Художник ~ Александр Макаров
¶ • Вечной дом
За горами, за морями да по-за житныма полями, скрозь няши и лесны чашшобы, там, где летом снег вырастат из-под земли в сугробы и солнце ночью слепит синим светом…
Которой век без спросу жили — поживали, добро своё пропивали два бывших суходольца, по именам похоже как Щупырь да Хухоршшик. Детей у них не было, хозяйство они вели бестолково, а промышляли — всяк по своему: што Щупырь ни найдёт, то Хухоршшик враз к месту приладит.
Вот нашарит, к примеру, Щупырь доску каку али важину, а Хухоршшик в тотчас с неё стружку сымет, опилки выпустит и под стреху затолкат до поры. А если выведет Щупырь на како грибно место, то Хухоршшик тут же всё оберёт. Которо насолит, которо заквасит, а из остатнего самогонку выдавит.
Так-то они оба выглядели как обычны: пили со всема по осени кисло вино в овинах, елозили по житне ватником в потёмках, прятались зимой от белых мух в сумёт, сучили дрань на выданьи. Но была у них одна и та же непонятна особеннось: они Смерть могли видеть, а она их — нет!
По-началу то они от Смерти всегда держались поодаль и наостороже, но пожив уж так наловчились угадывать, в котору сторону вперёд она косой своею замахнёт, што без боязни суетились под носом у слепой старухи энтой, и даже дрёмывали оногдысь в прохладе ейной тени.
Бывало, пойдёт мор по усёльям, а Щупырь с Хухоршшиком загодя ишше в тайгу убежат, капканов там наставят да ловушек, сядут в бору на лабазе и едят медвежьи котлеты с грибной брагой вперемешку. По последнему насту ужо воротяться обратно на село живёхоньки, шкурок сдадут, моху да шишек сухих по три вороха, опять же и денег попросят на опохмел.
Али сунутся они вдруг ни с того ни с сего в голо море на шняке косопузой с розным парусом да худым веслом — на верну смерть уйдут! Аккурат по ту пору и сувой в шшельях подымется небывалой, да и потопит рыбаков многих на тонях. А Щупырь-то с Хухоршшиком инде прибьёт обратно штормом в берег — сами распьянюшши, а рыбы всякой да пустых бутылок в их шняке поверх бортов навалено. «Нате, — скажут, — поелошьте, мы тут вам притянули». А вокруг ажно вой подымается: «Да пошто-от Смерть-то токмо вас, окаянных, не забират?!» «Видать, она теперя в другом месте промышлят!» — отбрешутся, и уползут двоима отсыпаться на полатях.
Но, штоб и вовсе жить спокойно, от Смерти в стороне, затеяли Щупырь с Хухоршшиком построить себе Вечной Дом. Для дела отобрали матерьялу подходяшшего: на стены комлей от вековых лиственниц — смоляных да виловатых, на крышу тёс осиновый — нетленной, в подполье лёд уложили, пиленый из вечных льдин. Печь не стали складывать — чтоб огонь в дом не пробрался изнутри. Окон не прорубали вовсе, а вход сделали с западнёй. Напоследок сыскали в лесу кокору здоровушшу, вытесали из ней охлупень тяжеленной, и стали они двоима его на конёк затягивать, штоб крышу штормом не сорвало: Хухоршшик сверху тянет — ухманит, а Щупырь снизу правит — поддаёт.
Упрели оне все и не узрели впопыхах, што охлупень-от другим концом вдруг в оподолье чёрно упёрся! Хухоршшик — тот дёрнул посильне, оглянулся да и рявкнул невпопад: «Эй, ты! Подвинься-ко, старуха! Застишь нам тут!»
Опомниться ишше не успели, как смахнула Смерть их своею вострою косой, и покатились они по земле сырой, как два обабка, в разны стороны…
Времена те бестолковы давным-давно прошли. В местах энтих уже и люди жить стали. А Вечной Дом тот — до сих стоит целёхонек. Молоко в нём хранят — не киснет, и рыба не портится. Которы несведушши люди, — ледником его теперь называют, а которы сведушши, — погребом.
Которой век без спросу жили — поживали, добро своё пропивали два бывших суходольца, по именам похоже как Щупырь да Хухоршшик. Детей у них не было, хозяйство они вели бестолково, а промышляли — всяк по своему: што Щупырь ни найдёт, то Хухоршшик враз к месту приладит.
Вот нашарит, к примеру, Щупырь доску каку али важину, а Хухоршшик в тотчас с неё стружку сымет, опилки выпустит и под стреху затолкат до поры. А если выведет Щупырь на како грибно место, то Хухоршшик тут же всё оберёт. Которо насолит, которо заквасит, а из остатнего самогонку выдавит.
Так-то они оба выглядели как обычны: пили со всема по осени кисло вино в овинах, елозили по житне ватником в потёмках, прятались зимой от белых мух в сумёт, сучили дрань на выданьи. Но была у них одна и та же непонятна особеннось: они Смерть могли видеть, а она их — нет!
По-началу то они от Смерти всегда держались поодаль и наостороже, но пожив уж так наловчились угадывать, в котору сторону вперёд она косой своею замахнёт, што без боязни суетились под носом у слепой старухи энтой, и даже дрёмывали оногдысь в прохладе ейной тени.
Бывало, пойдёт мор по усёльям, а Щупырь с Хухоршшиком загодя ишше в тайгу убежат, капканов там наставят да ловушек, сядут в бору на лабазе и едят медвежьи котлеты с грибной брагой вперемешку. По последнему насту ужо воротяться обратно на село живёхоньки, шкурок сдадут, моху да шишек сухих по три вороха, опять же и денег попросят на опохмел.
