¶ • Летающая по небу с воронами
Художник ~ Александр Макаров
Ходил на маслобойку сегодня. Интересная такая дорога: снизу, под ногами сначала так себе, потом хорошая, потом плохая, потом совсем плохая, потом опять немножко так себе. А сверху, над головою неизменно она прекрасна, в любую погоду. Сегодня туманная погода и листопадная, и там, где дорога совсем плохая, повсюду прекрасные, зеркальные лужи. Я петлял между этих луж, виртуозно руля тележкой, а в тележке шевелились и подпрыгивали пустая бутыль для масла и пустой мешок для жмыха, производя шуршанье и бумканье. На звуки эти из жёлтых осенних полей прибежали две собаки и хотели меня обгавкать, но я оборотил к ним лицо своё, и они тогда застеснялись и убежали.
На маслобойке мне налили в бутыль тёмно-золотого масла, а в мешок насыпали тёплого, одуряюще-вкусно пахнущего жмыха, и я поехал домой восхищённый, любуясь и принюхиваясь поехал. Лицо моё от этого существенно переменилось, стало несколько добрее, и окружающий мир стал отвечать мне взаимностью. Из полей доносилось приветственное маханье чьих-то хвостов, со двора старой тракторной бригады со мной поздоровался сторож. Голос у сторожа низок и дребезглив, как у старого трактора, а внешний вид в печальном молчании рассказывает историю о том, как вчера сторож пил молодое вино, и сам стал от этого молод, о да. А нынче драматически возвратился к себе настоящему и грустит, и осень его глубока. Вот он стоит и глядит сквозь железный забор на совсем плохую дорогу, на отражение неба в зеркальных её лужах, на умопомрачительный ясеневый и тополиный листопад, осыпающий ржавые остовы древних сеялок и комбайнов, навеки застывших по всей охраняемой территории.
Осень, осень настала на свете!
Но вот сейчас сторож наломает хворосту, растопит в сторожке печку. Хворост сыроват, он будет сначала шипеть, трещать и плеваться, но всё равно разгорится потом, и сразу станет уютнее в мире, огромный холодный туман горько запахнет маленьким тёплым дымком, и тяжесть на сердце станет поменьше. А когда печка нагреется, то надо картошек намыть, уложить их пирамидкой на горячий чугун плиты и накрыть сверху казанком. И сала кусок достать, и брынзы, и луковку, и хлеба. Я совершенно убеждён, что у сторожа этого где-то припрятаны остатки давешнего молодого вина — стакана полтора уж точно наберётся.
Вот так. Всё сейчас наладится у него, не будет больше никакой тоски, а будет жизнь, всякая-превсякая жизнь — тёмно-золотая, туманная, дребезжащая тележками по колдобинам, басовито хрипящая «здрасте…», летающая по небу с воронами, тихонько взлаивающая из пустых полей. Я смотрю на неё и слушаю, и вдыхаю, и не насытиться мне никак.
На маслобойке мне налили в бутыль тёмно-золотого масла, а в мешок насыпали тёплого, одуряюще-вкусно пахнущего жмыха, и я поехал домой восхищённый, любуясь и принюхиваясь поехал. Лицо моё от этого существенно переменилось, стало несколько добрее, и окружающий мир стал отвечать мне взаимностью. Из полей доносилось приветственное маханье чьих-то хвостов, со двора старой тракторной бригады со мной поздоровался сторож. Голос у сторожа низок и дребезглив, как у старого трактора, а внешний вид в печальном молчании рассказывает историю о том, как вчера сторож пил молодое вино, и сам стал от этого молод, о да. А нынче драматически возвратился к себе настоящему и грустит, и осень его глубока. Вот он стоит и глядит сквозь железный забор на совсем плохую дорогу, на отражение неба в зеркальных её лужах, на умопомрачительный ясеневый и тополиный листопад, осыпающий ржавые остовы древних сеялок и комбайнов, навеки застывших по всей охраняемой территории.
Осень, осень настала на свете!
