1 ~ Из современной английской поэзии

Anthony Alexei Markoff


В начале дней земля была не новой,
Была словами непорочной песни.
Стояла ночь. Земля была бесполой,
И с низа живота сдирала плесень.

Был рядом ветер, поднимавший споры.
Они смешались с жирною испариной
И некоторые запечатывали нары,
И некоторые заполняли впадины.

Так равное от них проистекало
От первых появились черепахи,
Слизь от других меж рёбер застывала
Алмазами, и это стали знаки.

Теченья времени, приподнятого ветром
Земля была беременным подростком
Её грудную подпирало клетку
Морскими тварями и воском, воском, воском.

Земля когда-то становилась женщиной,
Её лобок обнюхивали духи.
Разбуженные запахом из трещины
В её тепле отогревались мухи.

Явленья падали сквозь детородный орган
(А раньше было встречное движенье)
Явленья падали, и отрастали корни
Пришёл закон земного притяженья.




Ирак


Для них уже готовы гробы
И флаги с британским крестом,
За красным знаком своей судьбы
Другие придут потом.

Над пустыней солнце встаёт,
На Западе гаснет свет.
На Востоке мальчик поёт
Про английскую смерть.

В цвет гашиша зелёный Ирак,
Темен русский медведь.
Вязкий, как опий, жёлт леопард.
Всё — английская смерть.

Новые парни Джон Булл и Пит
Узнают слишком потом:
Если последний джахид убит,
Парней убьёт его дом.

Их неподвижность верхней губы
В каких кровавых комках.
На пятьсот километров гробы
И флаги в британских крестах.

Месяц и звёзды, крест и туман,
Швы на мёртвых губах.
Зелёный на запад идёт Ислам
В солдатских жёлтых гробах.




2 ~ Акимицу Танака. Легенды и заикание



Заикание


Заикавшийся покажется надменным.
А между тем, конвульсии его гортань
Сжимают так, что каменеет слюна.
Как птицы мёртвые, упавшие на землю, — немы,
Так и слова его не произнесены.
Не увидать же птиц запечатлёнными
Живыми пузырьками темноты
На пестро-монохромном негативе.
Надменно заикание. Так жир
Застывший на посуде недвижим.
На голосе играет пиццикато, сдирая струпья
С истончённой жилки натянутой,
Она теперь порвётся, не прозвучав.
Темнеет гематома на миндалине.
Мутнеет темнота в забытом кинозале.
С поверхности воды к прибрежной кромке
На кварцевый зазубренный песок
Приносит звуки в мятой оболочке
На плёнке водной звуков чешуя.
Размножена густая духота.
И луч увязнет в ней и заикнётся.
Надрежется на остром языке. Полётный звук прервётся,
При заикании у говоренья изъята скорость, обеззвучен рот,
И до глазного дна одна немота. Незыблемы повязка на глазах,
И мутный лёд на придорожных лужах.
Её сдвигая, выпускаешь страх
Неговоренья. Поселяешь ужас.
Крик неисторгнутый взрывает сердце. Оно цветет, и это аммарилис.
Мгновенно пробирающийся к горлу. В нём, как полип,
Цветок произрастает, багряный, неподвластный непогоде.
На вдохе стужи так не накопить,
Чтобы его багряность отбелить.
Внутри строки и с лязгом и шипеньем, язык и луч ведут свой поединок,
Два грома, два ревущих леопарда ярятся,
Между склеенными спазмом началом языка и мягким небом.
За щёку прячь монету, и она умножит заикание.
Не в меру обеспокоясь будешь языком к ней прикасаться — матовой и серой.
Собачей своры лай неповторим, её с трудом запоминаем запах,
Соединяет пластиковым швом,
Со звуком запах — только фотоснимок.
Как он понятен, — как тепло руки, как непогода, и как заиканье, но не оно произрастает там, откуда голоса не проникают.