Али сунутся они вдруг ни с того ни с сего в голо море на шняке косопузой с розным парусом да худым веслом — на верну смерть уйдут! Аккурат по ту пору и сувой в шшельях подымется небывалой, да и потопит рыбаков многих на тонях. А Щупырь-то с Хухоршшиком инде прибьёт обратно штормом в берег — сами распьянюшши, а рыбы всякой да пустых бутылок в их шняке поверх бортов навалено. «Нате, — скажут, — поелошьте, мы тут вам притянули». А вокруг ажно вой подымается: «Да пошто-от Смерть-то токмо вас, окаянных, не забират?!» «Видать, она теперя в другом месте промышлят!» — отбрешутся, и уползут двоима отсыпаться на полатях.
Но, штоб и вовсе жить спокойно, от Смерти в стороне, затеяли Щупырь с Хухоршшиком построить себе Вечной Дом. Для дела отобрали матерьялу подходяшшего: на стены комлей от вековых лиственниц — смоляных да виловатых, на крышу тёс осиновый — нетленной, в подполье лёд уложили, пиленый из вечных льдин. Печь не стали складывать — чтоб огонь в дом не пробрался изнутри. Окон не прорубали вовсе, а вход сделали с западнёй. Напоследок сыскали в лесу кокору здоровушшу, вытесали из ней охлупень тяжеленной, и стали они двоима его на конёк затягивать, штоб крышу штормом не сорвало: Хухоршшик сверху тянет — ухманит, а Щупырь снизу правит — поддаёт.
Упрели оне все и не узрели впопыхах, што охлупень-от другим концом вдруг в оподолье чёрно упёрся! Хухоршшик — тот дёрнул посильне, оглянулся да и рявкнул невпопад: «Эй, ты! Подвинься-ко, старуха! Застишь нам тут!»
Опомниться ишше не успели, как смахнула Смерть их своею вострою косой, и покатились они по земле сырой, как два обабка, в разны стороны…
Времена те бестолковы давным-давно прошли. В местах энтих уже и люди жить стали. А Вечной Дом тот — до сих стоит целёхонек. Молоко в нём хранят — не киснет, и рыба не портится. Которы несведушши люди, — ледником его теперь называют, а которы сведушши, — погребом.
¶ • Несверёжа*
Вот как дело было: у жонки одной рябой молоко с печи сплыло рекой. Покуда его ловили, все шайки утопили! Погнались за молоком, спихнули в ту реку амбар углом, за амбаром — баню, за баней поплыло гумно, за гумном — жонкин дом, за ним дом другой, за другим вся деревня гужом так и сбежала по молоку! Теперь уже никто не живёт тут...
Тако враньё-то ить всё раньше сочиняли, а нонче нать — пришла пора всю правду сказывать!
Дак вот, как дело вышло... В одной деревне глухой маялась в девках по жизни бестолочь одна никудышна. Родители за ней с рожденья не следили, не то што накормить — по имени назвать забыли! И шастала она всё время на задворках не прибрана, чумаза да голодна, в опорках розных, и в последни ремки одета. Обряжаться ей не заставить — без толку, уму-разуму научить некому, спровадить в люди некак — лес кругом!
Жонки деревенски ею помыкали постоянно и гнали батогами со дворов, штоб не побиралась, не пакостила и под ногами не мешалась им. А та — назло старалась: то выхлебат всё пойло у коров, то заберётся ночевать в овин, а то возьмётся на гумне дичать с мышами.
Артельны мужики пойдут, быват, с работы мимо да крикнут походя ей: «Эй, полохоло, глянь-ко: эвоны журафля лЕтит!» Она башку-от задерёт, заткнёт пальцем ноздрю, раззявит рот и смотрит: «Где-ко? Ух, ты-ы! Вот она журафль-то — лЕтит боком!» Мужики-то уж прошли да и забыли про неё давно, а эфта час так простоит и два, да и заспит ише посредь дороги ненароком. Это стоймя-то!
Девки незамужни порато не любили брать её с собою в клуб на танцы и никогда не звали в гости ночевать. Она как заревёт на них, а девки и погонят прочь её всема: «Кыш-ш! Кыш отсих! Ишь, прицепилась — оторопь соплива!» Дак та уйдёт с обидой в лес, насоберёт там выползков, шшуров да жаб в карманы полны да и почнёт има потом тех девок насильно потчевать.
А парни молоды глумились над дней всяко: то в грязь спихнут, то мох-траву курить, да мухоморов варить научат. А то плеснут вина ей в рот и смотрят на спор, в каку она канаву раньше упадёт! Вот, в кой-то день, окликнули они её из-за амбаров: «Э-э! Слышь-ка, ты — ягабово орёмье! Поди сюды, дадим тебе сёдни секс пошшупать. Хочешь?» Она и согласилась, дура! От них видать и на снося попала.
Урону поначалу в ней никто не заприметил, а кинулись ужо, когда она ребёночку придумывать названье стала: «Сверёжой, — бабкам сказывала — стану звать. Как нашего царя!» Родители те в панике — кто в лес, кто со двора — бежали от позора! Деревенски тоже поначалу сполошились все: им-то куды с экой обузой?! Даже дважды посылали в центр за фершалом, но оба раза неудачно. Потом решили, што: «Пушшай рожат. А попожжа ужо обеих сразу же сдадим в приют!»
Так, вот... В назначенно время таки родила та бестолочь, но не мальчонку, как обешшалась, а вроде девочку, токмо с копытцами, хвостом и шаглами! Новорождённу и мать её определили спать в ушате из под квашенной капусты. И звать ей дали имя «Несверёжа» (потехи ради). Воды в ушат налили, чтоб Несверёжа могла шаглами дышать, да и ходили опосля всема глазеть на эку букось. А эфта Несверёжа сама собой менялась не по дням, а по часам. Отпустила, зараза, клешши с жалами, выползла из ушата в заполночь и выела всю ту глуху деревню одним разом! И даже жертв там не осталось никаких!