Но вот сейчас сторож наломает хворосту, растопит в сторожке печку. Хворост сыроват, он будет сначала шипеть, трещать и плеваться, но всё равно разгорится потом, и сразу станет уютнее в мире, огромный холодный туман горько запахнет маленьким тёплым дымком, и тяжесть на сердце станет поменьше. А когда печка нагреется, то надо картошек намыть, уложить их пирамидкой на горячий чугун плиты и накрыть сверху казанком. И сала кусок достать, и брынзы, и луковку, и хлеба. Я совершенно убеждён, что у сторожа этого где-то припрятаны остатки давешнего молодого вина — стакана полтора уж точно наберётся.
Вот так. Всё сейчас наладится у него, не будет больше никакой тоски, а будет жизнь, всякая-превсякая жизнь — тёмно-золотая, туманная, дребезжащая тележками по колдобинам, басовито хрипящая «здрасте…», летающая по небу с воронами, тихонько взлаивающая из пустых полей. Я смотрю на неё и слушаю, и вдыхаю, и не насытиться мне никак.
¶ • Ай соу ю дэнсинг
Сегодня утром меня испугалась чья-то курица. Гуляла это она себе на дороге, вертя головою на озябших мух и бездумно, дремотно покудахтывая… А тут я иду… И рожа, главное, вредная такая. Конечно курица испугалась. Крикнула, заплясала на путающихся с перепугу ногах, прянула в сторону, взметая листья, нападавшие за ночь с ореха и клёна, понеслась прочь, прочь… Я немножко даже обиделся. Можно подумать, страшилище нашла. На себя посмотри, дура!
Вообще они очень интересные, куры. Уж я знаю, насмотрелся. У меня из окна, если не смотреть на небо или на кроны ясеней, можно смотреть только на двор. А там Спиридон и куры. На небо я люблю, но не могу подолгу, теряюсь в нём. Нет, правда. Оно так велико, а я так мал, что, заглядевшись, начинаю исчезать из мира, всё менее и менее быть собою. И шея затекает. Поневоле опустишь взгляд и поинтересуешься курами.
Помню, одна была у нас когда-то совсем какая-то неказистая. Другие были ладненькие, гладенькие, а эта — голошеяя, голенастая тощая дылда, несуразная и беспросветно некрасивая. Петух её игнорировал, и она уж привыкла, плюнула на себя и не ждала от него внимания. И вот однажды гляжу — стоит это недоразумение у забора, ковыряет какую-то дрянь, а мимо петух идёт. Вдруг остановился, подумал чуточку, а потом, неожиданно даже для себя, напрыгнул на дылду и наскоро её потоптал… Слез, смущённо отряхнулся и ушёл, опустошённый и слегка растерянный.
Курица, понятно, офигела. Не поверила сначала, замерла в неудобном интимном полуприседе и так стояла с минуту, пытаясь осознать произошедшее. Наконец осознавши, гикнула совершенно по-разбойничьи и пустилась в пляс.
Удивительный это был танец. Удивительный, да, я никогда не видал раньше такого. Крылья расправила, одно упёрла в землю, а второе растопырила в небо, и циркулем закружила вокруг упёртого в землю, торжествующе вопя. Это было похоже на индейские пляски. Мне представилась индейская резервация где нибудь в Канаде, и в ней почти настоящий индеец, пляшущий для туристов в уборе вождя, сшитом из фальшивых орлиных перьев. Как будто он пришёл на работу, вырядился, а туристов нету, и он тогда залез в сувенирный вигвам, где у него заначено было полбутылки вискаря, замахнул там стакашку, вышел и заплясал просто так — не для туристов, а для души.
