Тахтарвумчорр. С первого раза не запомнить, и потом, по возвращении домой, в Москву, в которой горизонт почти отменён — залезть в Гугл, чтобы увидеть, как пишется. Именно на Тахтарвумчорре, ближе к вершине пика, испытал несколько невыносимо длинных секунд ужаса, когда застрял в расщелине между скал. Четыре мгновения — ни туда, ни сюда; ловушка. Ум заметался, попав в силки, что-то действительно пролетело перед глазами (если это была моя жизнь, то она, о боги! — серая и тусклая, как потрескавшийся асфальт. В итоге как-то извернулся, выполз. Пил свет, как вино — глазами, носом, лёгкими, сердцем, чакрами. Хибины. Наташка звала их «Хибиня́».
Над горами чёрными воронами парил август. Близ нашей стоянки млело озерцо, куда за неделю так и не осмелился залезть: температура воды примерно плюс девять, а бухать перед купанием не хотелось. Утром лежишь в палатке, мочевой пузырь аж на барабанные перепонки изнутри давит, а холодно! Кажется, что иней жопу покрыл и хочется дополнительное одеяло, а не вылезать на лужайку, чтобы поссать. Заставляешь себя, трясёшься, выходишь в росистый мир. Солнце ещё глаз не разлепило, а сон уже уплыл под отстук зубовный. Пора умываться и готовить завтрак.
Когда поезд прибыл и выплюнул где-то на окраине фильма «Левиафан», ошизел от простора: горы, вода, ветра и — никого. Встал позади магазина, чтобы переобуться в тёплую обувь, так ветер играючи опрокинул пару раз, пока подпрыгивал на одной ноге. К северу просится водка. Здесь колючий шерстяной свитер — вторая кожа, а сощуренные глаза — оберег, чтобы местные духи не влезли и не своровали душу. Мы ехали на машине, подпрыгивали на ухабах, покидая асфальтированную дорогу, деревья по пути становились ниже, прятали головы в животы и колени. В Хибинах царствует ослепительная тишина.
Это не просто тишина отсутствия движения и жизни. Разумеется, там кто-то всё время копошится, растёт. В этих почтенных горах тишина разлита на всех уровнях: физическом, эфирном, астральном и сколько их там ещё. Даже заблудшие души не бродят здесь, разве дух шамана принесёт к призрачному озеру, и он тенью прошелестит в маске с клювом, в накидке с немыми бубенчиками, весь в перьях, а дальше — затянет хрип ворон. Их тут немного, наперечёт, можно наградить их именами; но это станет заклинанием, и к Хибинам привяжет навсегда. А мы тем временем «покорили» вершину.
Грянул гром: добыча породы, взрывают соседние горы, они кряхтят, просыпаясь ненадолго и спрашивают у ветров:
— Ась?
А те отвечают им матерно. В Хибинях — пусто. Мхи, чахлые цветочки с застенчивыми взорами, кустарники. Царят камни. При спуске они — главная опасность. Вес взрослого мужика может выдержать шар-лилипут (ну, примерно с большой кочан капустный, а глыба в пять кубов — съехать вниз из-под ног; так много покалечилось тут и погибло, поэтому в Хибинах надо ходить на полусогнутых и жопу держать ближе к земле, чтобы чуть что — плюх на пятую точку. Может спасти.
Над горами чёрными воронами парил август. Близ нашей стоянки млело озерцо, куда за неделю так и не осмелился залезть: температура воды примерно плюс девять, а бухать перед купанием не хотелось. Утром лежишь в палатке, мочевой пузырь аж на барабанные перепонки изнутри давит, а холодно! Кажется, что иней жопу покрыл и хочется дополнительное одеяло, а не вылезать на лужайку, чтобы поссать. Заставляешь себя, трясёшься, выходишь в росистый мир. Солнце ещё глаз не разлепило, а сон уже уплыл под отстук зубовный. Пора умываться и готовить завтрак.
Когда поезд прибыл и выплюнул где-то на окраине фильма «Левиафан», ошизел от простора: горы, вода, ветра и — никого. Встал позади магазина, чтобы переобуться в тёплую обувь, так ветер играючи опрокинул пару раз, пока подпрыгивал на одной ноге. К северу просится водка. Здесь колючий шерстяной свитер — вторая кожа, а сощуренные глаза — оберег, чтобы местные духи не влезли и не своровали душу. Мы ехали на машине, подпрыгивали на ухабах, покидая асфальтированную дорогу, деревья по пути становились ниже, прятали головы в животы и колени. В Хибинах царствует ослепительная тишина.