______________________
* Сверёжой — свежой, бойкой, молодой.
Тако враньё-то ить всё раньше сочиняли, а нонче нать — пришла пора всю правду сказывать!
Дак вот, как дело вышло... В одной деревне глухой маялась в девках по жизни бестолочь одна никудышна. Родители за ней с рожденья не следили, не то што накормить — по имени назвать забыли! И шастала она всё время на задворках не прибрана, чумаза да голодна, в опорках розных, и в последни ремки одета. Обряжаться ей не заставить — без толку, уму-разуму научить некому, спровадить в люди некак — лес кругом!
Жонки деревенски ею помыкали постоянно и гнали батогами со дворов, штоб не побиралась, не пакостила и под ногами не мешалась им. А та — назло старалась: то выхлебат всё пойло у коров, то заберётся ночевать в овин, а то возьмётся на гумне дичать с мышами.
Артельны мужики пойдут, быват, с работы мимо да крикнут походя ей: «Эй, полохоло, глянь-ко: эвоны журафля лЕтит!» Она башку-от задерёт, заткнёт пальцем ноздрю, раззявит рот и смотрит: «Где-ко? Ух, ты-ы! Вот она журафль-то — лЕтит боком!» Мужики-то уж прошли да и забыли про неё давно, а эфта час так простоит и два, да и заспит ише посредь дороги ненароком. Это стоймя-то!
Девки незамужни порато не любили брать её с собою в клуб на танцы и никогда не звали в гости ночевать. Она как заревёт на них, а девки и погонят прочь её всема: «Кыш-ш! Кыш отсих! Ишь, прицепилась — оторопь соплива!» Дак та уйдёт с обидой в лес, насоберёт там выползков, шшуров да жаб в карманы полны да и почнёт има потом тех девок насильно потчевать.
А парни молоды глумились над дней всяко: то в грязь спихнут, то мох-траву курить, да мухоморов варить научат. А то плеснут вина ей в рот и смотрят на спор, в каку она канаву раньше упадёт! Вот, в кой-то день, окликнули они её из-за амбаров: «Э-э! Слышь-ка, ты — ягабово орёмье! Поди сюды, дадим тебе сёдни секс пошшупать. Хочешь?» Она и согласилась, дура! От них видать и на снося попала.
Урону поначалу в ней никто не заприметил, а кинулись ужо, когда она ребёночку придумывать названье стала: «Сверёжой, — бабкам сказывала — стану звать. Как нашего царя!» Родители те в панике — кто в лес, кто со двора — бежали от позора! Деревенски тоже поначалу сполошились все: им-то куды с экой обузой?! Даже дважды посылали в центр за фершалом, но оба раза неудачно. Потом решили, што: «Пушшай рожат. А попожжа ужо обеих сразу же сдадим в приют!»
Так, вот... В назначенно время таки родила та бестолочь, но не мальчонку, как обешшалась, а вроде девочку, токмо с копытцами, хвостом и шаглами! Новорождённу и мать её определили спать в ушате из под квашенной капусты. И звать ей дали имя «Несверёжа» (потехи ради). Воды в ушат налили, чтоб Несверёжа могла шаглами дышать, да и ходили опосля всема глазеть на эку букось. А эфта Несверёжа сама собой менялась не по дням, а по часам. Отпустила, зараза, клешши с жалами, выползла из ушата в заполночь и выела всю ту глуху деревню одним разом! И даже жертв там не осталось никаких!
______________________
* Сверёжой — свежой, бойкой, молодой.
¶ • Зотя*
Один мушшина был, по прозвишшу Уляша Мясораков, повреждён умом с рождения и потому ему всегда хотелось выпить алкоголь, коль не работал он али не спал тем временем.
Вот оногдысь приблазнила ему, с большого перепою, эдака жисть паскудною и возомнил Уляша уйти отсель в затридевять земель, спросить ума добавок, штоб воротить свободу личности своей больной. Спихал в мешок походной он нехитру снедь, собрал свои манатки, да сунулся под лавку — найти сапог, но напоролся там случайно на невесть как забыту даве непочатую четверть самогону. Опешил поначалу Уляша, да, быват, от думать нечем, не удержался: открыл бутыль, отпил чуток и тут же рухнул под порог в беспамятстве…
Очухался — в башке тошнит! Размёл круги перед глазами, и видит: шастают по шолнышу три мерзких мохнарылых твари, ростом кабыть пониже чабаря, с долгима хвостами, с копытцами на вёртких лапках, поголовно все в медных касках и с рогами! «Вы што за выпорки эки?! И вы пошто, буде пожарны-те, без спросу здесь снуёте?» — от удивленья еле вымолвил Уляша. «Мы то? Да, черти самоварны мы: Бах, Жех и Зотя!» — назвались так и взялись дико реготать, шшелкать хвостами да бряцать касками, как бешенны! И тут же всема забились за заслонку — переждать, пока Уляша креститься перестанет. «А коли спас ты нас от плену, — кричат оттель — то выполнять должны теперь любы твои желания, урод! Но, токо с оговором, чур: все — наоборот!» И не успел ишше Уляша толком ничего вообразить, как эти трое — тати в касках, шуганулись разом на полати и ходят строем, эвоны, с плакатом самосделанным в копытах — «ПИВА НЕТ!»
«Вот — бред! Ну, подцепил заразу!» — подумал, даже вслух не произнёс! Глядь, ан тот, которой Бах, уже принёс какой-то белой порошок (бат, извесь али хлорку) и посыпат им из каски под лавками, на блюдник и в загнёте. Жех вырядился в дохтурской халат, достал шприцы и точит скальпель. А Зотя цеплят стерильну маску себе на рожу и шипит, гнусаво так, сквозь марлю: «Ш-шас, ш-шас! Потенпи, днужок, поставим клизьму, сделам ш-шас тебе укол, и сназу же — на опенацию!»