Заплясал и запел: «О, Маниту! О Гитчи Маниту, куриный мой бог, сущий в звёздном бульоне небес! Ты велик, о Маниту! Ты велик, а мы малы, мы живём мимолётно, мы скоро исчезнем из мира к хренам, и никто и не вспомнит. Но ты дал нам немного любви. Безответной, дурацкой, постыдной, зараза, любви. От неё мы танцуем тебе и ужасно кудахчем. От неё мы крылаты…»
Вообще они очень интересные, куры. Уж я знаю, насмотрелся. У меня из окна, если не смотреть на небо или на кроны ясеней, можно смотреть только на двор. А там Спиридон и куры. На небо я люблю, но не могу подолгу, теряюсь в нём. Нет, правда. Оно так велико, а я так мал, что, заглядевшись, начинаю исчезать из мира, всё менее и менее быть собою. И шея затекает. Поневоле опустишь взгляд и поинтересуешься курами.
Помню, одна была у нас когда-то совсем какая-то неказистая. Другие были ладненькие, гладенькие, а эта — голошеяя, голенастая тощая дылда, несуразная и беспросветно некрасивая. Петух её игнорировал, и она уж привыкла, плюнула на себя и не ждала от него внимания. И вот однажды гляжу — стоит это недоразумение у забора, ковыряет какую-то дрянь, а мимо петух идёт. Вдруг остановился, подумал чуточку, а потом, неожиданно даже для себя, напрыгнул на дылду и наскоро её потоптал… Слез, смущённо отряхнулся и ушёл, опустошённый и слегка растерянный.
Курица, понятно, офигела. Не поверила сначала, замерла в неудобном интимном полуприседе и так стояла с минуту, пытаясь осознать произошедшее. Наконец осознавши, гикнула совершенно по-разбойничьи и пустилась в пляс.
Удивительный это был танец. Удивительный, да, я никогда не видал раньше такого. Крылья расправила, одно упёрла в землю, а второе растопырила в небо, и циркулем закружила вокруг упёртого в землю, торжествующе вопя. Это было похоже на индейские пляски. Мне представилась индейская резервация где нибудь в Канаде, и в ней почти настоящий индеец, пляшущий для туристов в уборе вождя, сшитом из фальшивых орлиных перьев. Как будто он пришёл на работу, вырядился, а туристов нету, и он тогда залез в сувенирный вигвам, где у него заначено было полбутылки вискаря, замахнул там стакашку, вышел и заплясал просто так — не для туристов, а для души.
Заплясал и запел: «О, Маниту! О Гитчи Маниту, куриный мой бог, сущий в звёздном бульоне небес! Ты велик, о Маниту! Ты велик, а мы малы, мы живём мимолётно, мы скоро исчезнем из мира к хренам, и никто и не вспомнит. Но ты дал нам немного любви. Безответной, дурацкой, постыдной, зараза, любви. От неё мы танцуем тебе и ужасно кудахчем. От неё мы крылаты…»
¶ • Кто, если не он
Художник ~ Александр Макаров
У нас всё было лето и лето, а потом вдруг крепко похолодало, до заморозков даже дело дошло. Утром трава была сплошь в инее, и холодрыга — ух. Петухи все как один проорали сипло и в нос, с ясеней начали сыпаться зелёные, твёрдые листья. Потом солнышко всё-таки пригрело, стало опять жарко, но осадочек остался. Нету больше той наивной беспечности, что была, мы не верим теперь в вечное лето, о нет.
Жаба встретилась мне сегодня. Или жаб? Всё-таки, пожалуй, мужчина. Мальчик. Лицо такое специальное — вылитый мальчик, сказочный литературный пионер. Перепуганный, но очень решительный. Как будто пришла беда в пионерский их отряд, скажем, какая-нибудь чудесная пионерка с косичками по имени, допустим, Таня, попала в буран, застудилась и ужасно теперь больна, а помочь ей может только дефицитный сульфидин, за которым надо мчаться на лыжах сквозь заснеженную тайгу в далёкое-предалёкое медицинское учреждение. И мальчик бежит, бежит, торопится, продираясь сквозь чащобу жухлой лебеды, петляя меж неохватных стволов репейника. Он добудет, добудет сульфидин, спасёт прекрасную Таню и женится на ней, когда вырастет и станет полярным лётчиком. Вот какое было у жаба лицо. У меня когда-то тоже такое было.
