25. В 1853 году Кэтэлин Пую принёс в свою пастушью хижину два пистолета, обёрнутые рогожкой. Рассохшуюся коробку он выбросил, а себе оставил пороховницу, шомпол, докупленную отдельно жестяную банку с капсюлями и мешочек пуль, и непонятного назначения клещи с дыркой. Один из стволов оказался на середине раздут. Почему так бывает, Кэтэлин не знал, а поймёт потом, случайно. Он уходил по утрам стрелять в круглый камень, стоящий над ручьём. Думал, однажды пуля столкнёт камень в ручей, но пули заканчивались, а камень всё стоял, только выбоины в нём стали сходиться плотнее к середине.
После тёплого благодатного сентября откормленное стадо пришлось сгонять к самому югу Вранчи — прочь от холодов. В долины по ночам приходил туман, словно огромная овца ложилась мягким брюхом между горами. Утром в конце октября Кэтэлина разбудил необычно громкий лай. В тумане и не понял сперва, что происходит. Это к его отаре в долину по двум проходам выбегали чужие овцы, и чужие собаки носились вокруг них.
— Хэ-эй, — кричал кто-то невидимый. — Кто здесь! Собери своё стадо, едрить тебя, пока не смешались!
Кэтэлин побежал вниз, расталкивая на ходу овец. А как разделить стада при такой видимости? Из тумана к нему вышли двое пастухов, один в такой же кушме, какая была у Кэтэлина, второй — в широкой валяной шляпе с провисающими полями. Оба вели в поводу нервных, спотыкающихся на ухабистом спуске лошадей.
— Вся надежда на собак, — сказал тот, что в шляпе. — Я и рук своих не вижу. У тебя собаки хоть отличат овцу от камня?
— Днём-то оно прояснится, — крикнул ему Кэтэлин, стараясь заглушить блеянье и топот. — Разберёмся каким-никаким образом.
— Чёрт, — Шляпа скинул с плеча мешок и короткое ружьё. Смуглый, усатый, он был, видно, трансильванец. — За неделю здесь всё выжрут… Потянуло же нас разом в тёпленькое.
Тогда им предстояло делить пастбища до первых заморозков, почти три недели.
Старый цыган, пропахший табаком, снял с костра фазанью тушку и сунул под нос отцу Василию.
— Один, — сказал цыган. По-румынски в таборе никто не говорил, по-болгарски тоже. Объясняться с Кэтэлином и монахами отправили местного полиглота. И, судя по всему, кроме цифр полиглот ничего не знал. Где он выучил цифры и почему только их, осталось тайной. Что означало это «один»? Вероятно, что фазана придётся разделить на всех, больше не дадут.
Кэтэлин сидел, глядя, как пляшут у костра цыганские девочки лет пяти. Цветные пятна, переливающиеся в сумерках. Потом детей отвели к двум шатрам, и старый переводчик сказал: «два», а после, похлопав Кэтэлинапо спине (до плеча не доставал), поманил его за собой. Показал стреноженных коней и потёр пальцами, объясняя что-то по-цыгански. Понял, видать, что путники хотят купить лошадь. Кэтэлин развязал мешок с золотом, зачерпнул немного пустой гильзой и высыпал в ладонь старику. Похлопал по рукоятке револьвера и как можно чётче проговорил:
— Достаточно.
— Один? — спросил старик.
– Два.
Старик возмущённо уставился на собственную руку с золотом в ней.
— Достаточно, — угрожающе повторил Кэтэлин и поправил кобуру. Цыган заохал, стал ругаться на своём наречии, но вывел двух тощих кобыл.
— Вот так, воронья твоя душа, — сказал Кэтэлин и ушёл привязывать лошадей. Через полчаса из шатра, зевая, вышла большеглазая и застала Кэтэлина, как ей сперва показалось, заколачивающего что-то в землю. А подойдя, увидела, что перед гайдуком стоит на коленях молодой цыган и не может пошевелиться, потому что в рот ему засунут ствол револьвера. Кэтэлин размеренно бил цыгана по лицу, и занимался этим уже, по-видимому, долго.
— Будешь на золото моё зариться? — приговаривал гайдук. — Будешь? Не будешь…
— Кэтэлин…
— На золото моё позарился, — спокойно сообщил Кэтэлин, продолжая бить. — Не мешай.