Тут уж Уляша сбеленился! Стряхнул чертей, стянул с печи ухват и ну гонять их с матом по избы, да приговаривать: «Ужо я покажу вам, бляха, нечись самодельна — «оговоры»! Но токо саданёт которого по каске, тот заскачет аки бесноватой, разделается (буде в сказке!) на двоих, а те и верешшат дурныма голосами: «И-и-хи-хих! Ну, што, Уляха, загадывай скоре ишше одно желанье!» Наколотил эких чертей — штук сто!
Умаялся Уляша, выбился из сил и, было уж, решил совсем спалить всю эту канитель, да вовремя соседи подоспели — вызвали подмогу. Милиция с пожарныма прибыли, залили понемногу огонь, составили официальну бумагу, вписали в протокол свидетелей и, под утро уж, свезли беднягу в како известно заведение.
Некоторы — те люди утверждали опосля про дверь казённу, в третьём этаже, с табличкой крашеной и надписью на ней: «Палата № 6. У. Ш. Мясораков». И нацарапано гвоздём пониже: «БЕЛЫЙ МАГ». А которы — дак сказывали, што и досих видали, как двигался Уляша Мясораков, аки скаженной, не торопясь по направлению на край Земли.
Ну, а эти трое — черти самоварны, сначала прятались в чулане, а опосля, обуркавшись, и прижились на белом свете: Бах разливат самогон во фляги на повети, Жех превратил передню избу в игорной дом, а Зотя устроила притон в подклети!
______________________
* Зотя — молодой специалист, знаток своего дела.
Вот оногдысь приблазнила ему, с большого перепою, эдака жисть паскудною и возомнил Уляша уйти отсель в затридевять земель, спросить ума добавок, штоб воротить свободу личности своей больной. Спихал в мешок походной он нехитру снедь, собрал свои манатки, да сунулся под лавку — найти сапог, но напоролся там случайно на невесть как забыту даве непочатую четверть самогону. Опешил поначалу Уляша, да, быват, от думать нечем, не удержался: открыл бутыль, отпил чуток и тут же рухнул под порог в беспамятстве…
Очухался — в башке тошнит! Размёл круги перед глазами, и видит: шастают по шолнышу три мерзких мохнарылых твари, ростом кабыть пониже чабаря, с долгима хвостами, с копытцами на вёртких лапках, поголовно все в медных касках и с рогами! «Вы што за выпорки эки?! И вы пошто, буде пожарны-те, без спросу здесь снуёте?» — от удивленья еле вымолвил Уляша. «Мы то? Да, черти самоварны мы: Бах, Жех и Зотя!» — назвались так и взялись дико реготать, шшелкать хвостами да бряцать касками, как бешенны! И тут же всема забились за заслонку — переждать, пока Уляша креститься перестанет. «А коли спас ты нас от плену, — кричат оттель — то выполнять должны теперь любы твои желания, урод! Но, токо с оговором, чур: все — наоборот!» И не успел ишше Уляша толком ничего вообразить, как эти трое — тати в касках, шуганулись разом на полати и ходят строем, эвоны, с плакатом самосделанным в копытах — «ПИВА НЕТ!»
«Вот — бред! Ну, подцепил заразу!» — подумал, даже вслух не произнёс! Глядь, ан тот, которой Бах, уже принёс какой-то белой порошок (бат, извесь али хлорку) и посыпат им из каски под лавками, на блюдник и в загнёте. Жех вырядился в дохтурской халат, достал шприцы и точит скальпель. А Зотя цеплят стерильну маску себе на рожу и шипит, гнусаво так, сквозь марлю: «Ш-шас, ш-шас! Потенпи, днужок, поставим клизьму, сделам ш-шас тебе укол, и сназу же — на опенацию!»
Тут уж Уляша сбеленился! Стряхнул чертей, стянул с печи ухват и ну гонять их с матом по избы, да приговаривать: «Ужо я покажу вам, бляха, нечись самодельна — «оговоры»! Но токо саданёт которого по каске, тот заскачет аки бесноватой, разделается (буде в сказке!) на двоих, а те и верешшат дурныма голосами: «И-и-хи-хих! Ну, што, Уляха, загадывай скоре ишше одно желанье!» Наколотил эких чертей — штук сто!
Умаялся Уляша, выбился из сил и, было уж, решил совсем спалить всю эту канитель, да вовремя соседи подоспели — вызвали подмогу. Милиция с пожарныма прибыли, залили понемногу огонь, составили официальну бумагу, вписали в протокол свидетелей и, под утро уж, свезли беднягу в како известно заведение.
Некоторы — те люди утверждали опосля про дверь казённу, в третьём этаже, с табличкой крашеной и надписью на ней: «Палата № 6. У. Ш. Мясораков». И нацарапано гвоздём пониже: «БЕЛЫЙ МАГ». А которы — дак сказывали, што и досих видали, как двигался Уляша Мясораков, аки скаженной, не торопясь по направлению на край Земли.
Ну, а эти трое — черти самоварны, сначала прятались в чулане, а опосля, обуркавшись, и прижились на белом свете: Бах разливат самогон во фляги на повети, Жех превратил передню избу в игорной дом, а Зотя устроила притон в подклети!
______________________
* Зотя — молодой специалист, знаток своего дела.
¶ • Узорпизер
По полям да по пожням бродит заяц босой с граблями и косой. Што косою ни снесёт, то граблями оберёт. А потом-от грабли бросит и опять косой всё косит... Така глупось нать в другой раз буде досказать, а теперь пришла нужда сказывать про Узорпизера.