Хотя нет, какая там Таня? Глупости это, глупые фантазии мои. Тут не одна пионерка, у этого жаба, тут всё мироздание заболело, из него ужасным образом стало уходить тепло. Осколок зеркала троллей попал мирозданию в сердце, и теперь нас всех украла и уносит к себе Снежная Королева. Теперь сидеть, не пересидеть нам в ледяных чертогах и складывать из тусклых льдинок слово «пиздец». Всё в мире вымерзнет, опустеет, осыплется и умрёт. Всё испортится, особенно люди. Станут люди обзываться почём зря, станут обманывать, обворовывать, а то и вовсе убивать. Увидят жабу — пнут ногою, увидят небо — напустят туда вонючего дыму и хищных железных птиц. Всё испоганят, что увидят, всё! Сульфидину, сульфидину им срочно, паскудам!
Быстро, насколько возможно быстро перебирая слабыми, мягкими руками и ногами, мчится жаб сквозь бурьян, мчится нас спасать. Вот уже до забора дополз, вот пролез, вдохновенный и яростный, сквозь ржавую проволочную сетку, вот добрался уже почти до самого дяди Володиного гаража…
Удачи, братка. Уж я верю, что ты успеешь и нас спасёшь.
Кто, если не ты?
Жаба встретилась мне сегодня. Или жаб? Всё-таки, пожалуй, мужчина. Мальчик. Лицо такое специальное — вылитый мальчик, сказочный литературный пионер. Перепуганный, но очень решительный. Как будто пришла беда в пионерский их отряд, скажем, какая-нибудь чудесная пионерка с косичками по имени, допустим, Таня, попала в буран, застудилась и ужасно теперь больна, а помочь ей может только дефицитный сульфидин, за которым надо мчаться на лыжах сквозь заснеженную тайгу в далёкое-предалёкое медицинское учреждение. И мальчик бежит, бежит, торопится, продираясь сквозь чащобу жухлой лебеды, петляя меж неохватных стволов репейника. Он добудет, добудет сульфидин, спасёт прекрасную Таню и женится на ней, когда вырастет и станет полярным лётчиком. Вот какое было у жаба лицо. У меня когда-то тоже такое было.
Хотя нет, какая там Таня? Глупости это, глупые фантазии мои. Тут не одна пионерка, у этого жаба, тут всё мироздание заболело, из него ужасным образом стало уходить тепло. Осколок зеркала троллей попал мирозданию в сердце, и теперь нас всех украла и уносит к себе Снежная Королева. Теперь сидеть, не пересидеть нам в ледяных чертогах и складывать из тусклых льдинок слово «пиздец». Всё в мире вымерзнет, опустеет, осыплется и умрёт. Всё испортится, особенно люди. Станут люди обзываться почём зря, станут обманывать, обворовывать, а то и вовсе убивать. Увидят жабу — пнут ногою, увидят небо — напустят туда вонючего дыму и хищных железных птиц. Всё испоганят, что увидят, всё! Сульфидину, сульфидину им срочно, паскудам!
Быстро, насколько возможно быстро перебирая слабыми, мягкими руками и ногами, мчится жаб сквозь бурьян, мчится нас спасать. Вот уже до забора дополз, вот пролез, вдохновенный и яростный, сквозь ржавую проволочную сетку, вот добрался уже почти до самого дяди Володиного гаража…
Удачи, братка. Уж я верю, что ты успеешь и нас спасёшь.
Кто, если не ты?
¶ • Пророчества Жопентухеса
Подружился с собачьим подростком, живущим по соседству. Хозяева назвали его Бароном, но это неправильно, по-моему. Барон-то он барон, вне всякого сомненья, вот только это не имя, а титул. Имя всё равно нужно. Поскольку барон уморительно толстозад, я называю его барон фон Жопентухес.
