Смотрели фильм «Альфа»? Впрочем, если не смотрели — не так уж важно. Я посмотрела, потому что мне понравился трейлер: про доисторического подростка, который подружился с волком. Фильм неплохой, но едва он начался, минут пять от начала прошло, как события на экране толкнули меня совсем в сторону от сюжета и так до самого конца и не вернули.

Поясню, пожалуй, в чём дело. Герой этого фильма в самом начале гибнет. Ну то есть, его отец считает, что тот погиб, видит мёртвое тело сына, складывает ритуальные камни в горку, провожая его дух к духам предков. А потом, когда отец уходит, герой «воскресает». То есть приходит в себя и один (а потом в сопровождении волка) возвращается домой, преодолевая самые разные трудности. В общем-то фильм о том, как древние люди приручили собаку, но я с момента «похорон» героя думала и думала о другом…

В Соловецком архипелаге есть остров Большой Заяцкий: совсем небольшой (просто есть ещё Малый), плоский, продуваемый всеми ветрами. И хотя во время монастырского расцвета там была пристань, церковь, службы, это всё равно остров мёртвых. Потому что на этом острове древние жители Соловков (так ли острова тогда назывались?) строили дома для своих мертвецов. Там и сейчас на них можно посмотреть — странные маленькие кучки обточенных морем и льдами камней, которые никак не могилы, а именно что «дома мёртвых». В основание этой кучи клали какую-то вещь умершего человека: гребень, прядь волос, любимый нож. Где при этом гнило тело — не так важно, важно, что душа мертвеца переселялась сюда и не тревожила живых.

Есть и каменные лабиринты, которые, как считают учёные, своеобразные карты «того света». Лабиринт с одним входом, без выхода — мёртвый уходит по нему и не находит путь обратно.

Вот про это я сразу вспомнила, когда поняла, что отец в фильме «Альфа» хоронит своего сына. То, что герой вернётся, было ясно. Но как же примут они его, — беспокоилась я. Ведь он для них — мертвец, который вернулся с того света. Не для хорошего же они возвращаются — так, по крайней мере, считали древние жители Соловков...

С тех времен, когда история ещё и не начиналась, смерть — важная тема для живых. Важная и от этого иногда кажется, что все уже сказано на эту тему, сколько можно! Недавно я поделилась с умным человеком, что хочу написать историю о том, как страшно умирать. «Да есть такая история!», — воскликнул он и был, конечно, прав. Есть и не одна, тысячеголосое эхо возникает, едва только произнесёшь в голове имя смерти, и гудит, и гудит, и гудит.

В моем личном эхе первый голос — это голос Джулиана Барнса в его книге «Нечего бояться». Спокойный голос: скорее всего смерть окончательна, но бояться этого не стоит. Ты умрёшь, и после этого ты никогда-никогда не вернёшься в мир живых. В этой точке кончатся радости и горести твоей жизни. В этом — утешение. А вот модный сегодня футуролог Юваль Ной Харари в своей книге о будущем («Homo Deus») пророчит, что человечество, вопреки мудрости Джулиана Барнса, неизбежно и увлеченно будет бороться со смертью, пытаясь её попрать. Безуспешно, разумеется, но даже знание об обречённости этой борьбы человечество не может остановить. Ведь тоже самое делали доисторические люди, которые строили лабиринты для мёртвых. Смерть всегда с нами — как жизнь, как Бог, если вы в него верите. Собственно, смерть — это первый бог, в которого поверил человек, и продолжает верить до сих пор, даже если говорит, что нет.

И у каждого свои отношения с этим богом и свои способы разговоров с ним.

Мне снятся мертвецы. Не вообще всякие и не из кино, а мои, личные мертвецы. Трое их: бабушка, дедушка и ещё одна бабушка. Первые — мамины родители, и когда они мне снятся, мы вместе как бы переселяемся в то место и время, где они вполне живы. Они ведут себя так, как я их помню: бабушка часто ругается, особенно на меня, мы спорим; дед поспокойнее, но с хитринкой — их жизнь словно продолжается в каком-то зачарованном месте, в каком-то «том свете», куда я попадаю во сне, а потом возвращаюсь, просыпаюсь и не сразу вспоминаю, кто я и где, словно герой фильма «Альфа» как увидела его я.

