Времени ни минуты. Пока лежит снег, выпавший в октябре ноябрьский снег.

Накидываю войлочное пальто, колючее, ледовитые, железного кроя, корабельного пошива — рассекать ветер, рассматривать пингвинов, в сибирь, в якутию, пожар тушить в сорокаградусный мороз. На дальнюю дорогу. Закидываю на плечи дощатый почтовый короб, и по лестнице вниз, не дожидаясь прощаний, вопросов, напутствий, и синих платочков, на дворе ночь — рассекли рану и брызнула синяя кровь — и снег только выпал, и все ещё щенится белым, и времени нет совсем, время осень, время — порог, и пока она снежится можно ворваться, войти и успеть!

Спешу. Срезаю на полторы лестницы через окно, дворами, в кромешный парк, без выходов без проходов, по вымощенным дорогам спешу, прилипаю подошвами к наморози, и только пока настелен выпавший в октябре ноябрьский снег можно ступать и не бояться, не попадать и попасть, пересечь время, месяц, год и столетие.

За парком вода — большая тяжёлая тёмная пища человечья — речья извилина, прилипшая в кромке налипшего льда, и пока снег, пока замело, похолодало, заледенело, замкнулось ледовьей корой, идет сквозь воду тропинка, идти по тропинке не видя воды, не оборачиваясь, не смотря вниз, не смотря под ноги, пересекая застывшее русло, — там лес, там деревья — я вижу тебя, слышу тебя — заснеженная тропа, утопшая колея, уводящая в сцепленные друг с другом по цветаевски сосны и ели. У ствола самого сильного дерева оставить посылку и уйти в тень, не оборачиваясь, превратиться в спину, исчезнуть в обратном пути, пока снег не отсырел и не взмок от моего октябрьского присутствия. Оставить благую весть и дар обёрнутый почтовой бумагой дремать у заснеженных ветвей до следующего утра, до сотворения мира, букв, слов, слогов, морфем, метафор, форм, ритмов и препинаний.

По вынутому из зимы снегу иду, не зная ни имени, ни пролеска, ни деревьего чина, на чьи разлатые ветви взгляну и пойму, что добрался, но верно иду, в направлении правильном, несгибаемо, прямо, и только свет фонарей терзает мне веки, и самый яркий и чистый золотым литьем просачивается сквозь щели не сопряжённых добеззазора досок моей досчатой посылки, просачивается и бегает из угла в угол, с ребячьим визгом, ночным интересом, не зная как выйти, как вытянуться, вернуться к оставленному позади фонарю, и где он окажется, и кому засветит, и кого освети'т или сомкнётся как веко от тёплой ладони. Появится ли на свет свет или потонет в октябрьской мутной воде.

Следую шагом скорым к реке по мёрзлому парку. Пусто и черно. Еловая кутерьма, звуки подёрнуты сорняками с грядки, шорохи прихлопнуты снежной рукой. Блистательная тишина — ночное сопровождение, сторож, хранитель проходов и выходов, дремлющий как волкодавьей породы пёс на цепи.

Послышался лай. Дребезг цепей. Засуетилось, завелось, заметалось. И стаи собачьи бросились одна за другой, выбрасывая из зазубленных пастей патлы и требуху собачьего мяса, и рты их горячие, алые парные, выдохнули жаром на белый некрепкий снег, жаром затлевающей осени, разжёванных яблок, скисающих клёнов. Снег таял от жара, и полынья за полыньёй, слабее и слабее казалась незримая ясность дороги, пути, адреса, назначения и чина деревьева, на чьи ветви останется груз.

На устремлённость мою проснулся собачий лай. Разнёсся, встревожил, разъединил снежный покой, и отозвались на него другие псиные пасти, разутые слюноточащие рты, маслятнистые дёсна, раскрылись и источили собачий жар, мясное распаренное дыхание — парк исказился и зазвенел лаем. Лёд тронулся, снег засквернел, покрылся испаринами.

Выпавший в октябре ноябрьский снег начал таять и исчезать, путь мой мягчал, надрывался, не оставаясь ни передо мной ни позади меня.

И мигом мгновенным, если не вырваться, не выпрыгнуть и не пройти по снегу через немую чёрную воду — воду не пересечённую ни одним кораблем, не изрезанную ни одним олимпийцем, не изломанную ни одним корабельным винтом, и узлов этой воде не считано ни одним капитаном — то уже не пройти совсем. И голые ветви останутся колыханием и непреодолимой тайгой.

Я ускоряюсь, я бегу, сквозь тёмные парковые коридоры, не зная стороны, не видя направления, бегу со всех сил от собачьего лая к реке — я вижу тебя, слышу тебя — переламываю ветки берёз, парковых сосен, задеваю, цепляюсь, и собачий лай устремляется за мной, как охота за птицей. Стая разинутых пастей распаляет снег и скармливает сама себе все входы и выходы, через которые я должен попасть на сторону реки.

И страх псиным рылом вонзается — не пройти, не успеть, — путаюсь в мыслях, путаюсь в ветвях стягивающегося парка, шаг мой тяжелеет, груз давит к земле, и рты собачьи вот-вот отхватят кончик войлочного пальто, потянут за собой, вытянут в осеннее время, в бесснежное время, в дождливое время, отнимут, оттяпают, отъедят, разделят и недоеденное запрячут, зароют в тёмных углах парка.

Спотыкаюсь о выпуклый корень, и дерево, бессмертное мировое дерево, дрожанием и колыханием, сбрасывает со своих ветвей бриллиантово-лунную пыль ноябрьского снега. Прямо передо мой и позади меня, прямо на моём пути, и путь мой становится чист и бел, и стая собачья струхнувшая бриллиантовой пыли раскалывается на визг и скулёж, крошится на поджатые пёсьи хвосты и рассеивается на далекие собачьи визги.

И вот уже нескрываемым блеском отсвечивает река, рукой до неё подать, шагом перешагнуть, подойти к бурлящей под кромкой льда жизни безмолвной, наступить на сухую воду, наступить вторым шагом, третьим, один за одним идти по воде, переходя воду, ступая по земле кораблиной, на сторону снежной ноябрьской белизны, ледников, склонов, сосен и елей, укутанных в снежное серебрение.

Мой тридцать первый шаг, я наступаю на лед, и крошится лёд, слоится, стачивается, от тепла тянущегося за мной, от снега прошедшего и долежавшего до утра, долог был путь и время назначенное истекло, и оголяется осень, обрывается речья дорога, растекается, исчезает — 7 вёрст до берега зимнего, прекрасного, снежного.

Сбрасываю волчье пальто, снимаю рубашку, грудью голой дышу и пальцами собираю оставшийся под ногами снег, комкаю, вылепляю снежное яблоко и надкусываю, съедаю, и ещё одно, и последнее третье, и что есть мочи, вдох за вдохом, набираю остуженного студеного воздуха и трескучее замёрзшее дыхание отпускаю на оголившуюся тёмную воду. Вода покрывается коркой, я наступаю, ещё — я на том берегу.

Торжественные великие ели, пронзённые блеском сугробы, проложенная лыжня стрелой рассекает лесо-снежную чащу. Я следую за ней, отмеряю шаги, и выпавших из короба за спиной свет устремляется влево и озарив самое сильное дерево, блеснув по его маслянистой смоле, вздрагивает и рассыпается золотыми слитками. Я оставляю посылку у дерева, отсчитываю обратные шаги, и ухожу в тень, не оборачиваясь, не бросая взгляда назад, превращаюсь в прошедшую дорогу и исчезаю в обратном пути.