Жили встарь на дальних выставках за гумном о край дороги двое сирот малолетних: Ерея полорота да Имашка колченогой. Родители те померли у них давно, оставив детям за собой лишь пенсию по инвалидности да долги по квартплате...
Еренья от рожденья девка была рукодельна — робить да обряжацца мастерица: то шоркала дресьвой по передызью, то шуйкой латники на лавке скала, а то дак стряпала квашню в прилубе. Имашка-малолеток тудой же личнось был самостоятельна — всё время ись хотел и без затей жить не умел: зиму ту по чуланам да полатям шарился — всяку заваль коцкал, а лето сижал во дворе на дне песочницы — лепил кренделя из грязи да сестры с работы дожидал.
Вот летось в кой то день запорхалась Ерея на подёншшины: с другима девками жито по амбарам в засеки зобнями таскали. Упёхтались все, и устроили долгой перекур за сараями. Пришла домой, а Имашка в песочницы похоже как голову узорпизера слепил из глины! Закричала на него Ерея: «Пошто ты, выпорок экой проклятушшой, неладно-то эко опять затеял! Родители при жизни ить порато строжили те цёморей да муринов пекци!» Схватила она заступ на погребице и разбила голову узорпизерову! Затащила братца в избу, натёрла пельменей соевых на тёрке, напружила обрату в полагушки, напоила, накормила его и спать уложила.
Другой раз ишше поздне воротилась Ерея домой: весь день прясла из жердей за дальней мызою на пожнях ставить помогали мужикам, а вечером всема портвейн пили в овине. Прибрела домой в заполночь, а Имашка уж почти всего узорпизера вылепил, токмо хвост осталося доделать! Зашумела Ерея на братца пушше давешнего: «И сколь неймёцца те бестоц ты така, ты окоянна — гадина! Накликашь нам беды — попомнишь-от родителей!» Распинала чучело узорпизерово ногами, зачерпнула канькой воды с под потоку, заволокла братца домой, навертела котлет из мяса крабовых палочек, накормила, напоила его и спать уложила.
В третьёй раз совсем припозднилась Ерея: у жонок на поскотины сёртала с подойником порозным до заката, а вотемень на танцы в клуб с парнями утянулась. Приташшилась домой под утро ужо, а Имашка-то целого узорпизера вылепить успел, объел весь мох да дегёль по углам и спит в песочницы без задних ног! Увидала Ерея эко чудище в потёмках, сполошилась, побежала от страху, да и угодила сослепу в заброшенной колодец!
А Имашка не смог выбраться сам из песочницы, долго звал на помошш, да и пропал там с голодухи!
Жили встарь на дальних выставках за гумном о край дороги двое сирот малолетних: Ерея полорота да Имашка колченогой. Родители те померли у них давно, оставив детям за собой лишь пенсию по инвалидности да долги по квартплате...
Еренья от рожденья девка была рукодельна — робить да обряжацца мастерица: то шоркала дресьвой по передызью, то шуйкой латники на лавке скала, а то дак стряпала квашню в прилубе. Имашка-малолеток тудой же личнось был самостоятельна — всё время ись хотел и без затей жить не умел: зиму ту по чуланам да полатям шарился — всяку заваль коцкал, а лето сижал во дворе на дне песочницы — лепил кренделя из грязи да сестры с работы дожидал.
Вот летось в кой то день запорхалась Ерея на подёншшины: с другима девками жито по амбарам в засеки зобнями таскали. Упёхтались все, и устроили долгой перекур за сараями. Пришла домой, а Имашка в песочницы похоже как голову узорпизера слепил из глины! Закричала на него Ерея: «Пошто ты, выпорок экой проклятушшой, неладно-то эко опять затеял! Родители при жизни ить порато строжили те цёморей да муринов пекци!» Схватила она заступ на погребице и разбила голову узорпизерову! Затащила братца в избу, натёрла пельменей соевых на тёрке, напружила обрату в полагушки, напоила, накормила его и спать уложила.
Другой раз ишше поздне воротилась Ерея домой: весь день прясла из жердей за дальней мызою на пожнях ставить помогали мужикам, а вечером всема портвейн пили в овине. Прибрела домой в заполночь, а Имашка уж почти всего узорпизера вылепил, токмо хвост осталося доделать! Зашумела Ерея на братца пушше давешнего: «И сколь неймёцца те бестоц ты така, ты окоянна — гадина! Накликашь нам беды — попомнишь-от родителей!» Распинала чучело узорпизерово ногами, зачерпнула канькой воды с под потоку, заволокла братца домой, навертела котлет из мяса крабовых палочек, накормила, напоила его и спать уложила.
В третьёй раз совсем припозднилась Ерея: у жонок на поскотины сёртала с подойником порозным до заката, а вотемень на танцы в клуб с парнями утянулась. Приташшилась домой под утро ужо, а Имашка-то целого узорпизера вылепить успел, объел весь мох да дегёль по углам и спит в песочницы без задних ног! Увидала Ерея эко чудище в потёмках, сполошилась, побежала от страху, да и угодила сослепу в заброшенной колодец!
А Имашка не смог выбраться сам из песочницы, долго звал на помошш, да и пропал там с голодухи!
¶ • Выть и Есь
Проживали как-то на свете белом без прописки два брата. Звать их было: Выть и Есь. На вид их сушшества казались безобидны, да токмо гадили всё время под себя и постоянно повторяли: «ДАЙ!». Пропитание себе братья добывали на помойках и в мусорных бачках, селились незаконно по подвалам да подъездам, разводя там повсеместно ужасну вонь и грязь: плевались на пол, ругались матерно, плодили тараканов, мух и крыс.
