Мне снится сон. Мне снится, будто бы раскрываются передо мной ворота и я вижу сад. В нём пруд, вокруг пруда растут какие-то невероятные растения, сказочные деревья, я не знаю их названий, они прекрасны, они изгибаются, тянутся к воде, отражаются в ней.

В воде плавают лебеди. Я знаю, что лебеди, почему-то очень важны, но не понимаю почему. Я гляжу по сторонам, стараюсь всё запомнить, я понимаю, что мне это снится.

Я знаю, что, когда проснусь, то, скорее всего, забуду всю эту красоту, забуду лебедей, забуду изгибающиеся к воде деревья, забуду все, поэтому я стараюсь всё запомнить, запомнить каждую мелочь и ещё стараюсь не проснуться.

***

Мы сидим с ним на кухне и пьём водку, он раскраснелся, он весь в воспоминаниях, они так и лезут из него, он начинает говорить, потом прерывается, потом опять начинает. Он вспоминает рыбалку. Он вспоминает сразу все рыбалки: и свои, и мои, и чужие.

Он выковыривает рыбалки из-под грязной посуды, из-под закопчённого дырявого чайника, из пыльных углов, из забитой пепельницы, выковыривает, кладёт на сухую неровную ладонь, потом вываливает на кухонный стол и говорит.

А помнишь, говорит он, помнишь.

— Помню, — отвечаю я. И слышу запах, нет, не рыбы, но воды, но резиновой лодки, но свежего хлеба.

А помнишь, говорит он. Помнишь чёрно-белых коров. У них круглые бестолковые глаза, они едят хлеб. Пять буханок, всё, что мы собрали для рыбалки. Мы кричим на них, толкаем их в тяжёлые с проплешинами бока, но коровам наплевать, они едят наш хлеб. Они едят наш хлеб и перестают есть, только добравшись до целлофана. А потом они просто перестают есть хлеб и уходят дальше. Просто уходят дальше, невероятно карабкаясь вверх по склону.

— Помню, — отвечаю я.

Помнишь, говорит он, помнишь, как Корнеев учил тебя привязывать особым образом крючок к леске. У тебя не получалось, ты хотел заняться чем-то другим, например, выпить водки, но Корнеев не отпускал тебя, смотри, говорил Корнеев, как это делается, а ты всё не мог сосредоточиться, ты слишком много выпил и хотел выпить ещё. И потом вдруг у тебя получилось.

— Помню, — отвечаю я.

***

Я иду по саду и смотрю на небо — небо всё в звёздах, точно колпак колдуна, звезды сочные и тяжёлые, будто нарисованные ребёнком.

А быть может, наоборот: на небе солнце, яркое, жирное солнце и ни одного облачка вокруг.

А может, и есть облака, может, даже целые тучи, набухшие, как синяя вата.

Это неважно, совсем неважно.

***

Он ходит по кухне, взад и вперёд, потом останавливается, вздыхает и наливает водки. Он ставит бутылку на стол и тяжело опускается на табуретку. Он хочет вспоминать, воспоминания давят на него, давят тяжёлым грузом из рюкзаков, котелков, стаканов, газетной бумаги, вонючих сигарет. А он давит на табуретку.

Помнишь, говорит он, как Олег ставил палатки. Он ставил палатки, а они падали, ведь для палаток нужны крепкие ровные колышки. А колышков не было, и он побрёл по острову шатаясь, потом нашёл какие-то палки в костре и понёс их в палатку, и палки тлели, и он внёс в палатку тлеющие палки, и все кричали и потом кто-то прыткий, кажется, Серёга, он схватил Олега за тельняшку и вытащил. И Олег сидел на песке, а вокруг него скакал Серёга и страшно ругался.

— Помню, — говорю я.

Помнишь, говорит он, как вы тонули. Помнишь, вы с Серёгой были совсем в говно, и мы шли на лодке между островов, и потихоньку смеркалось, и свет был такой, какой делает людей мягкими, и вы были мягкими от водки и от этого света и постоянно падали в воду, и скрывались в воде, улыбаясь. Вы были совершенно мягки и счастливы, я никогда не видел настолько счастливых и мягких тонущих людей. Мы с Корнеевым вытаскивали вас, затаскивали в лодку, но вы опять принимались тонуть. Помнишь?

