(глава из повести)


В своё время она даже ходила к врачу-ортопеду, и просила его, чтобы он нарастил ей ногу, а точнее сказать, вытянул при помощи специальных стальных приспособлений, напоминавших велосипедные спицы, вставленные в щёлкающий и вечно живой механизм башенных часов, которые в любое время суток показывают пять часов пополудни. Там было что-то не так с анкерным спуском…

Врач-ортопед отсутствующим взглядом смотрел на часы, на короткую ногу женщины, на барабанящий по карнизу дождь конца октября за окном и лишь качал головой в ответ, возглашая мысленно: «Нет-нет, ну, конечно же, нет!»

Говорил при этом, развивая свою мысль следующим образом:

— Вот представьте себе, как можно нарастить или вытянуть, например, большой палец руки? Поверьте, он никогда не будет иметь длину указательного или среднего, или безымянного пальцев, просто потому, что так устроен скелет человека. Так и ваша нога, она не может быть длинней того, какой ей положено быть. Конечно, вы можете возразить мне — все ноги должны быть одинаковой длины, и будете правы! Но сколь наивно думать, что они — ноги, руки, глаза или уши, например, совершенно идентичны, полностью подобны друг другу. Они, видите ли, лишь стремятся к подобию, а в вашем же случае это несовпадение и стремление наиболее очевидны. Можно ли это исправить, спросите вы, да — отвечу я — можно, например, удлинив вашу ногу при помощи специального протеза — колодки в форме стопы с выточенными в ней углублениями для пальцев и пятки. Стало быть, мы не говорим о вытягивании конечности, Боже упаси! Мы говорим о деревянном или пластмассовом устройстве, к которому, разумеется, надо привыкнуть, но когда это произойдёт, а это, вне всякого сомнения, произойдёт, то вы навсегда забудете о своём дефекте.

Разводил руками, давая понять, что все объяснения исчерпаны, и дело остаётся за малым — пойти на протезный завод и заказать себе колодку, специальным образом подогнанную под увечную ногу женщины.

С тем она и выходила, прихрамывая, на улицу под дождь, уныло брела к трамвайной остановке, а мимо неё, тяжело скрипя на стыках, проезжал «дефектоскоп», на контроллере которого стоял вагоновожатый в офицерской шинели со споротыми погонами.

Управлял устройством сосредоточенно, потому имел взгляд неприступный и суровый, который прятал под целлулоидным козырьком форменной фуражки. За мутным, запотевшим лобовым стеклом разглядеть его лицо было абсолютно невозможно, и оставалось только воображать себе посечённые трещинами губы, птичий нос, ввалившиеся щёки, слезящиеся от крепчайшего табака глаза, да подбородок, к которому вагоновожатый свободной от управления «дефектоскопом» ладонью по привычке пристраивал бороду в виде туго свитых косиц, как у правителей Ашшура.

А потом подходил трамвай, в который она садилась, вернее, с трудом заползала по ступенькам, переваливалась с боку на бок, повисала на скользких хромированных поручнях, задерживая тем самым отправление.

Задерживая дыхание.

Разноногой она была от рождения.

Когда новорожденную девочку показали матери, то та её не признала, и сказала, что ребёнка подменили, потому что у её дочери не могут быть ноги разной длины. Уж что-что, а про детей инвалидов она знает всё, потому что долгое время жила в Евпатории.

Знание, за которым неизбежно следовали недоумение, растерянность, страх, переходящий в ярость, совершенная опустошенность, отчаяние, припадки.

После затянувшейся почти на сутки истерики матери девочку ей всё же отдали, но она так и осталась при своем мнении, что это ребёнок не её, а подменённый, правда на вопрос кем, зачем и когда это было сделано ответить она затруднялась.

С годами, к сожалению, это состояние прогрессировало, и к семнадцати годами дочери у её матери окончательно сформировался так называемый синдром Капгра, выражавшийся в её полной уверенности в том, что хромоножка является двойником настоящей дочери, которая где-то живёт сейчас, ей тоже семнадцать лет, и она не знает о том, что у неё есть настоящая мать, которая её любит и ищет с ней встречи.