Но ещё одна бабушка — точнее прабабушка — приходит ко мне совсем иначе. Она умерла уже давно, мне было восемнадцать, и она была первой из всех моих мертвецов. Я легко её отпустила с беспечностью юности, а она меня — нет. Когда она мне снится, не я переселяюсь к ней, а она ко мне, и я даже во сне не забываю, что она умерла. Просто зачем-то пришла поговорить…

Однажды прабабушка сидела на кровати рядом со мной и ругала меня за кое-что, и мне до сих пор стыдно. Несколько раз мне снилось, как она умирает, хотя я не была свидетелем ее реальной смерти. Только похорон.

Она умерла ранней весной — и было солнце, ясно, и, одновременно, дождь. Вы скажете, что так не бывает весной. Может быть, я не знаю, почему тут память играет со мной, но я точно помню, что когда вынесли гроб во двор — тогда почти не хоронили из морга, хоронили из дома и выносили гроб во двор, ставили на табуретки для прощания. И вот, помню, ее в гробу, в голубеньком газовом платочке, солнце слепит глаза, но тут кто-то говорит: дождь в проводы — хорошая примета.

Наверное, сначала было солнце, а потом пошел дождь, уже на кладбище.

Один сон с прабабушкой я помню очень хорошо: мне снова приснилась ее смерть. Это была в квартире, где она жила. Будто бы те, кто там были еще, почему-то уходили, а меня оставляли с умирающей бабушкой. Она вполне разговаривала, говорила как и что мне делать, но все, и я тоже, знали, что она должна умереть — в соседней комнате на столе даже стоял приготовленный гроб, в которой, когда остальные ушли, она и улеглась. В комнате было сине от темного паласа на полу, темных обоев, и шторы были задвинуты. Там прабабушка умерла. А потом я взяла её из гроба — она вдруг сделалась маленькой и лёгкой, положила в кастрюлю и запекла в духовке. Всё это без малейшего ужаса, а ужас начался только тогда, когда я достала её, готовую, и быстро-быстро, запихивая в себя руками, съела. И боялась я вовсе не того, что сделала, а того, что ничего не оставила тем, другим, которые должны были вот-вот прийти. От этого ужаса и ещё от ощущения бабушки внутри я и проснулась.

С тех пор не помню, снилась ли она мне ещё — кажется, что нет, что на этом наши свидания во снах закончились, потому что моя мёртвая бабушка, которую я съела, стала мной. Или я стала ею. Думаю, так надо, потому что я уже — хочу я того или нет — иду по своему лабиринту с одним входом, а она — во мне — меня провожает.

Интересно, те мертвецы, которые возвращались к древним, они возвращались зачем? Чтобы мстить обидчикам? Чтобы просить прощения у обиженных? Может, просто поговорить! Ничего не нужно было тем живым — уходите к себе на «тот свет» и не возвращайтесь! Другое дело мы — мы бы рады были встретить своих мёртвых.

Почему они возвращаются? Почему мы их помним? Хотя память, как я уже говорила, неверная штука — и мы их не помним, а воссоздаем, заполняем отвалившиеся кусочки мозаики раскрашенными стеклами. Голубой газовый платочек, который прабабушка любила и в котором ее похоронили — а любила ли она его? Может быть, он просто был у нее единственным. Не помню. В детстве прабабушка мне почти ничего не рассказывала о своей тяжёлой жизни, о погибшем сыне — старшем брате моего деда. Его портрет — огромная не очень чёткая, явно увеличенная из маленького снимка — фотография висела у прабабушки над кроватью. Откуда-то я понимала, что спрашивать о нем не стоит. Другие родственники — другие бабушки рассказывали довольно часто, и их рассказы так друг другу противоречили, что я перестала их запоминать. Какая разница, где правда, если память всё сделает сама, и прабабушка все равно вернётся.

Ведь я не построила каменного лабиринта и она знает дорогу назад.