Жопентухес исполнен могучего, всепобедительного очарования, никто не может пред ним устоять. Толстые лапы, мягкие уши, дивные карие очи и улыбчивая продувная морда. Но что более всего достойно изумления в Жопентухесе, так это хвост. Имея более чем скромные размеры, сей хвост способен совершать эволюции чрезвычайной сложности.
Чрезвычайной!
Если бы какие-нибудь математические профессоры попытались вычислить закономерности, по которым движется этот хвост, то наверняка, наверняка бы обломились, плюнули, расплакались и разошлись по домам пить из заначек тёплую водку.
Неописуемый хвост.
Не придумало ещё человечество науки для его описания, разве только мистики о чём-то догадываются.
Я уверен, что по хвосту Жопентухеса вполне можно гадать. Какие-нибудь судьбы мира предсказывать или что-то в этом духе. Не всё, правда, будущее, а только добрые вещи, ибо Жопентухес ещё юн и не ведает зла. Но это ничего, ничего… Зла и горя мне хватает и тех, что ведаю я, ну их на хрен, я лучше у хвоста спрошу про то, что он знает. Сам-то Жопентухес ещё не знает, он летом родился, ему и года нет. А хвост знает всё наперёд и говорит про это. Про то, как в мире потеплеет, как станет мягка под лапами весенняя земля и скоро, скоро, скоро прорастёт из неё свежая трава. Как запахнет фиалками, и скворцы заорут на старой груше. Как ветер тёплый задует, отгонит туман от земли, а облака — от солнца и принесёт с юга множество всяких птиц. Как станет мне от этого ветра смешно и немножко тревожно, и дни станут долги, так долги, что сколько б там ни осталось мне жить на белом свете, этого теперь будет довольно.
Жопентухес исполнен могучего, всепобедительного очарования, никто не может пред ним устоять. Толстые лапы, мягкие уши, дивные карие очи и улыбчивая продувная морда. Но что более всего достойно изумления в Жопентухесе, так это хвост. Имея более чем скромные размеры, сей хвост способен совершать эволюции чрезвычайной сложности.
Чрезвычайной!
Если бы какие-нибудь математические профессоры попытались вычислить закономерности, по которым движется этот хвост, то наверняка, наверняка бы обломились, плюнули, расплакались и разошлись по домам пить из заначек тёплую водку.
Неописуемый хвост.
Не придумало ещё человечество науки для его описания, разве только мистики о чём-то догадываются.
Я уверен, что по хвосту Жопентухеса вполне можно гадать. Какие-нибудь судьбы мира предсказывать или что-то в этом духе. Не всё, правда, будущее, а только добрые вещи, ибо Жопентухес ещё юн и не ведает зла. Но это ничего, ничего… Зла и горя мне хватает и тех, что ведаю я, ну их на хрен, я лучше у хвоста спрошу про то, что он знает. Сам-то Жопентухес ещё не знает, он летом родился, ему и года нет. А хвост знает всё наперёд и говорит про это. Про то, как в мире потеплеет, как станет мягка под лапами весенняя земля и скоро, скоро, скоро прорастёт из неё свежая трава. Как запахнет фиалками, и скворцы заорут на старой груше. Как ветер тёплый задует, отгонит туман от земли, а облака — от солнца и принесёт с юга множество всяких птиц. Как станет мне от этого ветра смешно и немножко тревожно, и дни станут долги, так долги, что сколько б там ни осталось мне жить на белом свете, этого теперь будет довольно.
¶ • Явления и вещи ранней весны
Почему-то каждою весною я делаюсь необыкновенно встревожен. Особенно в самом начале, когда природа ещё скудна содержанием, но уже весьма выразительно подсвечена солнцем. В странную, необъяснимую тревогу приводят меня явления и вещи ранней весны.
