Сны в ночь на понедельник

Проснулся сегодня незадолго до рассвета. Все кругом ещё спали. Кот Яшка спал у левой моей коленки, сладостно сопя поцарапанным носом. На улице собака Спиридон в будке спал под шелест дождика по железной крыше. И птицы все спали в гнёздах, и люди в домах своих, и бабайки под их кроватями спали, мусоля сонные тапки. Всё наше село спало, и соседнее село тоже, и вся Молдавия спала — спокойно, нежно и слегка печально. И меньше во сне болели руки работников, и тише горели трубы бухариков. Спали, спали всякие люди, грешные люди, смешные, несчастные обычные люди — все тихо дрыхли в эту дождливую ночь на понедельник. Если вдруг и есть среди этих добрых людей какая-нибудь сволочь, то и сволочь эта тоже спала.

А вот я — нет. Я, блин, проснулся и бдил! Обидно. Обратно уснуть уже не получилось, да и вставать всё равно через час. Я лежал с закрытыми глазами и слушал чужие сны. Собачьи, летающие низко над мокрыми травами, невесомые птичьи, звенящие тонкими стёклышками, дымчатый Яшкин сон. И ещё один, неизвестно чей, — огромный, синий, глядящий пристально прямо в моё окно.


Коллекция птичьих яиц

Когда я учился в школе, у нас на втором этаже был зоологический музей. В стеклянных шкафах безрадостно торчали разные чучела, по стенкам висели коробки с мёртвыми жуками, в витринах лежала куча всякой чудесной хрени: морские ежи и морские звёзды, клешни крабов, раковины, коллекция яиц. Интересно, где всё это сейчас?
Неужели просто выбросили? Да как же можно было? Ладно бы там ещё, скажем суслик, со страшным его жёлтым оскалом. Суслика первоклассницы боялись. Первоклассники, впрочем, тоже, только стеснялись признаться, громко ржали напоказ и щербато скалились суслику в ответ. Суслик — ладно, хрен с ним. И чучела птиц — тоже ладно, и морские звёзды, и жуки, и крабовые клешни. Они давным-давно истлели, рассыпались в труху, исчезли из мира насовсем. Но вот раковины… Красивые такие были. Жалко.
А коллекция яиц? У кого поднялась рука выбросить? А вдруг не выбросили, вдруг она до сих пор лежит в какой-то кладовке под старыми картами и журналами? Вот бы найти её, да.
Сдуть пыль аккуратно, принести домой, позвать кота и с ним вдвоём рассматривать. Мы с котом оба живые и довольно тёплые, от нашего тепла яйца бы ожили, и из них бы повылуплялись всякие птицы. Из самого большого вылупился бы белый лебедь, улетел бы на пруд и там качал бы павшую звезду, на радость трудящимся народам.
Из куриного — певчий кур, весь такой раскрасавец и лирический тенор. Он заголосил бы звонко, и ночь бы перестала, а настал белый свет, и на всём этом белом свете прослезились от счастья внезапно влюблённые курицы. А он бы им такой : «Медам! Я ваш навеки!»
Из зимородочьего бы родилась мелкая синяя птичка. Совсем мелкая, но нам бы и такой хватило.
Из самого маленького и невзрачного вдруг вылупился бы дракончик. Осмотрелся бы, похлопал кожистыми крылышками, потом засмеялся, снёс яйцо и лопнул, как мыльный пузырь. А из снесённого яйца снова бы вылупился дракончик, засмеялся, снёс яйцо и лопнул, а из того яйца — опять, и так — до бесконечности: они бы рождались, смеялись, неслись и лопались, всё уменьшаясь и уменьшаясь в размерах. Вот так и жизнь моя, блин. Всё меньше и меньше её остаётся, даже как-то грустно.
А одно яйцо лучше не трогать. Пёстренькое, сорочье. Оно не настоящее сорочье, сорока его где-то стырила и перекрасила под своё. Не надо его трогать, нет. Потому что из него вылупится новая вселенная. А нам такого пока не надо, у нас ещё эта не кончилась.



Чечевичное дерево

Алёна подарила мне пакетик чечевицы. «Мы её не едим, — сказала — а тебе для курочек».
Я посмотрел, пощупал сквозь целлофан… Какая она, эта чечевица, красивая! Прекрасные гладенькие зёрнышки идеальной формы, цвета лёгкой депрессии. Чудное щебечущее имя. Как же её курам? У них глупые, хищные лица, они будут бить чечевицу твёрдыми клювами и драться за неё друг с другом. Нет уж. Хрен вам, куры.
Я эту чечевицу посею. Буду бродить по белу свету и рассеивать её в разных местах. На пустыре за столовкой посею чечевичное поле для птиц. Большое поле, чтобы хватило всем, чтоб не дрались. Когда-нибудь придёт лето, горячий летний ветер станет носиться над чечевичным полем, колыхать лохматые колосья, нежно звенеть глянцевитыми зёрнышками. И на звон этот слетятся всякие птицы: куры, воробьи, перепёлки, орлы, дятлы, волшебные иволги - все, кто услышит. Прилетят они и примутся благостно жрать, мысленно поя, а драться в этот раз не будут вовсе, оставят на потом.
А вон там , между гаражами я джунгли посею. Лианы, пальмы, фикусы, лопухастая узорчатая листва, дохренища разных фруктов и романтических цветуёчков - всё чечевичное, ужасно дикое. Там будут водиться дикие коты и дикие собаки, и дикие дети. Домашние дети будут тоже туда сбегать, чтоб пожить немного средь диких чечевичных обезьян. И дикие лошади придут иногда вечерком к опушке - попастись и пофыркать в прохладных чечевичных сумерках.
Себе оставлю только одно зерно. Дерево выращу из него. До самого неба, как в сказке. Первым Яшка полезет, он специалист, а следом уж я. Спиридона возьму в рюкзак. Надо будет дырку ему внизу сделать для хвоста, махать чтобы. Только прикинуть правильно место для дырки, чтоб он, махая, не лупил меня хвостом по заднице. Хотя ладно, пусть лупит, это будет мне как бы за грехи мои. Когда долезем, сторожевые ангелы это увидят, и сжалятся, и заржут, и пропустят меня погостить. А мне там есть у кого погостить, да. Есть с кем поговорить или молча обняться, есть с кем посидеть душевно и даже, может быть, немножко выпить, я с собой принесу.