ЭРОЗИЯ — ГОРСТУ ЯНССЕНУ


Скольжение воды. Ожоги ветра
Умеренно красны на переносице.
Опутанные водорослями смерти
Звук с заиканьем, — и в округу просятся,
И вязнут в ней, как в истопленном масле.
Парализуют слух обвалы времени.
В безритмовой конвульсионной пляске
Срывает пуговицы с пуза у беременного,
В нём стержень — аммарилис, до момента
Того, когда желеобразный пьяница
Доест реальность — разума плаценту,
И этих элементов не останется.
И вот тогда, в себя рожает Янссен
Свой алфавит — железо плюс эрозия.
Разорванный и родами, и танцем
Отцеживает жирное молозиво,
Отлитых литер капли не текут —
Взрывают воздух выхоложенный
От белых молний у него во рту,
Как ножницами отделяемы,
Отрезки текста. Обрастая льдом,
Они войдут в цветные очи рыб.
Один укол цветным карандашом —
Конец, их непотраченной судьбы.
Не полный миг приклеился к среде
Той (бывший неубитый рыбий глаз).
Он золотом подсвечивал себе,
Но свет истёк, и в жидкости погас.
Обрушивалась птица на песок,
Песок смешала с каплями тепла.
Фрагмент песчаный красным обволок,
Рисунок красный красного стекла.
Железный привкус грохота в слюне,
Слюной проклеен заржавевший китч.
На горле колуна, на порванной губе
Судьба играет новый паралич…
От маяка, ночами навсегда,
Рябь заиканья в Гамбургском порту…
Он бреется, и сбритая вода
Такая сладковатая во рту.




О фотографе


Ноги стёсаны щебнем
От ступней до колен.
Этим модным леченьем
Лечит каждый, кто нем,
Свою речь.

Так фронтально, как ветер,
Аравийский самум,
Время — метр на метр,
В идентичный валун —
Влипло.

Больно ль? Больно ли? Больно?
Дверь в реке, аспирин —
Нет — окно слуховое
Отодрал, отворил
Вентиль.

Из отверстия крысы
И шуршат, и текут.
Время, время изгрызли
До часов и минут.
Больно ль?

В белом фотобумаги
Прожигает лучом,
Раньше вспыхнувший магний
В центре времени
Чьё время?




3 ~ ГЕДРЮС МАЦКЯВИЧУС. ПРЕОДОЛЕНИЕ


Тихое помешательство

В песок и камни сеяли зерно
Руками мёртвыми с тяжёлыми перстнями
И там зерно лежало меж камнями
У сердца не отысканного мной

Горело утешенье на костре
И разлеталось пепельной бумагой
Оно летит без строчек и помарок
И никогда не прилетит ко мне

И сны собак будили королей
Глазами жаб в мир пялились мадонны
Я слышал оргазмические стоны
То солнце нежно жарило детей

Стенали арфы от разрыва струн
И Ева источала яд глазами
Ужи шептались между деревами
В неверном свете трёх неравных лун

Заухали на ветер три совы
И три мыша с хвостами серпантином
Рожениц трёх прогрызли три вагины
И стали вровень высохшей травы

Детей сменявших радугу на хлеб
Автобусы везут в страну «Невинность»
И нож судьбы выходит через спину
И кровью пахнет выменянный хлеб




***

… И ты, уже любившая три дня
сжигала пальцы, согревала холод.
Вытаскивала камни для меня.
Тянула нить из кокона огня.
И оттирала пот камней подолом.

Кипела кровь и падала на снег.
И кровный лед оплавился не ровно.
Искрились перья. Ангел-человек
бежал от поезда, и был полётом бег.
И камнем становился пепел кровный.

Я — чётки. Я — на гвоздике висел.
Пришпиленный, к стене больного дома.
Серел и становился чёрным мел.
И дом больной, больным огнём горел,
сгорел и я от шорохов погрома.

Не станет нашим прошлое твоё.
И амальгама в патине утонет.
Огонь на ветер нас не отпоёт:
О том, как пеплом становился лёд,
Как я — твой пепел, падаю в ладони.