Вот куры, которым надоел привычный пейзаж двора, стремятся удрать на улицу и прыгают, прыгают на проволочную сетку забора, но вершины не достигают. А потом, сообразив, перелезают забор, цепляясь за проволоку лапами и гнусаво вопя, словно и не куры они вовсе, а какие-то диавольские облизьяны. На улице лица их и осанка становятся как у хулигана, который вышел на первое своё хулиганство и ещё робеет, однако уж ни за что не своротит с преступного пути. Нет, не своротит. А пойдёт и снесёт яйцо наиподлейшим образом не дома, но под соседским забором. Пусть там родится из него дикий подзаборный цыплёнок. Дикий и вольный, как ветер, вот этот солнечный ветер, что задувает сегодня с утра и заставляет глаза слезиться, а сердце — подпрыгивать.
Вот молодые женщины, которые всю зиму возили по нашей улице в санках какие-то странные цветные мешки, распаковали их, и оказалось, что внутри мешков у них новые маленькие люди, очень интересные. Так интересно они шагают, так смотрят на всё… Они, наверное, думают, что это мир появился одновременно с ними и сегодня в первый раз распаковался из зимы. Что ж, они, пожалуй, правы. Рассеянным разумом своим я догадываюсь, что нет, что не с ними одновременно, а со мною родилось мироздание — давным-давно когда-то. И уже взялось потихоньку стареть. Но разум — дурачок, что он там понимает, тьфу на него…
А вот на столики перед подъездами понавылазило из нор своих разных соседей. Лики их светлы, глаза блаженно затуманены, в душах распускаются первоцветы милейших алкоголических затей.
А вот и я, и я на улицу вылез!
Ах, как странно дышится мне сегодня!
И что-то негромко шумит внутри, как будто закипает. Гм… Уж не гормон ли это заиграл в нечестивые игры свои? Но нет, нет… Это нечто большее… Это сама жизнь моя зашевелилась на солнышке, зашептала что-то, потрясённо блистая каждым мгновеньем. И боюсь прислушаться, и не могу не…
«Ух, ты… — шепчет она, — я улетаю! Господи, я улета…»
Вот куры, которым надоел привычный пейзаж двора, стремятся удрать на улицу и прыгают, прыгают на проволочную сетку забора, но вершины не достигают. А потом, сообразив, перелезают забор, цепляясь за проволоку лапами и гнусаво вопя, словно и не куры они вовсе, а какие-то диавольские облизьяны. На улице лица их и осанка становятся как у хулигана, который вышел на первое своё хулиганство и ещё робеет, однако уж ни за что не своротит с преступного пути. Нет, не своротит. А пойдёт и снесёт яйцо наиподлейшим образом не дома, но под соседским забором. Пусть там родится из него дикий подзаборный цыплёнок. Дикий и вольный, как ветер, вот этот солнечный ветер, что задувает сегодня с утра и заставляет глаза слезиться, а сердце — подпрыгивать.
Вот молодые женщины, которые всю зиму возили по нашей улице в санках какие-то странные цветные мешки, распаковали их, и оказалось, что внутри мешков у них новые маленькие люди, очень интересные. Так интересно они шагают, так смотрят на всё… Они, наверное, думают, что это мир появился одновременно с ними и сегодня в первый раз распаковался из зимы. Что ж, они, пожалуй, правы. Рассеянным разумом своим я догадываюсь, что нет, что не с ними одновременно, а со мною родилось мироздание — давным-давно когда-то. И уже взялось потихоньку стареть. Но разум — дурачок, что он там понимает, тьфу на него…
А вот на столики перед подъездами понавылазило из нор своих разных соседей. Лики их светлы, глаза блаженно затуманены, в душах распускаются первоцветы милейших алкоголических затей.
А вот и я, и я на улицу вылез!
Ах, как странно дышится мне сегодня!
И что-то негромко шумит внутри, как будто закипает. Гм… Уж не гормон ли это заиграл в нечестивые игры свои? Но нет, нет… Это нечто большее… Это сама жизнь моя зашевелилась на солнышке, зашептала что-то, потрясённо блистая каждым мгновеньем. И боюсь прислушаться, и не могу не…
«Ух, ты… — шепчет она, — я улетаю! Господи, я улета…»
¶ • Быф
Художник ~ Александр Макаров
Позавчера Спиридон хотел укусить осу, но оса не захотела и сама укусила Спиридона. За губу. Губа слегка припухла и напрочь испортила собаке всю дикцию.
