Долго же ты. Больше ничего скажу. Нет никого. Все руки пропахли керосином. О велосипед испачкался, да. Заржавел совсем. В прошлом году обнесли весь дом. Сковородки, кастрюли, радиолу старую, даже простыни вынесли. Противно. Теперь ничего, но сыро. Ничем этой сырости не извести. Болото рядом. Сходи, яблони проведай. Иди, иди. Долго тебя не было. Чайник поставлю. Водочки? нет? ну, потом ладно. Выходи, выходи. Дверь старая.
Долго-долго будем, ногу за ногу, скрестив руки, в рубашечке с двумя расстёгнутыми пуговками сидеть, да сидеть на чем-нибудь плетёном, с пледом, котом свернувшимся на коленях, с длинной бесконечной сигаретой в пальцах, и мысли наши будут штиль, да тиль-тиль-митиль. Захотим моря, набережной, фонаря и старого рыбака вдалеке, но не будет ни моря, ни набережной, ни фонаря, ни старого рыбака вдалеке. Снимем ногу с ноги, раскрестим руки, стряхнём пепел на белый камень, и обнаружим себя на шахматной доске и чёрную митру ферзя, и солнце присевшее за ферзя. «Шах! Мат!» — гаркнет ворона и смахнет её с крыши пешки, как тряпкой, и вспорхнут фигуры черные, фигуры белые стаей трясогузок врассыпную по небу низкому, и откроется сад грустный со спутанной нечёсаной травой, без цветов и красок, без плодовых деревьев и ягод в кустах. Что там прячется за увядшей изгородью живою, было время? Как чужое надгробие стена дома соседского на меже стоит, и вздрагивают некрепкие стекла в деревянных рамах с осыпающей краской от ветерка ли внешнего, от сквозняка ли внутреннего, бог весть, бог весть.
Иди, иди. Иди чай пить. Ломай сушки вчетверо, складывай лист вдвое и пиши, что купить: наперво, хлеб, скрипучим фломастером по тетрадному, да не дави, стержень провалится, пиши цифру один-палочка, носик, подставочка, точечка, хлеб, с большой буквы, в скобках «два». Пиши также «молоко». Блины будем печь. «Муку» пиши. «Яйца» пиши. Всё пиши. Пей чай. Ломай сушки вчетверо. Кончился листочек — переворачивай.
Туда ж себе пешочком. Семь километров по асфальту, два по грунту и по тропочке в горочку посчитай шаги, пусть будет двенадцать по апостолам, зодиакам, месяцам, часам без кукушки. Часы есть. Кукушки нет. Перо полосатое. Туда ж себе.
Огурец, грустная рыба зелёная, одинокая в растворе белом прижался носом к стеклу холодному. Иди, голуба, сюда. Это мы уже чай закончили, водку начали. Заслезится глаз, нос чавкнет, а во рту кислота приятная обожжёт, разольётся поверх горчины. Стемнело. Чёрен сад за мелконарезанными оконцами кухни, чёрен. Покури, покури.
Двадцать две березы и проволоки колючей два ряда. Валили, корчевали берёзы, сматывали в ежей колючих проволоку. Насадили яблонь, кустов смородиновых, вишню нежную и рябину гибкую, и сирень белую и сирень сиреневую, вдоль забора за, вдоль забора перед. Чтобы все живы были. Чтобы все, все, слышите. все! были живы. И чтоб яблоки набивались в зеленые рюкзаки, а ягоды в бидоны-дин-доны, а в наволочках полосатых, чтоб сухари, а сухари, чтоб на печке, а в печке чтоб потрескивало, и чтоб тепло-тепло, и чтобы все-все живы. Все. Всегда. Слышите? Долго же ты. Больше ничего не скажу.