Это не просто тишина отсутствия движения и жизни. Разумеется, там кто-то всё время копошится, растёт. В этих почтенных горах тишина разлита на всех уровнях: физическом, эфирном, астральном и сколько их там ещё. Даже заблудшие души не бродят здесь, разве дух шамана принесёт к призрачному озеру, и он тенью прошелестит в маске с клювом, в накидке с немыми бубенчиками, весь в перьях, а дальше — затянет хрип ворон. Их тут немного, наперечёт, можно наградить их именами; но это станет заклинанием, и к Хибинам привяжет навсегда. А мы тем временем «покорили» вершину.
Грянул гром: добыча породы, взрывают соседние горы, они кряхтят, просыпаясь ненадолго и спрашивают у ветров:
— Ась?
А те отвечают им матерно. В Хибинях — пусто. Мхи, чахлые цветочки с застенчивыми взорами, кустарники. Царят камни. При спуске они — главная опасность. Вес взрослого мужика может выдержать шар-лилипут (ну, примерно с большой кочан капустный, а глыба в пять кубов — съехать вниз из-под ног; так много покалечилось тут и погибло, поэтому в Хибинах надо ходить на полусогнутых и жопу держать ближе к земле, чтобы чуть что — плюх на пятую точку. Может спасти.
С утра поплелись на снежник. Нас четверо: Дамир и отец его Вадим, Костя и я. У Дамира с Вадимом — кошки для обуви, каски, канаты, крепежи, еда в рюкзаках и вода в бутылках. У меня — каска, снаряжение, кайло и Тимберленды на ногах, которые во время подъёма промокнут насквозь, у костра их покорёжит, они запахнут беконом, и я их подарю. Подустал ещё по дороге к снежнику, а меня ждало несколько часов подъёма. Снег превратился в хрустальный наст: резал пальцы, спрессованный, слегка посеревший, ледяная крупка в виде природного пенопласта. Смилла без труда бы назвала такой тип снега. Интересно, как он звучит на языке инуитов?
Вадим шёл первым, за ним я с Костей, замыкающим — Дамир. Они — опытные альпинисты, для нас с Костей это первый подъём. Погода с утра — пасмурная, заходим в облака и карабкаемся в мелкой мороси. Влажность чувствуется всюду: во вдохе, под мышками, на куртке, в волосах, сырыми кажутся даже сигареты. Ругаю себя, что поджигаю сигарету на каждом «привале»; одышка. Но остановиться не могу. За время подъёма испытал полное изнеможение и новый взрыв сил раз пять, не знал, что так бывает: тело сжимается в кулак, ноет и скрипит, а потом — раз! кто-то вводит инъекцию силы в солнечное сплетение, и снова ползёшь, хуяришь кайлом по снегу, пинаешь его тяжёлыми ботинками, рубишь себе ступеньки, скользишь чуть не по отвесной стене и.. нет доли страха, есть злость: я доберусь, не остановишь!
Страх пришёл потом, уже в палатке, когда сытый и измотанный в мочало лежал, трясясь от поднявшейся температуры вперемешку с горячкой и бредом и вспоминал, как шёл по перешейку толщиной в ступню над пропастью в две Останкинские башни. Как за нами рухнула скала, способная погрести; в рубашках родились? Не срок? Ангелы держали? Скала выдохнула так громко, что мог бы обосраться, но сил на реакцию не осталось, впереди — лишь цель. Пятый привал, двадцатая сигарета, вот уже немного, валуны-ступени в мой рост, облако расплылось в депрессии, не давая солнцу осветить путь. Вышли на плато; я был там раньше, просто поднимался по другому склону, где проще.
Вадим шёл первым, за ним я с Костей, замыкающим — Дамир. Они — опытные альпинисты, для нас с Костей это первый подъём. Погода с утра — пасмурная, заходим в облака и карабкаемся в мелкой мороси. Влажность чувствуется всюду: во вдохе, под мышками, на куртке, в волосах, сырыми кажутся даже сигареты. Ругаю себя, что поджигаю сигарету на каждом «привале»; одышка. Но остановиться не могу. За время подъёма испытал полное изнеможение и новый взрыв сил раз пять, не знал, что так бывает: тело сжимается в кулак, ноет и скрипит, а потом — раз! кто-то вводит инъекцию силы в солнечное сплетение, и снова ползёшь, хуяришь кайлом по снегу, пинаешь его тяжёлыми ботинками, рубишь себе ступеньки, скользишь чуть не по отвесной стене и.. нет доли страха, есть злость: я доберусь, не остановишь!