Которы были постоянны жильцы, те за это невзлюбили паразитов и зачастую вызывали им милицию с собаками и санитаров на машины. Но к воспитательной работы братья оказались малочувствительны, и гадить продолжали столь же неуёмно, постепенно запакостив все тюремные застенки и подвалы, где их пытались насильно содержать. А от одного лишь вида врачей и медицинских кабинетов их начинало рвать помоями мучительно и беспрестанно.
Так всякой раз официальны власти оставались быть беспомошшны перед невежественным хамством Выть и Есь, а главной санитарной дохтур, отпуская братьев восвояси, ставил им всего лишь клизму и ошибочной диагноз. А те, вернувшись на свободу, принимались вновь громить в подъездах всё и пакостить вокруг, как будто ничего и не бывало.
Некоторы люди (активисты) неоднократно пытались изжить со свету Выть и Есь, но тайно отравить облюдков этих было невозможно по причине их исключительной всеядности, а умертвить открыто мешал закон.
Тогда пошли к царю, штоб бить ему челом. Собрали всё: хоругви, колья, красны флаги, плакаты прошлогодни — «ДОЛОЙ ЦАРЯ!» и двинули всема к дворцу!
Поначалу царь решил, што снова поднялся мятеж и выставил вперёд охрану, но опосля заподозревал неладно и вступил в переговоры с повстанцами. Царю подали ультиматум: «Доколе буде продолжацца! Сделай так, отец народной, штоб не видать нам боле тварей злобных эфтих, безобразных паразитов! Иль уж прими их на перевоспитанье или отправь с попажею за тридевять морей! Покорно просим!». Но на раздумья дали всего три дня.
Царю — ему куды деваться! Через неделю дал ответ: «Есть у меня одно тако, навроде антинаучного, устройство: ушанка-нелюдимка! Изъяли в кой то год ей у заезжих знахарей-мошенников. Так вот, которому одеть её — исчезнет сей же миг из глаз людских навечно. Заберите, коль сгодится!».
Изловили в сей час на задворках по-за сараями тех мерзких братьев и нахлобучили на голову им приснопамятну ушанку! И верно — вроде как исчезли Выть и Есь! Да токмо, вот беда, хошь стало и не видно и не слышно их с тех пор, но пакостить да гадить эти братья продолжали, как и прежде, с той же силой и повсеместно, где проживали.
Царя того давно уж нет, а тварей этих теперь и не поймать никак. Тако, ишь, гадство!
Которы были постоянны жильцы, те за это невзлюбили паразитов и зачастую вызывали им милицию с собаками и санитаров на машины. Но к воспитательной работы братья оказались малочувствительны, и гадить продолжали столь же неуёмно, постепенно запакостив все тюремные застенки и подвалы, где их пытались насильно содержать. А от одного лишь вида врачей и медицинских кабинетов их начинало рвать помоями мучительно и беспрестанно.
Так всякой раз официальны власти оставались быть беспомошшны перед невежественным хамством Выть и Есь, а главной санитарной дохтур, отпуская братьев восвояси, ставил им всего лишь клизму и ошибочной диагноз. А те, вернувшись на свободу, принимались вновь громить в подъездах всё и пакостить вокруг, как будто ничего и не бывало.
Некоторы люди (активисты) неоднократно пытались изжить со свету Выть и Есь, но тайно отравить облюдков этих было невозможно по причине их исключительной всеядности, а умертвить открыто мешал закон.
Тогда пошли к царю, штоб бить ему челом. Собрали всё: хоругви, колья, красны флаги, плакаты прошлогодни — «ДОЛОЙ ЦАРЯ!» и двинули всема к дворцу!
Поначалу царь решил, што снова поднялся мятеж и выставил вперёд охрану, но опосля заподозревал неладно и вступил в переговоры с повстанцами. Царю подали ультиматум: «Доколе буде продолжацца! Сделай так, отец народной, штоб не видать нам боле тварей злобных эфтих, безобразных паразитов! Иль уж прими их на перевоспитанье или отправь с попажею за тридевять морей! Покорно просим!». Но на раздумья дали всего три дня.
Царю — ему куды деваться! Через неделю дал ответ: «Есть у меня одно тако, навроде антинаучного, устройство: ушанка-нелюдимка! Изъяли в кой то год ей у заезжих знахарей-мошенников. Так вот, которому одеть её — исчезнет сей же миг из глаз людских навечно. Заберите, коль сгодится!».
Изловили в сей час на задворках по-за сараями тех мерзких братьев и нахлобучили на голову им приснопамятну ушанку! И верно — вроде как исчезли Выть и Есь! Да токмо, вот беда, хошь стало и не видно и не слышно их с тех пор, но пакостить да гадить эти братья продолжали, как и прежде, с той же силой и повсеместно, где проживали.
Царя того давно уж нет, а тварей этих теперь и не поймать никак. Тако, ишь, гадство!
¶ • Конь-Епогонь
(skumbalos)
(skumbalos)
Во те времена ишше, в которы дали были бескрайни, зимы суровы, море студёно, грязь непролазна, а люди кругом бескорыстны... пахал в море на доре ухарь один самопальной по прозвишшу Пакшата. Росту он был скромного, норову упорного, ума недалёкого. Жил бедно — пропивал последно. От нужды-то мало имел да много терпел.
Хожал сызмальства Пакшата промыслом в артели с мужиками на Мурман, то на Канин: птицу ль, зверя бить да рыбы впрок добыть. В зиму имал рыбу белу — пелядь да нельму, весной брал рыбу чёрну — окунь да шшуку озёрну, летом ловил рыбу морску — палтос да треску, а в осень уж удил рыбу красну — сёмгу да кумжу разну.