Никто не знал, почему подобного рода помрачение рассудка произошло с матерью, у которой синдром двойника распространялся только на собственную дочь, при том, что в общении с остальными родственниками и друзьями она выглядела абсолютно нормальным человеком.

Встречи с «настоящей» дочерью она как правило искала в Сокольниках, где любила прогуливаться. Собирала тут жёлтые листья, чтобы дома составить из них осенний букет, читала наизусть стихотворения Цветаевой и Гумилева, но всякий раз вздрагивала, когда ей на встречу шла молодая девушка. Тут же роняла от неожиданности собранный букет на мокрый асфальт, начинала щуриться, пристально всматриваться во встречную, трясти головой, словно пыталась таким образом отогнать от себя наваждение в виде нервного тика правого глаза, нет, ничего не получалось, давилась, путалась в рифмах, напрочь забывала четверостишья, которые словно выпадали из её трясущейся головы, покашливала. Бывали случаи, когда она «узнавала» свою настоящую дочь, у которой обе ноги были одинакового размера. Таких встреч было пять или шесть, но не более.

Но это было ложное узнавание.

— Вот, — говорила про себя, совершенно не чувствуя, что вещает громким свистящим шепотом, — абсолютно нормальная дочь идёт, не хромает, не приволакивает ногу, потому что последнее является очевидным признаком того, что лукавый демон Асмодей забрал её и сделал своей невестою.

После окончания института дочь попыталась выйти замуж за своего сокурсника по фамилии Циммерманн, однако, узнав об этом намерении своей девочки, мать сказала, что если это произойдёт, то она повесится. Более того, она даже попыталась это сделать, но, впав в кромешное буйство, упала с табуретки, на которую взобралась, чтобы привязать петлю к напоминавшей якорь-кошку чешской люстре, и сломала себе лодыжку. Причём, повредила себе именно левую ногу, которая у её дочери была короче.

Да, где-то читала раньше, что перелом является подсознательным стремлением человека наказать себя за что-то сделанное не так, расплатой за содеянное, а перелом ноги, в частности, является неосознанным нежеланием сдвинуться с мёртвой точки, переступить через своё закостение. Конечно, не могла согласиться с этим утверждением, находя его примитивным и поверхностным, нисколько не отражающим самой сути личности, например, её материнской личности. Именно поэтому она сразу нашла в совпадении сломанной и короткой конечностей доказательство своей правоты в том, что подмена очевидна, и первое время после наложения гипса даже не подпускала к себе дочь, пребывая в полной убежденности в том, что за время заживления перелома её нога сократится, и Асмодей овладеет ей, воспользуясь её беспомощностью и неспособностью противостоять искушению.

В результате, что и понятно, свадьба дочери расстроилась, а чешскую люстру, купленную в середине 80-х в магазине «Ядран», было решено заменить на стеклянный тонированный шар из Икеи.

Размахнулась и со всей силы бросила люстру в виде якоря-кошки в металлический мусорный бак, где она загремела медными рогами, выпустила из себя провода, как внутренности, захрустела битым стеклом, а ведь была абсолютно исправна и вполне могла ещё пригодиться в хозяйстве.

Наблюдавший за процедурой выбрасывания молодой хромой женщиной люстры дворник Орзу закряхтел и отвернулся.

Трамвай свернул с проезжей части и двинулся по рельсам, проложенным сквозь парк по дну оврага. Рассказывали, что раньше здесь протекал ручей, в котором жил полоз, который прятался под корягами, в излучинах строил норы, нападал на мелкую живность и утаскивал её под воду, где пожирал, но потом ручей осушили и проложили линию от Яузы до Ширяева поля.

И вот теперь за окнами на маршруте по большей части проплывали врытые вровень с деревьями в откос столбы, да засыпанная палой листвой насыпь, а для того, чтобы увидеть небо, приходилось ложиться лбом на стекло и закатывать глаза.

Так и делала, прекрасно понимая, что со стороны это выглядит дико.

— Окосеешь, — приникала с заднего сиденья высокая худая женщина в плаще-дождевике, накинутом поверх грубой вязки шерстяной кофты, словно она собралась в Сокольники по грибы, — у меня вот муж так и окосел, — и доверительно добавляла, — пытались лечить, конечно, «ленивые» глаза поочередно пластырем заклеивали, нет, не помогло.