Страх пришёл потом, уже в палатке, когда сытый и измотанный в мочало лежал, трясясь от поднявшейся температуры вперемешку с горячкой и бредом и вспоминал, как шёл по перешейку толщиной в ступню над пропастью в две Останкинские башни. Как за нами рухнула скала, способная погрести; в рубашках родились? Не срок? Ангелы держали? Скала выдохнула так громко, что мог бы обосраться, но сил на реакцию не осталось, впереди — лишь цель. Пятый привал, двадцатая сигарета, вот уже немного, валуны-ступени в мой рост, облако расплылось в депрессии, не давая солнцу осветить путь. Вышли на плато; я был там раньше, просто поднимался по другому склону, где проще.
Пейзаж чужой планеты: серо-зелёные камни в белом тумане, дальше двух метров не видать. Тело сказало: я свою миссию выполнило, прощай. Озирался в мире, ограниченном ослепшим взглядом, моё личное открытие неведомого спутника Юпитера, спящего до моего появления. Там дышал покой. Нам предстояла дорога назад. Зазвонил телефон, молчавший дней пять. Мама срывающимся голосом сообщила, что Машу, жену брата, нашли в подвале. Умерла от передоза. Нежную Машу с серо-зелёными глазами и ломким голосом, как у Скарлетт Йоханссон. Машу, которой не досталось любви. Открытие спутника Юпитера совпало с потерей; моя племянница Алиса осталась сиротой, она никогда не вспомнит Машу, ей всего год с хвостиком, и её отняли у матери ещё в прошлом году.
Алиса снилась задолго до рождения. Мой брат и Маша держали её за руки, Алисе было семь. Глаза — зелёные, как мои. Она что-то говорила. Счастливая улыбалась. Я потом Маше сказал, что будет девочка, хотя никто бы не смог предугадать (хотя, чего там предугадывать… И я спускался с горы, памятуя о том, что камни могут предать, понимая, что Север — такое место, откуда не возвращаешься. Тебя там подменяют, отпуская на волю твоё отражение, охочее до тепла и звуков. До крови и крова. До супа у костра и ботинок, пахнущих беконом.
Алиса снилась задолго до рождения. Мой брат и Маша держали её за руки, Алисе было семь. Глаза — зелёные, как мои. Она что-то говорила. Счастливая улыбалась. Я потом Маше сказал, что будет девочка, хотя никто бы не смог предугадать (хотя, чего там предугадывать… И я спускался с горы, памятуя о том, что камни могут предать, понимая, что Север — такое место, откуда не возвращаешься. Тебя там подменяют, отпуская на волю твоё отражение, охочее до тепла и звуков. До крови и крова. До супа у костра и ботинок, пахнущих беконом.
~
ОБ АВТОРЕ:
Павел ТЕЛЕШЕВ
Родился и вырос в городе Новокузнецке, что построен на болотах, и чьему будущему благоденствию посвящены строки Маяковского «Я знаю, город будет». Родной город оставил давно, больше двадцати лет назад, после чего работал грузчиком, барменом, бухгалтером, официантом, редактором на телевидении, писал в глянец (под чужими именами), лепил из гипса, ремонтировал квартиры, в общем, как-то жил и периодически что-то писал, а потом уничтожал: ничего не нравилось. Но в этом году что-то сдвинулось с места, и я словно дал себе волю. Живу в Москве.
Родился и вырос в городе Новокузнецке, что построен на болотах, и чьему будущему благоденствию посвящены строки Маяковского «Я знаю, город будет». Родной город оставил давно, больше двадцати лет назад, после чего работал грузчиком, барменом, бухгалтером, официантом, редактором на телевидении, писал в глянец (под чужими именами), лепил из гипса, ремонтировал квартиры, в общем, как-то жил и периодически что-то писал, а потом уничтожал: ничего не нравилось. Но в этом году что-то сдвинулось с места, и я словно дал себе волю. Живу в Москве.
