусть похоронят по-людски, — гайдук поднял шляпу, но она — что за странность — сама вырвалась из его руки и закатилась в канаву. Кэтэлин вновь её поднял и зашагал к детям. Труп Сергия и стонущий в бреду Иван лежали рядом. Несчастный пастух глядел на них, шмыгая веснушчатым носом.

Отец Василий перекрестил их всех и забрался на облучок. Кэтэлин повертел в руках шляпу, расправил её и натянул на красный лоб. Поднялся в седло.

— Жди меня у Албешт, — сказал он священнику. — Сховайся где-нибудь в деревьях, я вернусь, свистну тебе. До самых Албешт гони, не останавливаясь.

— А ты куда?

— Не боись, — Кэтэлин вывязал ещё два ружья и кинул в повозку детям на головы. Туда же взмахом сеятеля запустил патроны. — Не брошу.



____________________

* — Молдавское ругательство

** — Всё в порядке? Что он говорит? (болг.)

*** — Похоже, он сумасшедший (болг.)

21.

И он скакал, выпрямившись в седле, издалека видимый посреди белой степи.

Что ни вечер, за ворота вы-хо-ди-ла я. То не милой за воротами ли ка-же-тся, то не милой за воротами ль мере-щи-тся. То не голубь ли мой сизой в дом воро-ти-тся… Улетел он во далёку сторонушку, да на турецкую войну. А весною все глаза-то я вы-гля-дела, а на лето все глаза-то я вы-пла-ка-ла, а на осень за ворота не ходила я, а завела веретено.

Далеко-далеко, на севере, в это время переходили отряды через Эйфелев мост; гремели на могучих колёсах выдыхающие пар поршни; зелёная и белая — шла пехота. А Кэтэлин гнал коня, спускаясь по отлогу к ручью. За его спиной остались неподвижные оранжевые Иван и Сергий.

А как белу ниточку я вы-пря-ду, а как скатерть кружевну я выплету, ко зиме с войны мой милой воро-ти-тся, ко столу его сведу, к белу кружеву, так скажу ему тогда: как ждала тебя, мой милой, долго время я, как ходила за ворота что ни вечер я, всё выглядывала голубя си-зо-го. И не знала я тогда, что воро-тишь-ся ты не голубем ко мне, а ясным соколом. Что мой голубь сизой стал птицей гордою, воротился невредимой ко голу-бушке, как летал он во далёку сторонушку, да на турецкую войну…

А Кэтэлин взбирался от ручья на холм, стегая выдохшегося коня.

На холме он огляделся. По левую руку был лес, правее — россыпь белых хаток, окруживших деревянную церквушку. Где-то между лесом и селом должна была ехать сейчас повозка с детьми и отцом Василием, но Кэтэлин никого не увидел. Показалось, что у леса маячат серые точки и две рыжие черты, но могло и почудится издали.

— Выходи, — хрипло сказал он. — Я здесь.

Молчание. Кэтэлин опустил руку к револьверу, погладил деревянные щёчки с латунной серёдкой и сжал на них ладонь.

— Сволочь, — позвал он. — Ты же здесь была, Сволочь?

За плечом свистнула коноплянка. Кэтэлин прицелился в неё, постоял так и опустил револьвер. Прошёлся по низкому кустарнику, громко хрустя и топая.

— Кто ты ни есть, — он остановился в кустах и снял шляпу, — я к тебе пришёл.

Сволочь не ответила. Гайдук надел шляпу и расстроенно засопел. Не было тут ни сволочи, ничего. «Но где-то же ты была, — подумал Кэтэлин. — Ты ведь живая Сволочь, а?» Он чуть не загнал коня, переезжая на соседний холм. Там опять затрещал кустами, прислонился к сухой дикой яблоньке и стал мысленно звать Сволочь. Конь понуро стоял, жуя степной щавель. Кэтэлин последний раз обошёл местность и в зарослях щавеля нашёл-таки, что искал. В одном месте пучкибыли вырваны, а в земле под ними отпечаталось что-то гладкое, полукруглое. Это был след от носка сапога; кто-то развернулся здесь, повредив траву, и ушёл за холм. Гайдук с наслаждением размазал этот след подошвой и повёл коня вниз.

22.

Повозка обнаружилась за виноградниками возле села. Отец Василий с винтовкой и револьвером сидел у колеса, двое мальчиков, неумело держа ружья, стояли по бокам. Кэтэлина издалека увидели и подняли атласный флажок, тупицы, словно и так их не было видно с любой стороны, как на ладони.

— Думаю, я её видел, — сказал Кэтэлин, отмахиваясь от детей. Перетрусили они, конечно, знатно, после всего-то, и теперь полезли обниматься. — Ну не её, а ногу.

— Кого?

— Сволочь, кого.

Отец Василий недоумённо заморгал. Глаза у него были, как у вверенных ему монашков — светлые, детские. Гайдук отвёл его в сторону и показал шляпу. В тулье под вмятиной дыра, такая же на другой стороне. И ещё одна в подвёрнутых полях.

— Два раза била. Первый раз шляпа слетела, а второй — когда я за ней нагибался, Сволочь выстрелила.

— Почему ты не сказал?

— Разведать ездил.

Настоятель запустил пальцы в бороду.