Дождь прекратился.

Вышла из трамвая, специально не доезжая остановки до дому, и побрела вдоль железнодорожных путей, намеренно ставя левую ногу на рельс, а правую на гравийную насыпь, дабы восстановить несуществующее равновесие, вообразить, каково ей будет ходить с протезом.

А вот так и будет — неспешно, величаво, постепенно.

Постепенно линия трамвайных путей выбралась из оврага и впала в рощу, где деревья были расставлены таким образом, что могло показаться, будто они находятся в постоянном движении, не стоят на одном месте, но прячутся друг за друга, водят причудливый хоровод, задевая друг друга кронами, расковыривая в поисках живности вздыбленными корнями землю. При этом они совершенно напоминали исполинских хищных птиц, в случае удачной охоты сжимавших в кривых своих с навершиями в виде острых загнутых когтей лапах полевую мышь или змею.

В вышине стоял клёкот.

Шла и распознавала волнение внутри себя, что накатывало по мере наступления темноты.

Красные габариты трамвая мелькали уже далеко и напоминали зрачки лесных обитателей, которые в светлое время суток таились, а в сумерках, ближе к ночи, выбирались из своих теснин, нор и сооруженных в дуплах деревьев лежбищ.

Пробовали голос — курлыкали, хрипло лаяли, урчали, пытались даже выть, но делали это с осторожностью, потому что местные лесники были вооружены и запросто могли пристрелить.

Так, например, в прошлом году тут перестреляли целую свору бродячих собак, которые нападали на гуляющих в парке, а зимой гонялись за лыжниками.

Несколько раз оступилась и чуть не упала.

А ведь всегда с удивлением замечала, что, даже сильно ударив левую увечную ногу, не испытывала при этом никакой боли, словно там — в мраморной перепончатой глубине — нечему было болеть. Даже специально била её о кирпичную стену или железные перила в парадном, говоря при этом в сердцах — «расти, расти, сука!».

Но нет, она не росла и не болела.

Получается так, что хотела доказать своей матери, что она вовсе не двойник никакой, а настоящая её дочь. С этой целью ведь и пошла к врачу, который посоветовал ей установить специальную колодку в форме стопы с выточенными в ней углублениями для пальцев и пятки.

Представляла себе их с матерью встречу в Сокольниках уже после осуществленной процедуры.

Вот мать идёт по аллее, поднимает с мокрого асфальта палые листья, прикладывает их один к другому, сочиняя осенний букет, и вдруг видит, что навстречу ей идёт молодая женщина, абсолютно похожая на её дочь, и при этом она не хромает, не приволакивает левую ногу, но ступает совершенно ровно, не ведая, что можно передвигаться как-то иначе — выворачивая ступни, например, переваливаясь с одного бока на другой, припадая то на одно, то на другое колено, корчась от боли и стыда, от того, что выглядишь при этом увечной и непривлекательной, недостойной любви и нежности.

Трогала пальцами губы и лоб.

Меж тем расстояние между ними сокращается, и мать всё более и более боится поднять глаза на свою дочь, потому что понимает, что на сей раз она не ошиблась, что она наконец видит именно ту, которую выносила и родила уже более двадцати лет назад. Она почти готова закричать от радости, а осенние листья прилипают к её мокрому от слёз лицу…

Но тут происходит немыслимое — молодая женщина, с которой они уже поравнялись, вдруг поскальзывается и падает на мокром асфальте, а из-под её левой ноги вылетает деревянная колодка, которая удлиняла её и позволяла идти не хромая. В полном замешательстве молодая женщина пытается быстро подняться, но у неё ничего не получается, она опирается на колено, разбитое в кровь, и совершенно невольно хватает мать за полы пальто, тянет их на себя, вдыхает запах нафталина, и тут же слышит истошный вопль матери, которая понимает, что вновь ошиблась, и на неё напал двойник.

