В ноябрьскую полночь затеплить жёлтую лампу за белым столом и распечатать настоящее бумажное письмо — о! дорогого стоит. Хождение писем продолжается, несмотря на изъебасы прогресса. Продолжаются: миграции птиц, перемены времён года, зачатия и рождения, умирания и воскрешения, чередом, своим чередом, всё идёт своим величавым чередом.

Вот и письмо.

Однажды мой друг — писатель и соавтор журнала — Катя Златорунская отправила мне письмо из Венеции. Заложила девять плотных открыток в конверт, надписав некоторые беглым живым почерком, наклеила две марки: на одной из — портрет сурового итальянского старца с дирижаблем на груди, видимо, старец не был чужд воздухоплавания, имени не разберу, но различаю ещё и воздушный шар за штемпелем почты Италии — точно не чужд! тем же беглым живым почерком адрес латиницей, и для точности укажем прописью восьмого ноября две тысячи шестнадцатого года Катя опустила письмо в ящик или отдала в руки служащего почты (каков он работник венецианской почты? правит ли гондолой? да? нет?).

[ В Петербурге нет гондол. Word старательно переправляет на «гандбол» (престранный вид спорта). Впрочем, какая-то одна завелась было у Заячьего острова, в довесок к пузатому туристическому вертолёту — не в счёт. По нашим рекам-каналам, известно, плавают «клопы» и толстенькие неказистые ботики, подтверждая истинность антропологической максимы: всё к северу, включая людей, стремится к шару — теплосберегающей форме, а что к югу — вытягивается ввысь, в пальму или кенийца-марафонца, сплетённого из тугих жил, или вот — в гондолу венецианскую, похожую на музыкальный инструмент, струнный, может быть, щипковый, но непременно струнный, то есть опять же вытянутый в гриф, корду, смычок, всё-таки не щипковый, нет: весло, что как не смычок? ]

Ждал письма. Оно снилось мне даже: лежащим на подоконнике у горшка с искусственной петунией. Не в моих правилах разводить искусственные петунии. Это в парадном, на лестнице, ведущей в тринадцатую квартиру и в отель именем «Rotas». Отельщики наставили горшков по этажам, включая самый крупный напольный — с фальш-фикусом. Да. Письмо снилось, но не стучалось в дверь почтальоном, не пыталось просочиться в междверную щель, будучи заткнутым тем же почтальоном. Приходила всякая, так называемая, «коррэспондэнция»: извещения от налоговой с окошечками на конвертах; коммунальные счета цвета бедра испуганной нимфы, голубенькие, сложенные втрое, за газ; чёрно-белые за свет (такими бы за гроб платить, а не за киловатт-часы: белые цифры в чёрных прямоугольниках); шушера и казёнщина. А письма из Венеции не было. Минул месяц, два, три, полгода. Мы расстроились. И я, и Катя. Мы решили, что оно утонуло. Выскользнуло из сумки гондольера-почтальона в холодный канал, напиталось ноябрьской аквой, что посудомоечная губка, отяжелело и залегло на дно. По-русски говоря: жаль!

Прошёл год. За вычетом недели год. Наступил ноябрь опять. И письмо.. о, чудо! явилось. Встретило, стоймя на дверной ручке, в позе обрамлённой фотографии дорогого родственника где-нибудь на комоде/камине, слегка так облокотившись, под углом, словно поджав ножку и скучая будто. Лёгкая помятость лица конверта и надорванность платья правого верхнего уголка выдавало и говорило о бурно и блудно проведённой ночи нетривиальных одиссеях. Триста. Пятьдесят. Восемь. Дней! Из Венеции в Петербург. Потрясающе. Чем же ты добиралось? Неужель и впрямь гондолой? Но ей-богу ж на ветхой посудине, вроде тех, что сдают по триста рублей в час покружить по мелям екатерингофского пруда в пьяном виде, я б чап-чап скорее, даже приняв во внимание зиму и необходимость преодолеть часть пути, запрягшись в сани-волокуши по льду «нас бросала молодость».