Сижал эдак-от он раз во шшельях по межени на перекрое — таскал навагу на поддёв да сети с сельдью тряс, и попалась ему невиданна в этих краях досели рыба-скумбрия. Еле её на борт поднял, столь матерушша оказалась! Перья у ней золотым огнём горят, шешуя буде из жемчуга, шаглы аки перламутром алым переливаются, шевелит она длинным усом и вдруг говорит Пакшате человечьим голосом: «Отпусти меня, рыбак! А за энто подарю тебе взамен я алюминеву личинку скумбалоса! Укроешь её мхом получше да будешь поливать рассолом до новолуния, и вылупится из неё не вошь, не сколопендра, а конь волшебна, с виду — епогонь, и будет исполнять твои желанья необыкновенны, сколь захошь".
«Врёшь, поди! — Пакшата отвечат — Што, эдака личинка аномальна поможет мне зажить нормально и без труда позволит досыта всегда питаться?!»
А скумбрия никак не униматся: «Слушай, бат, сюды: всё сделать просто — прошше некуды. В передне отверстье надоть совать эфтой кони еду каку попало, хошь комья там аль сучья али мох с травою, а из заднего отверстья будет она вываливать тебе, но не навоз, а материальны ценности, каки запросишь. Желанья в лево ухо ей будешь говорить, но смотри — размерами они должны быть не боле самой епогони, штоб ей не лопнуть от натуги! Да! Не поможет токма конь та никому ума добавить, приделать к месту руки, заставить прыгнуть выше головы, живых плодить да мёртвых оживить. А кабы не убечь ей, дам тебе я ленту девичью свою, ею конь ту стреножишь, как подрастёт. Да гляди же не распутывай зверюгу энту после никогда, нето сбежит конь-епогонь туда, где не найдёшь её и боле не поймашь!» Сказала так, моргнула средним глазом, натужилась — личинку отложила, тут же достала ловко длинным усом ленту из косы, крылья когтисты выпрастала из-за спины, лапки подогнула и упорснула разом в сторону луны.
А у рыбака в руках осталась лишь коротенька льняна верёвка да серебрином крашена личинка скумбалоса, размерами с яйцо курино. И думат тут Пакшата: «Тьфу ты, блять, зараза! Конь кака-то епогонь опять! А-а... Если што, то сдам яйцо в ломбард по весу. И скумбрию зря упустил, конешно, завялить к пиву надоть было бы её». Но, делать неча, достал ушат, набил его мхом до краёв, личинку запихал туды, сам сверху сел для верности да стал рассолу подливать.
Дня через три — глядь, а из личинки вылупилась и вправду конь, но токмо махонька така, горбата, на ошшупь буде железна, с пятью ногами, головой большой и задом, ушами до земли и хвостиком как у змеи.
Опешил с удивления Пакшата поначалу, но скоро приноровился-таки кормить конь ту очистками да сором мелким, а из ушата получал взамен соль россыпью да спички, хошь по одной пока, и то ему хватало, штобы в печи лучину разжигать. Ну, а через неделю уж пробовал он скрозь епогонь жать самогон из мха и мухоморов да табачку припрашивать, да сахарку кусками там, да пряников опять...
Когда ж конь подросла, то спутал он верёвкою передни ноги ей, как скумбрия учила, а для надёжности застал её в сарай и ну давай тягать туда коршнями глину и каменья с берега, жменьями тресту, песок навалом да из бочек рыбных сквашенну треску. Конь-епогонь жрёт в три горла, как на дрожжах растёт и ровно по заказу выдаёт Пакшате всё, што тот не пожелат. Хошь — бредень-самолов тебе, хошь — иготь-ветролёт да пестерь-самобранок, ишше и огонь-скоромёт вдобавок! Да прочего обмундированья дорогушшего и всякого добра набрал он с три амбара.
И тут Пакшата вдруг сообразил, што экое богатство надоть буде как то на матёру переправлять! Всё срочно в дору погрузил, а конь волшебна-то не влазит уж, да и така тяжёла стала, што не затолкать и не поднять её на борт руками. И решил тогда Пакшата ненадолго путы отпустить, штоб епогонь сама смогла забраться в лодку. Но, как токо развязал верёвку, конь железна тут же встрепенулась, встала на дыбы да вырвалась из рук! Копытами взбрыкнула, дала свисток и сиганула в море сине, лодку опрокинув... И ушла на дно вместе со всем погруженным в дору добром! Долго потом ишше Пакшата горевал, всё тралил неводом да корги кошкою цеплял на энтом месте, но так и не достал обратно ничего.
А конь-то, епогонь, с тех пор по наши дни выходит без боязни ночью из воды на берег (размером уже стала с гору) и продолжат жрать всё подряд: озёры, реки, торф, траву, деревья, птицу да зверьё. Взамен кладёт асфальт шлепками, копытами копат канавы да ямы на полях, вываливат за собой повсюду груды обломков искорёженных, роет норы в скалах, оставлят чёрны пятна на песке и портит воздух копотью да гарью. Которы люди сведушши, те выслеживают по ночам конь-епогонь и, как найдут её, то силятся добраться ей скорей до уха левого...
Дак, слышь-ко, ты! Никто из них досели так и не крикнул в него: «Лопни, гадина!», а шепчут алчно лишь одно: «Хочу себе богатства!»
Хожал сызмальства Пакшата промыслом в артели с мужиками на Мурман, то на Канин: птицу ль, зверя бить да рыбы впрок добыть. В зиму имал рыбу белу — пелядь да нельму, весной брал рыбу чёрну — окунь да шшуку озёрну, летом ловил рыбу морску — палтос да треску, а в осень уж удил рыбу красну — сёмгу да кумжу разну.