— Снова бежать смысла нет? — спросил он.

— Почему так думаешь?

— Ну, — отец Василий вытряхнул из бороды сморщенный листик, – убить тебя можно было дважды… даже больше. Но он стрелял по шляпе. Я, кстати, опять ничего не слышал… Это я к чему говорю. Во-первых, он не потерял нас до сих пор, и дальше нам поможет только милость Божия… Во-вторых, — священник вцепился в бороду обеими руками, нервно подёргал, — Господи, дай собраться с мыслями… он не стал тебя убивать. И сделал это, не спорь, разбойник, очень, как бы это сказать, напоказ. Он общается. Подаёт тебе или нам какой-то знак, вроде как…

— Вроде как «я вас и из жопы достану, если захочу».

— Я хотел сказать, что он предлагает нам что-то, ну там, не знаю, остановиться или повернуть, но ясно показал, что наше бегство ему не нравится.

— Тут я с тобой чертовски согласен, Василикэ.

— Это хорошо, разбойник… Но что нам делать, я не понимаю.

— А это ты уж как-нибудь пойми, омуле. Это ты мускальский шпион, а не я.

— Я не шпион, — отец Василий стоял, сутулясь, и косил на Кэтэлина прозрачный глаз. Они сделались похожи с гайдуком: оба белые от пыли, с красными бороздами пота на лицах, с серыми волосами.

— А чего тогда киваешь? Тьфу, болгарин…

— Впрочем, скажи, есть смысл тебя переубеждать?

Кэтэлин покачал головой.

— Н-ари рост*, Василикэ.

— Тогда почему ты всё ещё с нами?

— У меня свой интерес.



____________________

* — Нет смысла (молд.)

23.

— Ты же к русским, вроде бы, не хочешь? — полюбопытствовал отец Василий, когда ехали мимо Албешт.

— В Бессарабию иду, — ответил Кэтэлин. — Мне с вами, получается, по пути. С твоим золотом поеду акасэ...*

Зачем он туда может ехать? Я ломаю голову, зачем он ехал, и не нахожу ясного ответа. Не мирной жизнью зажить, это ему было поздно. Может быть, отсидеться на родине с добычей и почистить пару купцов на дорогах. Делиться золотом он не хотел, в одиночку мог прокормиться, пока не собрал бы собственную ватагу. В Бессарабии сейчас будет суматоха, война, то-сё, мускали… Там и поживёт какую-то пору.

— Ностальгия мучает?

— Что это? — равнодушно спросил гайдук. Отец Василий подумал и отвернулся, так ничего и не сказав.

Отъехали от села и упёрлись в речку, зелёную от весенней гнили. Раздевшись под водой, — только головы и голые плечи видны на поверхности, — гайдук и монахи шли по колючему дну. Переправились без приключений, только раз отец Василий случайно выпустил из рук одежду, и она поплыла, разворачиваясь. В погоню пустился юный брат Артемий, поймал и вернул батюшке, не забыв лишний раз посмотреть на худенькую белую спину большеглазой, выжимавшей волосы. Кэтэлин готов был спорить, что монашеское будущее большинству мальчиков не грозит.

Многодневная грязь расходилась по воде пятном. Была тут и степная пыль, и песок, и глина с еловыми чешуйками, кровь, порох, речной ил и сажа, и кукурузная крупа с крошками сухарей. Гайдук перевесил шляпу на ухо коню и шёл весь красный, облепленный водорослями, с потемневшими от воды волосами. Мокрые усы Кэтэлина свисали до подбородка.

(Речка эта осталась до сих пор. Обмелела. Называется Сирецел.)

Пока шли под солнцем по травяной равнине, одежда на монахах высохла и сделалась твёрдой и хрустящей. Так, с хрустом, они покинули окрестность Албешт. Снова начиналась степь, белая, беспредельная.


— Что будешь делать у мускалей?

— Жить, — сказал отец Василий. — Молиться.

— Я не у тебя спрашиваю, а у мальца.

Малец открыл рот, закрыл и отвернулся.

— Ну… жить, — неуверенно сообщил он, роя землю пяткой. — Молиться тоже.

— Что за люди, — тоскливо сказал Кэтэлин. — Хоть с кем-нибудь здесь можно поговорить? Окь булбукато. Что будешь делать у мускалей?

— Не знаю, — большеглазая пыталась расчесаться пятернёй. — Выучу язык. Вымоюсь в нормальной воде. А вы?

— Я к мускалям не сунусь. Говорил же, останусь в Бессарабии.

— У вас там дом? — завистливо спросила она.

— Какое уж… дом. Когда имелся дом, у меня ещё усы не росли.

— Сколько вам лет, Кэтэлин?

— Когда нынешний господарь пришёл, мне было без двух годов сорок. А с тех пор я не считаю, так-то.

— Жаль, я бы сосчитала.

— А у тебя, девка, — шепнул Кэтэлин, наклонясь к большеглазой и притянув её голову к себе, — у тебя ко мне какой интерес? А?

Его конь застывает, потом подгибает передние ноги и так, стоя на коленях, умирает. Это видно сразу же: как он клонится и падает на бок уже неживой. Кэтэлин держит его под уздцы, пока поводья не вырывает из рук.



_____________________

* — Домой (молд.)