Ничто так не обжигает душу, как внезапное письмо товарища по оружию (хм.. предложение достойное пера/сигары Че Гевары). Кубинская радость! Раз есть «испанский стыд», то пусть будет и кубинская радость. Она именно обуяла и обуяла именно. Вскрыл по шву керамическим ножиком и.. отступим, в лирическую лагуну памяти. Доводилось бывать в Венеции, даже дважды, точнее всего лишь дважды. Ещё раз побуду как-нибудь, бог-даст, и прего. Надо совесть иметь, честь знать и эпоху чувствовать. Теперь-то все были в Венеции, а некоторые наезжают с вопиющей регулярностью, как в супер-маркет какой-нибудь. Путешествия стали слишком доступны, слишком просты, слишком однообразны. Такси, аэропорт. Аэропорт, такси. Отель, чек-ин, чек-аут, шопинг. Бокал вина на балкончике с найс-вью. Красным, конечно. Пфи..

[В Италии моей памяти до сих пор в ходу лиры и безостановочно звучит попурри из Брамса, Шопена и очи-чёрных в исполнении ресторанного квартета, кажется, венгров. Входил в город, вперившись в широко развёрнутую карту и на полном ходу ударил головой железный столб со знаком «Парковка запрещена». Крепко и колокольно, со звоном и до искр. Домой привёз венецианскую шишку, налобный сувенир, увы, быстро рассосавшийся. Покидаем лагуну памяти, чтоб не увязнуть, не утонуть, не раствориться в бренчащих брелоками, пестрящих магнитами и муранской шелупонью базарчиках и прочих сан-марко, сан-микелях, сан, солнце, выйдем под редкое северное солнце — было и скрыло, сядем под жёлтую лампу за белый стол и продолжим, но уже от личного во множественном].

К чему это мы?

К тому, что раз рукописи не горят, то и письма не растворимы ни в воде, ни в воздухе и рано или поздно достигают адресата. Вот ссылка на, прописью: XIII венецианских/златорунских сцен, опубликованных в одном из первых номеров журнала «Идiотъ». Иллюстрации к текстам (те самые открытки из письма) запоздали неприлично или, напротив, пришли аккурат вовремя — в те самые дни, когда мы сами собираем почту. Соколиную почту.

Почему Саша Соколов? Почему почта?

Потому что Саша Соколов — здравствующий классик русской литературы.

Далее прописью:

шестого ноября

две тысячи семнадцатого

мэтру

исполняется

семьдесят четыре.

Звучит почтенно, но, быть может, на чей-то взгляд недостаточно кругло. Следом вот 7-е ноября, 100 лет Октябрьской Революции. Что ж — кругло. Сказать правду, так слишком уж даже кругло. Только и разговоров, что об «уроках октября», всеобщее беспокойство: усвоены ли? А в это время в далёкой Канаде идёт на лыжах поджарый Саша Соколов, чертит свою лыжню по первому снегу, может и не идёт, конечно, и снега ещё нет, но так-то в принципе, можем вполне предположить, что идёт. И как же обойти вниманием день рождения русского лыжника классика? Никак нельзя обойти. И мы не стали обходить. Мы решили: кинем клич. Дескать, собираем почту ко дню рождения Саши Соколова. И что ж вы думаете? Многие откликнулись. Не все. Кто-то не поспел, позабыл, опоздал, прогулял, замешкался, манкировал, будильник не прозвонил, голову дома позабыл, прыгнул со всеми с крыши. Так всегда бывает, но вот: набралось! на ощупь вышла приличная бандероль. Красивая и содержательная. Дело за малым. Обернуть бумагой, перехватить бечёвкой, запечатать сургучом и передать в окно «Отправление».

Саше Соколову. В Канаду.

За сим даём ряд поздравительных телеграмм от трудящихся:

[В России, сказано, надо жить долго. Добавим: а вне её — ещё дольше.
Живите дольше!]

[Советская власть просуществовала 74 года. Саша Соколов теперь старше Советской власти. Желаем здравствовать товарищу Соколову до самых круглых дат!]

[Мы любим ваши книги, и совсем скоро наши дети будут любить ваши книги тоже].