— Вы же его убьёте.
— Будешь? Не будешь…
— Кэтэлин! Остановитесь, ради Бога, я хотела поговорить.
Хрясь! Голова цыгана мотнулась и повисла, по лбу стекла тёмная струйка. Большеглазая вскрикнула и закрыла рот обеими руками.
— Очухается, — Кэтэлин сел на мешок рядом с обмякшим вором, положил на колени револьвер. — Чего молчишь? Ещё чего-то я не знаю?
Она присела, поглядывая на цыгана.
— Когда мы в прошлый раз говорили? Позавчера? Как будто год прошёл.
— Соскучилась?
— Женись на мне, Кэтэлин.
Гайдук закашлялся и сплюнул на спину оглушённому.
— Я в монастырь не вернусь, — сказала большеглазая таким голосом, словно с прошлых слов не вдохнула. — Я замуж за тебя хочу. Оставь меня при себе, Кэтэлин.
Он смотрел на неё, прищурив один глаз.
— Девка, — открыл рот, наконец. — Девка, ты в святые-то не лезь. Ты мне помогла в тот раз, после дождя. Что ты мне рассказала, —
мулцумеск, окь булбукато. Большего не надо, успокойся.
Далеко за полями, где солнце село, оставался на небе голубой окоём. Над ним синева густела, переходя в ночь.
Цыган зашевелился, и Кэтэлин пнул его в висок; большеглазая вздрогнула.
— Я решила уже тогда. Боялась сказать, но я уже знала, что останусь с тобой. Поэтому и рассказала, Кэтэлин. Я не вернусь, — она судорожно перевела дыхание. — Господи, Кэтэлин, я не пойду в монастырь.
— Кто ж ты такая? Или думаешь, я не вижу, что ты не из простых?
— Я не из простых… Я любила, Кэтэлин. Я просто любила. Знаешь, сколько мне лет?
— Меньше, чем мне.
— Шестнадцать. Я просто любила, и просто хотела уйти с ним. Совсем простая история. Знаешь, как обращаются с девочками старые монахини? С теми, кого отдали для искупления… Я стану хорошей женой, Кэтэлин, забери меня с собой, — (гайдук смотрел на неё, как сквозь туман). — Ты же не веришь, что они дойдут. Или Стрелок убьёт их всех, или что-то другое…
— Девка, — выговорил Кэтэлин, тяжко жуя слова, — что это за человек тебе так жизнь сломал. Турок он был, что ли.
— Если бы турок… — («ну и глаза, раздери меня бес, откуда такие родятся») — Я бы тогда жила в турецкой семье, женой бы ему стала… Я хочу жить, Кэтэлин. Какая разница, где я погибну, в России ли, в Болгарии. Какая, право, разница… Заберите меня, — она не замечала, что вновь говорила «вы». — Я напугана, но не смотрите так, я в своём уме.
Гайдук провёл пальцем по золотистой раме револьвера и сунул его в кобуру, под жилет. Был мастер-кожевник, говорят, из самого Бухареста, и умел он делать такие кобуры, что не видны под одеждой, потому как подтягиваются к плечу. Эта держалась с десяток лет и не рвалась. И револьвер в ней лежал устойчиво, безопасно, давно уже оставив на кожаном чехле пять жирных кругов от замазанных салом камор.
— Ах, девка…
Окь булбукато. Этот, из-за которого ты, — Кэтэлин отодвинул неподвижного цыгана и вытянул ноги. — Он, наверное, был слепой, но очень хороший парень.
— Мне хорошо с вами. Вы любите жизнь, и вы, без сомнения, очень смешной, но свободный. А таким, как я, не место в монастыре. Пришлось это понять.
— Ночью пройдём, сколько сможем, — сказал Кэтэлин, уже не слушая её. — А поутру, как будет видно дорогу, садись на коня, и скачи в ближнее село. И найди там такого мужа, какой тебе понадобится. Только лицо прячь.
— Боже, — она потянулась тонкими руками к волосам, запустила в них пальцы. — Вы не любите больших глаз.
— Тьфу ты. А я тебя обидеть не хотел, думал, у вас там зеркала в монастыре-то нету…
— C'est fou, — печально сказала она. — Просто с ума сойти.