Жаль вот еще, что жена умерла, очень жаль.

Нина. Нет, Таня. Таня приходила вчера поздравить меня. Не знаю только, с чем. Сказала, что хотела посмотреть — как я живу тут один, как тут все. Посмотрела. И я на неё посмотрел.

А сейчас вот я сижу у окна. Во дворе никого, только в молочном тумане солнечные пятна. Розовые. Светло-жёлтые. Я так рано встаю, в доме напротив ещё даже коров не будили, не выводили гулять. А я уже не сплю. Смотрю в окно. Ветер. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Как много мне лет. Рамы потрескивают, как на огне. Такая глупость, иметь в наше время коров. Жить в деревне. Но мне нравится: я здесь вырос, я помню, как брат катался на спине поросёнка, этот хрюкал, а он смеялся, пока не упал. А я бегал за курицей, рыжей, и нёс её под мышкой в загон. Там так пахло: жухлым сеном, кормом. От навоза дурно. А она вырывалась, била крылами, царапалась, полоски на коже. Кудахтала. А я только крепче сжимал: не убежишь, не уйдёшь, не справишься, Рыжая, со мной.

Вот, замычали. Повели через поля, стога, к дальнему пруду. Там и воды-то нет, ил, песок. Обмелел. Один колокольчик звенит. Вера вчера ко мне приходила, поздравляла с днём рождения. Нет, Таня. И всё она благодарила за что-то. Вы отлично выглядите, хорошо. Какой сильный, банку с вареньем открыли. Вишнёвое. Такая глупость. Тело старое, а мне кажется, как будто это так и надо, хотя ведь это не надо так. Ведь я тоже был молодым, бегал, щёки горели, а вот теперь не могу, а утро прекрасное, и думаю, что это нормально. Тем более удивительно, что внутри-то я почти такой же, как был. Свеженький. Разве только устал больше обычного, и всё. И разве же это и есть старость. А во дворе яблоки падают, зелёные, тук-тук, тук-тук. Отец сажал яблоню, крепкую, красную. Однажды, когда запускал воздушного змея, он с разбегу так и врезался в дерево, а мы с братом смотрели, разинув рты, и хряснуло си-ильно, очки разбились, а он так смеялся. Не поранился, только синяк под глазом. Лёша, Алексей, Алексей Николаевич. Привет.

Но ведь и он умер: ничего не помнил.

А солнечные пятна гуляют по двору, кислят как будто. Они исчезают: исчезают слова из памяти. Только этого так жалко. Слова почти не слушают меня. Даже думать от этого страшно. Я старался их удерживать, записывать. Вначале получалось, а сейчас совсем уже нет. Но, кажется, от этого даже легче. Слова уходят, и всё вместе с ними. А ветер крепчает. Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш. И сердце, как яблоки: тук-тук, тук-тук. На руках крупные вены, а руки такие худые — от ветра двигаются. Жилистые, а вишней пахнут внутри.

Жаль вот ещё, что жена у меня умерла — шесть лет как. Ей медаль за это дали, а она приходила вчера. Я её обнимал: не отвертишься, говорю, не уйдёшь, не справишься. Или это она меня обнимала, и говорила. Она так смеялась, и я так смеялся. А очки не разбились, только синяк под глазом, и эта свинья, рыжая, с крылами, трепещется внутри у меня, в груди, кудахчет, мычит — хочет к пруду пойти, через поля, но не может. А там обмелело совсем, ни ила, ни песка, ничего, только солнечные пятна в тумане кружатся.

А вот Таня приходила вчера. Или, нет, Надя. Или Таня. Стояла в проходе, зелёное дерево, смотрела. Плакала. А чего плакала, для чего: прекрасное утро ведь, просто прекрасное, скоро будет дождь, мне надо идти собираться. Я так люблю Веру, свою жену. Поедем на море. Раньше я склонялся над ней по утрам, гладил волосы, лицо: голубую тебя, лубую тебя, лубую – бя. И она меня, как сорок тысяч братьев. Или младшая сестра. Полосы кладкие у нее, сивые. И так тло внутри, так тло, что я – аюсь. А за окном с шипеньем ветер, взмах, ещё змах, ялоки скользь печали: тук-тук, тук-тук, тук-тук.

А ничего!!

Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш