Calle Rossi Мы остановились в тихом Дорсодуро на Калле Росси. Квартира выходила окнами во внутренний двор с одиноким пожелтевшим деревом. Владелица квартиры, француженка, полюбила когда-то своего будущего мужа, венецианца, и любовь навечно наделила её правом собственности на Венецию. Обзорная экскурсия была краткой, во время инструктажа хозяйка касалась ладонью стеклянной поверхности стола, и перед тем, как распрощаться с нами, протёрла стол тряпкой, предварительно побрызгав полиролью — призрачный отпечаток исчез. Этажом ниже жила семья, незримо лаяла собака, бегали по квартире дети, их быт был обозрим с улицы. Казалось, что все мы здесь обосновались надолго, но нас ждала судьба стёртого со стола отпечатка ладони.
Ponte dei Pugni Утро начиналось с гула колоколов, казалось, что через сон идёт залитый солнцем человек и бьёт огромной медной ложкой по огромной медной тарелке. Вода в каналах — масляная, молочно-изумрудн ого цвета, без дна — пахла сырыми грибами, прелым мхом. Ноябрьское солнце светило, как сентябрьское, и на изнаночной арке моста зигзагами вспыхивали солнечные молнии.
Одиночно проходили пожилые итальянцы в мягких туфлях, замшевым эхом отзывались их шаги. Через мост проплывали лодки, оставляя после себя пенный след, ползший по воде, как стрелка по капроновому чулку. У понте деи Пуньи с двух барж торговали овощами и фруктами; на длинном парапете худой, полуразрушенный жизнью старик с усами Сальвадора Дали, каждое утро раскладывал книги, не пользовавшиеся покупательским спросом. Старик и сам охотно пренебрегал ролью продавца, покидал свой пост и шёл в бакаро за очередным бокалом апероля шприца. Старика сопровождал пёс. И оба они были неизменной частью ведуты, как мост и церковь Сан Барнаба напротив, но, в отличие от церкви и моста, их виды не затрагивали вечность.
В тусклом бакаро мы брали эспрессо, домашнее вино, местную фрикадельку на жёлтом топлёном сыре, или чикети с паштетом из вымоченной в молоке трески с зелёными кольцами сладкого лука, или чикети с красной смородиной на творожной рикоте, и снова выходили на солнце, садились на ступеньки моста — последние три в тёмно-зелёном водорослевом налёте — и молча ели.
San Nicolo dei Mendicoli Площадь рядом с церковью Сан Николо деи Мендиколи с трёх сторон окружена каналами с переброшенным к монастырю Святой Терезы маленьким кирпичным мостом. Красные лавочки под лёгкой тенью платана. Колонна с бескрылом львом. Приставленная к церкви короткая кампанила с часами, портик с железной оградой, служивший приютом на ночь для «униженных и оскорбленных». На фасаде церкви обезглавленные временем фигуры святых синхронно прижимали к груди мраморные ладони.
На площади пожилая итальянка выгуливала семейство коричнево-рыжих суссекс-спаниелей, разной возрастной группы. Когда собаки справляли малую нужду, женщина распевчато-монот онно хвалила их:
bravo, bravissimo.. Две молодые собаки держались вместе, убегали далеко вперёд, и прихрамывающая итальянка не успевала за ними. Третья собака, совсем пожилая, шла очень медленно, с усилием, почти касаясь брюхом каменных плит. В местах, где солнце грело особенно сильно, ложилась и лежала. Хозяйка была с ней ласковее, чем с двумя другими, и говорила ей во время незапланированны х пауз в пути что-то длинное, непонятное, нежное.
Я представляла, что собаки — это заколдованные злой ведьмой муж и дети итальянки, и она просит своего постаревшего мужа: «Вернись ко мне, превратись в человека, ведь нам так мало осталось прожить здесь, на земле», и никто вокруг не догадывается о страшном несчастии, постигшем их семейство посреди солнечного венецианского дня.
Gelateria Nico На фондамента Дзаттере-ай-Джез уати есть кафе-мороженое «Nico». Внутри кафе — витрина с разными сортами мороженого, чикетти, бутербродами, снаружи — столики с видом на серо-голубые воды пролива Джудекки.
Я всегда заказывала один и тот же десерт — пралиновое мороженое в сбитых сливках, и мы садились за один и тот же столик — самый ближний к лагуне. По террасе ходили голуби, а по проливу плыли пятипалубные корабли, две-три чайки ждали гастрономических пожертвований.
Однажды я зашла внутрь кафе, дверь в поварскую была открыта, включенное на полную громкость радио транслировало эстрадную итальянскую песню о море, и повар, большой кудрявый мужчина, подпевал певцу красивым сильным голосом, поливая шоколадом десерты из мороженого.
Повар пел, забыв обо всем, и мне казалось, что я вышла из джелатерии на залитый солнцем пляж, и вокруг ничего больше — солнце и море, солнце и море.
Он заметил меня, улыбнулся, я помахала ему рукой. Мы ещё раз улыбнулись друг другу, и я вышла на улицу.
Я хотела ему сказать — вы подарили мне счастье, но почему-то не сказала.
Bar dell'Orologio А были ещё два старика. Мужчина и женщина. Они сидели рядом, но всё же порознь, пили кофе. У неё большая чашка, а у него крошечная.
Они ни о чём не говорили между собой, звонили по своим телефонам, у обоих — древние модели «Нокиа», тяжёлые для их старческих, почти бумажных рук. Им никто не отвечал, и они просто слушали посылаемые неведомо кем сигналы
. У неё были белые шёлковые чулки и зелёные замшевые туфли цвета венецианской воды, много колец на пальцах, браслеты, светло-коричнево е кашемировое пальто, давно не новое, опылённое временем её молодости. Он же сидел, не снимая шляпы, закутавшись от старческого холода в широкий клетчатый шарф. Кофе они давно уже выпили, сидели перед пустыми чашками в бездумном оцепенении. «Бар под часами», где они назначили друг другу свидание — знаменитое место встречи в Венеции. Вот они встретились, но им было нечего сказать друг другу
. Может быть, они увидели друг друга и поняли, что не нужно ничего рассказывать, всё и так ясно, жизнь прошла, и они прожили её не вместе.
А, может быть, они решили просто выпить кофе, и долго собирались перед выходом
: она натягивала чулки артритными пальцами, он повязывал шарф, всё медленно, через силу. Вот, пришли, сели, два кофе, пожалуйста. Что-то ещё, синьора? Нет, спасибо, больше ничего.
Squero di San Trovaso Почти каждый день мы проходили мимо верфи Сан Тровазо с выставленными, словно на витрину, гондолами. Круглые шляпы гондольеров, вывешенные на деревянной изгороди, вызывали у туристов умиление. В сумерках же оливково-серые постройки на верфи становились бледно-синими, как и всё вокруг; и верфь, оставшаяся без присмотра туристических глаз, больше не служила гондолам колыбелью. Гондолы стояли на подставках средневековыми пуленами, задрав носы, и смотрели, как морской дух снимает их со своих ног и уходит, оставляя ни с чем.
San Trovaso В церкви Сан-Тровазо шла репетиция. Две женщины, ничем неприметные внешне, пели под управлением маленького лысого дирижёра. Голоса их, высокие и бестелесные, летали по церкви, как нежнокрылые ангелы на потолочных росписях Тьеполо. Органист сидел к ним спиной, за пультом органа, и по его торжественной спине плыли прозрачные солнечные рыбки. Дирижёр мановением руки останавливал пение, органист оборачивался, и все четверо вступали в оживлённый быстрый разговор. Казалось, что они обсуждают, какую лучше рыбу приготовить на ужин. Окончив беседу, органист снова поворачивался к миру спиной, женщины склоняли над нотами головы, дирижёр осторожно, словно гладя ребёнка по макушке, проводил ладонью по воздуху, и ангелы, освободившись от потолочного пленения, слетались вместе и сцеплялись крылами.
Osteria A la Campana От «Галереи Академии» мы спустились по одноимённому мосту и зашли в табачную лавку купить открытки и марки. Табачник взвесил письмо на маленьких красных весах и выдал четыре марки: две прямоугольные длинные, и две квадратные. — Синий ящик для открыток, а красный — для писем, через мост вниз, вон там, — показал он нам, почти высунувшись всем телом из-за прилавка.
Я написала на открытке с гондолой короткую записку своим дочкам, послание в будущее, с надеждой, что через много лет они, уже совсем взрослые, прочитают про солнечное воскресенье в Венеции, вспомнят, что им было два и четыре года, табачный запах открытки, и ещё что-то своё, неизвестное мне сейчас.
От табачной лавки, через лабиринт венецианских улиц, мы вышли на кампо Санто Стефано. Компания женщин в чёрных пальто меланхолично обедала почти на пустой площади. Одна женщина, самая красивая среди своих сотоварок, что-то рассказывала сладким, словно пропитанным ликёром и карамелью голосом. Вся седая, с бесчисленными браслетами на запястье.
Мы прошли мимо них, мимо запахов еды и счастья, свернули в очередной проулок с бесконечными магазинными витринами, и зашли в остерию, так любимую нами с прошлого года. Она была совсем пустой, обеденное время закончилось, и официант с поваром жадно ели, почти не разговаривая. Повар читал газету. Наступил полумрак, над столами тускло горели жёлтые лампы, окружённые белыми кружевными юбками абажура, словно бабочки, распустившие свои крылья над чашечкой цветка.