— Нет, вот этого я не помню, — говорю я. — Этого я помнить не могу.

А помнишь, говорит он, задыхаясь от смеха, помнишь, как Олег однажды ушёл за дровами и вернулся с какой-то невнятной корягой и задумчивым лицом, и мы спросили у него, мол, Олег, в чём дело, и он в ответ спросил нас, задумывались ли мы когда-нибудь о том, что было бы, если бы женщины не рожали, а несли яйца. А пока мы смеялись, спросил меня, смог бы я съесть яйцо, снесенное любимой женщиной, если совсем припечёт?

— Помню, — говорю я.

***

Я иду по этому чудесному саду и смотрю теперь вниз, я вижу свои босые ноги, такие бледные, я вижу свои ноги, они утопают в траве, она синяя, а может быть, серебристая, и я ощущаю эту траву, она мягкая и тёплая, я будто иду по нежной и тёплой шерсти.

Я приближаюсь к воде. Она тёмная, в ней отражаются звёзды, а может быть, ничего не отражается, в воде плавают лебеди. Когда я подхожу к берегу, лебеди замечают меня, а заметив, устремляются к берегу.

Я усаживаюсь на корточки и жду.

***

Он хрипло смеётся и выпивает ещё, выпивая, он вспоминает что-то смешное, и водка льётся у него из носа, льётся на его нечистую майку, ему больно и смешно. Он грузно встаёт и открывает шкафчик, оттуда выкатываются пузырьки из-под лекарств, он находит салфетку, вытирает нос и рот, садится обратно за стол, наливает себе ещё.

А помнишь, говорит он, как в Серёге кончилась водка, помнишь? Он бежал по острову и был искромётным, он бежал и пел что-то, как-то шутил, а потом вдруг рухнул между ив и папоротников (на острове росли папоротники и ивы). И Корнеев схватил стакан и ринулся на помощь другу, и, добежав, влил в него водку и Серёга, как по волшебству, вскочил и побежал дальше. Зачем он бежал? Кажется, за дровами.

— Помню, — отвечаю я.

А помнишь, говорит он, как мы на острове отмечали день рождения Пушкина. Олег никому не наливал, пока тот кто-то не читал строчку из Александра Сергеевича, хотя бы маленькую строчку, хотя бы строчечку. И все кое-как, более-менее справлялись, Катька даже прочитала начало из Евгения Онегина, не справлялся только Серёга. Ему хотелось быть остроумным, и при этом он был пьян, и ему хотелось выпить ещё, и он долго думал, а в конце концов сказал: как денди лондонский одет, и Олег ему налил. Помнишь?

— Помню, — отвечаю я.

А помнишь, говорит он, как мы по-настоящему рыбачили, как стояли по колено в жгучей воде, вода была холодная, она кусалась, кусались комары, а мы стояли и рыбачили. И был азарт, и все эти снасти, они запутались, и рядом стояла по колено в жгучей воде Катька, и она раздражала, она смеялась, и смеясь, доставала из воды окуней. А мы были серьёзные, мы злились, мы соревновались, наши снасти запутала Катька, она доставала окуней, а у нас ни черта не клевало. Помнишь?

— Помню, — отвечаю я.

***

И лебеди подплывают ко мне один за другим, и я замечаю, что их много, что их больше, чем мне казалось сначала. Они белые и прекрасные, они подплывают к берегу и смотрят на меня.

Они смотрят и начинают говорить.

— Ты думаешь, это сон, — говорят мне лебеди.

***

И тут он перестает смеяться, он смотрит в окно, там светает. Он вытряхивает пепельницу прямо на пол, берёт из пачки вонючую сигарету, закуривает, наливает водки.

Помнишь, говорит он, помнишь, что у Олега все вроде хорошо. Он переехал в Москву, устроился на работу, на работе он собирал коробки, потом женился. Жена пошла на фитнес, а потом изменила ему с фитнес-тренером и переехала в Ростов, а Олег запил, но теперь у него вроде всё хорошо. Он собирает коробки, напивается по выходным, взял в кредит авто.