— Габ! — жалуется бедный Спиридон — Габ-габ!
Оса затаилась, сволочь, под застрёхой, подглядывает оттуда и мерзко хихикает.
А мы не хихикаем, мы жалеем Спиридона — и я, и Гёргиваныч, и лошадь Гёргиваныча.
Мы только что привезли мешки с зерном и теперь отдыхаем в тенёчке, пьём воду и жалеем Спиридона. Лошадь пьёт полезную колодезную воду, а мы с Гёргиванычем — магазинную буратину, вредную, но бесподобно вкусную. Она прохладненькая, кисловатая, она шипит и щекочет горло, и шибает в нос. Я от буратины икаю густым, благостным баритоном, Гёргиваныч, стесняясь, шепчет «От зараза!», а лошадь вынимает морду из полезной своей воды и мелодически молчит.
Закуриваю.
Фухх, недурственно!
Когда-то любил я посидеть в кафе с коньячком и хорошей сигарой. Но никакие, никакие, даже самые распрекрасные коньяки и сигары не могут сравниться с дешёвой сигареткой под вредную буратину на чурбачке в тени столетнего ясеня жарким августовским днём, когда плечи, спина и ноги ещё гудят от таскания мешков, а пыльный зной колючими, горячими мурашками отделяется от кожи и улетает с западным ветром.
Спиридон почти перестаёт опасаться лошади, подползает к самым моим ногам и кладёт мне на колено смешное, трогательно-ассиметричное лицо.
— Быф! — говорит он тихонько, — быф!
Мне не видно, но я знаю что там, за моею спиною спустился ненадолго с ближних небес некий огромный прекрасный Быф и смотрит на нас, и нам от этого чуточку легче живётся на свете.
— Габ! — жалуется бедный Спиридон — Габ-габ!
Оса затаилась, сволочь, под застрёхой, подглядывает оттуда и мерзко хихикает.
А мы не хихикаем, мы жалеем Спиридона — и я, и Гёргиваныч, и лошадь Гёргиваныча.
Мы только что привезли мешки с зерном и теперь отдыхаем в тенёчке, пьём воду и жалеем Спиридона. Лошадь пьёт полезную колодезную воду, а мы с Гёргиванычем — магазинную буратину, вредную, но бесподобно вкусную. Она прохладненькая, кисловатая, она шипит и щекочет горло, и шибает в нос. Я от буратины икаю густым, благостным баритоном, Гёргиваныч, стесняясь, шепчет «От зараза!», а лошадь вынимает морду из полезной своей воды и мелодически молчит.
Закуриваю.
Фухх, недурственно!
Когда-то любил я посидеть в кафе с коньячком и хорошей сигарой. Но никакие, никакие, даже самые распрекрасные коньяки и сигары не могут сравниться с дешёвой сигареткой под вредную буратину на чурбачке в тени столетнего ясеня жарким августовским днём, когда плечи, спина и ноги ещё гудят от таскания мешков, а пыльный зной колючими, горячими мурашками отделяется от кожи и улетает с западным ветром.
Спиридон почти перестаёт опасаться лошади, подползает к самым моим ногам и кладёт мне на колено смешное, трогательно-ассиметричное лицо.
— Быф! — говорит он тихонько, — быф!
Мне не видно, но я знаю что там, за моею спиною спустился ненадолго с ближних небес некий огромный прекрасный Быф и смотрит на нас, и нам от этого чуточку легче живётся на свете.
~
ОБ АВТОРЕ:
Михаил ПОТОРАК
Писатель. Родился в 1969 году. Окончил факультет журналистики Кишиневского университета. Публиковался в журналах, газетах, альманахах и сборниках прозы в Молдавии и за её пределами.
Писатель. Родился в 1969 году. Окончил факультет журналистики Кишиневского университета. Публиковался в журналах, газетах, альманахах и сборниках прозы в Молдавии и за её пределами.