Campo San Giacomo dall'Orio Церковь Сан-Джакомо-дель -Орио — малиново-розовая днём, вечером уходит в сумерки всем своим цветом. Вокруг неё площадь с ресторанами, столы внутри и на улице. В остерии заходят поговорить, выпить бокал красного вина, белого вина, аппероля шприца, перекусить бутербродом с засохшей пастой трески. За столами сидят туристы, им несут пасту и пиццу, они зачарованно заглядывают в тарелки, закуривают сигарету, откидываются на стулья, смотрят на всё, что вокруг. А вокруг много людей: студенты, старики, дети, родители. Голоса, голоса, голоса. Лёгкие звоны вилок и ножей о тарелки, тяжёлый звон колоколов. Дети ездят на самокатах, играют с мячом, спорят, смеются, ссорятся, плачут, снова смеются. Три девочки сидят спиной к церкви, одни, в синей тьме, и над ними, как пар над кастрюлей, поднимается гул голосов и наполняет небо.
San Polo Я увидела её с моста. Маленькая согнутая старушка в клетчатом халате, бордовых носках и почти детских сандаликах. Она вышла из своей квартиры, кренясь всем телом вниз, и остановилась перед соседней дверью. На двери золотая табличка с тисненными фамилиями и кнопками звонка напротив. Она долго смотрела на дверь, не решаясь нажать на звонок. Прошло пять минут, десять. Старуха всё стояла, беспомощно держа в руке письмо, потом развернулась и направилась обратно в свою квартиру.
Chiesa della Madonna dell'Orto В церкви никого не было. Я тихо вошла в капеллу Сан Мауро, чтобы посмотреть на чудотворную статую Мадонны дель Орто. Она сидела, широко раздвинув ноги, большая, толстая, чуть улыбаясь белыми губами. Казалось, что на её щеках под мраморной пудрой розовеет румянец. На одном
её колене сидел пухлый младенец Христос, черты его лица повторяли материнские.
Мадонна с младенцем были огорожены, но я перешагнула к ним через ограждение, погладила её по плечу, по щеке, потрогала ручку маленького Христа. Я повиновалась не религиозному экстазу, не жажде исцеления от болезней. Мадонна была такая тёплая, мягкая. К ней хотелось прийти, как приходят в хорошо протопленный дом после долгой холодной дороги. Только что испекли пироги, заварили чай, постелили постель, «время — ночь», стрелки часов ходят по кругу, и оконные рамы трещат от напора вьюги, но ничего уже не страшно.
Basilica dei Santi Giovanni e Paolo Христофор, святой мученик огромного роста с пёсьей головой, на полиптихе Джованни Беллини — стройный красивый мужчина с ласковым взором. Он несёт на плечах ангелоподобного ребёнка, мягкого , розового, с прелестными ручками и ножками. Ребёнок тих и задумчив, и Христофор тих и задумчив. Ребёнок ухватился за Христофоровы волосы, одновременно цепко и нежно. Вдвоём они переходят через опасный брод. Христофору тяжело. Ребёнок мал, но вес его измеряется не килограммами, а мерой земных скорбей и мук, наполнивших его сердце. Христофор идёт прямо, нежно заглядывая ребёнку в глаза, и малыш всё теснее и задумчивее прижимается к нему. Ребёнок как будто не знает о своей неизмеримой тяжести, и Христофор смотрит на него с жалостью и любовью, желая только одного — забрать все печали, все муки, освободить ребенка от страшной ноши. Но во власти Христофора только одно — перенести маленького Иисуса на своих плечах — от одного берега до другого. И он несёт.
Il Redentore Мадонна с младенцем на картине Альвизе Виварини. Младенец спит, положив правую ручку на животик. Так спят младенцы, как будто бы безмятежно. Глубоко, далеко отсюда. Мадонна смотрит на него, сама ещё девочка, вся будущая жизнь для неё — ещё тайна. Она ничего не знает, не может, только смотрит на ребёнка, как смотрят все матери на новорожденных, ещё не понимая, что им показали чудо, и это чудо добыто из них самих. Он спит. Она смотрит. Он спит. Она смотрит. Он спит, и ему снятся земные простые сны: не ангельское пение, не райские сады, не камни, превращённые в хлеб, не дьявольский шёпот в пустыне, не дух, витающий над водой. Ему снится, как мычит корова, как пахнет сено, как течёт молоко из материнской груди, и скоро-скоро зашевелит он губами, причмокнет, всплакнёт в своём тёплом сне — где же мама. Мадонна — молодая, золотоволосая, радостная — прошепчет ему что-то нежное, глупое. А, может быть, молча засунет тёмно-розовый сосок в жадно открытый ротик. Зачем что-то говорить, когда они ещё едины. Ребёнок пососёт, разомкнёт губы, оторвётся от груди, закроет глаза, задышит медленно, тихо, почти неслышно. Он спит. Она смотрит. Пусть так будет всегда.