— Помню, — отвечаю я.

Помнишь, говорит он, помнишь, и у Катьки все, кажется, тоже сложилось неплохо. Хороший, любящий муж, работа в крупном агентстве, она сидит на ресепшне, она знает, когда у кого день рождения и где взять шарики к празднику, когда у кого рождается ребёнок и как отвечать на звонки, у неё всё хорошо.

***

Лебеди зовут меня с собой, вокруг невероятная красота, надо мной небо, то ли в звёздах, то ли, наоборот, чистое и голубое, как чашка.

Вокруг невероятные растения и сказочные деревья, они изгибаются и отражаются, я хочу ещё немного побыть на берегу.

Я не понимаю куда идти, зачем, мне хорошо и здесь, здесь приятная трава, трава на ощупь как шерсть, а там вода, она тёмная, а я плавать вообще не очень умею, хотя это же сон, во сне может случиться что угодно.

Я осторожно опускаю ногу в тёмную воду.

***

Он продолжает говорить, он говорит и говорит, будто до этого никогда ничего не говорил, будто до этого в жизни не произнес ни единого слова.

Слова его рассыпаются на буквы, буквы сыпятся на меня, я как могу, кое-как от них уворачиваюсь, я, как неопытный боксёр, верчу головой то туда, то сюда, но всё равно весь в его дурацких буквах, с ног до головы.

Помнишь, говорит он, помнишь, что у Серёги была сестра, у неё двое детей. Помнишь, как однажды она возвращалась домой, зашла в свой подъезд, и её убили. Её убили за мобильный телефон, к ней подошли и задушили гитарной струной. У Серёгиной сестры осталось двое детей, и Серёга их усыновил. У него всё хорошо, он работает заместителем какого-то начальника, не знаю где, кажется, на почте, и ещё где-то кое-как подрабатывает, да какая вообще разница, у него же всё хорошо.

Помнишь, говорит он, помнишь, что Корнеев выстрелил себе в голову из ружья лет семь тому назад. Он женился, а потом выстрелил в себя из ружья. Он женился, завёл собаку и выстрелил в себя из ружья.

***

И вот я тоже вдруг лебедь, я плыву за остальными, я знаю, как это — быть лебедем, это приятно и удобно, это правильно, так и должно быть.

Я без усилий скольжу по тёмной воде, и пруд уже не пруд, а целое море — целое море тёмной воды, всё кишащее лебедями. И уже не видно берега, не видно прекрасных деревьев, не видно неба, всё вокруг — сплошная тёмная вода, но это не страшно, это правильно, так и должно быть.

Я плыву, мне радостно и спокойно, но немного странно, такой длинный сон, какого чёрта, думаю я, когда же я уже проснусь.

***

И он весь трясётся, и трясётся под ним табуретка, и трясутся его дряблые руки, и слов уже не хватает, кончились буквы, остались одни точки над «и», и он плюётся этими точками во все стороны.

А помнишь, говорит он, помнишь, как ты ушёл. Ты ушёл куда-то, будто провалился, вышел на автобусной остановке и ушёл во тьму, там тебя видела в последний раз какая-то бабка, а потом ты пропал, тебя искали, искали хоть какую-то ниточку, хоть крошечку, но ничего не нашли.

И у тебя теперь всё хорошо, у тебя всё даже лучше, чем у всех нас. Помнишь?

— Что? — спрашиваю я его. — Что ты такое говоришь?

И он будто не слышит, он трясёт плечами, и слёзы стекают с его красных щёк. Он не слышит.

— Помнишь? — повторяет он, как заведённый. — Помнишь? Помнишь? Помнишь?

Он вдруг замолкает и встаёт с табуретки, совершенно трезвый, тяжело шагает к окну, одёргивает штору, за окном уже совсем утро, люди, будто обвиняя его в чём-то, идут на работу, машины бодро сигналят, он открывает окно, смотрит на семь этажей вниз, на трещину на асфальте, потом закрывает окно, задёргивает штору и идёт обратно за стол.