Сижал эдак-от он раз во шшельях по межени на перекрое — таскал навагу на поддёв да сети с сельдью тряс, и попалась ему невиданна в этих краях досели рыба-скумбрия. Еле её на борт поднял, столь матерушша оказалась! Перья у ней золотым огнём горят, шешуя буде из жемчуга, шаглы аки перламутром алым переливаются, шевелит она длинным усом и вдруг говорит Пакшате человечьим голосом: «Отпусти меня, рыбак! А за энто подарю тебе взамен я алюминеву личинку скумбалоса! Укроешь её мхом получше да будешь поливать рассолом до новолуния, и вылупится из неё не вошь, не сколопендра, а конь волшебна, с виду — епогонь, и будет исполнять твои желанья необыкновенны, сколь захошь".
«Врёшь, поди! — Пакшата отвечат — Што, эдака личинка аномальна поможет мне зажить нормально и без труда позволит досыта всегда питаться?!»
А скумбрия никак не униматся: «Слушай, бат, сюды: всё сделать просто — прошше некуды. В передне отверстье надоть совать эфтой кони еду каку попало, хошь комья там аль сучья али мох с травою, а из заднего отверстья будет она вываливать тебе, но не навоз, а материальны ценности, каки запросишь. Желанья в лево ухо ей будешь говорить, но смотри — размерами они должны быть не боле самой епогони, штоб ей не лопнуть от натуги! Да! Не поможет токма конь та никому ума добавить, приделать к месту руки, заставить прыгнуть выше головы, живых плодить да мёртвых оживить. А кабы не убечь ей, дам тебе я ленту девичью свою, ею конь ту стреножишь, как подрастёт. Да гляди же не распутывай зверюгу энту после никогда, нето сбежит конь-епогонь туда, где не найдёшь её и боле не поймашь!» Сказала так, моргнула средним глазом, натужилась — личинку отложила, тут же достала ловко длинным усом ленту из косы, крылья когтисты выпрастала из-за спины, лапки подогнула и упорснула разом в сторону луны.
А у рыбака в руках осталась лишь коротенька льняна верёвка да серебрином крашена личинка скумбалоса, размерами с яйцо курино. И думат тут Пакшата: «Тьфу ты, блять, зараза! Конь кака-то епогонь опять! А-а... Если што, то сдам яйцо в ломбард по весу. И скумбрию зря упустил, конешно, завялить к пиву надоть было бы её». Но, делать неча, достал ушат, набил его мхом до краёв, личинку запихал туды, сам сверху сел для верности да стал рассолу подливать.
Дня через три — глядь, а из личинки вылупилась и вправду конь, но токмо махонька така, горбата, на ошшупь буде железна, с пятью ногами, головой большой и задом, ушами до земли и хвостиком как у змеи.
Опешил с удивления Пакшата поначалу, но скоро приноровился-таки кормить конь ту очистками да сором мелким, а из ушата получал взамен соль россыпью да спички, хошь по одной пока, и то ему хватало, штобы в печи лучину разжигать. Ну, а через неделю уж пробовал он скрозь епогонь жать самогон из мха и мухоморов да табачку припрашивать, да сахарку кусками там, да пряников опять...
Когда ж конь подросла, то спутал он верёвкою передни ноги ей, как скумбрия учила, а для надёжности застал её в сарай и ну давай тягать туда коршнями глину и каменья с берега, жменьями тресту, песок навалом да из бочек рыбных сквашенну треску. Конь-епогонь жрёт в три горла, как на дрожжах растёт и ровно по заказу выдаёт Пакшате всё, што тот не пожелат. Хошь — бредень-самолов тебе, хошь — иготь-ветролёт да пестерь-самобранок, ишше и огонь-скоромёт вдобавок! Да прочего обмундированья дорогушшего и всякого добра набрал он с три амбара.
И тут Пакшата вдруг сообразил, што экое богатство надоть буде как то на матёру переправлять! Всё срочно в дору погрузил, а конь волшебна-то не влазит уж, да и така тяжёла стала, што не затолкать и не поднять её на борт руками. И решил тогда Пакшата ненадолго путы отпустить, штоб епогонь сама смогла забраться в лодку. Но, как токо развязал верёвку, конь железна тут же встрепенулась, встала на дыбы да вырвалась из рук! Копытами взбрыкнула, дала свисток и сиганула в море сине, лодку опрокинув... И ушла на дно вместе со всем погруженным в дору добром! Долго потом ишше Пакшата горевал, всё тралил неводом да корги кошкою цеплял на энтом месте, но так и не достал обратно ничего.
А конь-то, епогонь, с тех пор по наши дни выходит без боязни ночью из воды на берег (размером уже стала с гору) и продолжат жрать всё подряд: озёры, реки, торф, траву, деревья, птицу да зверьё. Взамен кладёт асфальт шлепками, копытами копат канавы да ямы на полях, вываливат за собой повсюду груды обломков искорёженных, роет норы в скалах, оставлят чёрны пятна на песке и портит воздух копотью да гарью. Которы люди сведушши, те выслеживают по ночам конь-епогонь и, как найдут её, то силятся добраться ей скорей до уха левого...
Дак, слышь-ко, ты! Никто из них досели так и не крикнул в него: «Лопни, гадина!», а шепчут алчно лишь одно: «Хочу себе богатства!»
~
ОБ АВТОРЕ:
Александр (ШАНЬГА) Антонов
Писатель-сказочник, исследователь культуры русского севера. Автор-составитель «Словаря Белинсгаунзена». Получил архитектурное образование. Знает азбуку морзе и нотную грамоту. Не курит. Родился и живёт в Архангельске на берегу Белого моря.
Писатель-сказочник, исследователь культуры русского севера. Автор-составитель «Словаря Белинсгаунзена». Получил архитектурное образование. Знает азбуку морзе и нотную грамоту. Не курит. Родился и живёт в Архангельске на берегу Белого моря.