Пальто судорожно вырывается и бежит по аллее, а из его рукавов вылетают собранные листья, которые кружатся и переворачиваются в воздухе

В ту минуту мания преследования выразится у матери в том, что она будет уверена, что Асмодей то с головой коня, то с головой быка, то в виде человека-зайца со ступнями, вывернутыми назад, гонится за ней и уже почти настиг её, ведь только что залеченный перелом лодыжки не даёт ей возможность бежать во всю силу. Например, так, как она бегала в молодости, когда училась в полиграфическом институте и даже выступала за факультет в соревнованиях по лёгкой атлетике, которые проходили в Тимирязевском парке.

Асмодей настигает мать, отчего у неё приключается судорога лица, не позволяющая ей кричать, звать на помощь, а также молить о пощаде.

По крайней мере, таким образом, исключая, разумеется, падение, дочери виделась её гипотетическая встреча с матерью в Сокольниках.

Так и лежала на асфальте, наблюдала убегающее пальто, за полы которого она только что держалась. Потом с трудом вставала, находила улетевший под скамейку протез и прилаживала его к увечной конечности.

Думала — нет, ничего из этой затеи не вышло, да и колодка до крови натёрла стопу. Боли при этом как всегда не было, но возникало неудобство при её снимании, ведь приходилась отдирать чулки от деревянной формы, к которой они намертво приклеились, разумеется, рвались при этом и их надо было выкидывать. Одноразовые чулки получались.

Садилась на скамейку.

Усмехалась — как всё глупо получилось. Невыносимо глупо. И ради этого стоило ходить к врачу-ортопеду, выслушивать его рекомендации, платить деньги и, причём, немалые.

Наконец вышла из рощи и оказалась перед панельными девятиэтажками, что стояли вдоль трамвайных путей.

В окнах домов уже зажгли свет.

Вернувшись домой, первым делом мать, не раздеваясь, включила свет в прихожей, на кухне, в коридоре, в ванной и в комнате. Стеклянный тонированный шар под потолком заморгал и выплыл луной из вечерних сумерек, повис в отражении окна. Осветил репродукцию портрета Данте кисти Сандро Ботичелли, что висел рядом с книжным шкафом.

Убедившись в том, что в квартире никого нет, мать села к столу и закурила в надежде унять бивший её озноб. Нет, не помогало, выворачивало откуда-то изнутри, даже попыталась померить температуру, вставив градусник под левый рукав пальто, но выронила, конечно, тут же, а перед глазами неотступно стояла картина происшедшего в парке, особенно тот момент, когда из разверстого рта Асмодея, нависшего над ней, вырвалась струя обжигающего зловонного пара.

Вспомнила, как в детстве, когда она жила у деда в Евпатории, куда её на всё лето отправляли родители, принимала ингаляции в расположенной рядом с их домом санчасти санатория для детей-инвалидов.

Терпеливо ожидала на банкетке в коридоре, по которому мимо неё на специальных каталках провозили маленьких спящих пациентов, что улыбались или хмурились во сне.

Потом заходила в процедурную, где её поджидала уже хорошо знакомая ей медсестра, она улыбалась девочке, усаживала на высокий обтянутый поверх белого чехла целлофаном стул, придвигала её ближе к устройству, напоминавшему главный калибр стоявшего на рейде в Евпаторийском порту линкора «Севастополь».

Девочка заглядывала внутрь пластмассовой трубы.

— Не делай так, ослепнешь, — медсестра грозила пальцем и хмурилась, — вот у меня муж, например, всю жизнь проработал на судоремонтном заводе сварщиком, ему часто приходилось смотреть на яркий огонь, он сейчас на пенсии и почти слепой.

Девочка мотала головой в ответ, мол, «больше так не будет делать», и покорно складывала руки на коленях, а медсестра тем временем вставляла ей в рот тут самую пластмассовую трубу и переключала массивный эбонитовый тумблер, напоминавший птичий клюв — острый, блестящий, не предвещающий ничего хорошего. Аппарат начинал гудеть.

— Хорошая девочка, хорошая, — приговаривала во время всей процедуры медсестра, — дыши глубоко и ничего не бойся.

Мигает красная лампа, а перед глазами по-прежнему пылает раскалённая ртутная точка, что живёт в недрах ингалятора и при долгом смотрении на которую можно ослепнуть.

Вот такое воспоминание о евпаторийском детстве!

Мать закатывала глаза и смотрела на висящий над ее головой стеклянный матовый шар из Икеи, заливавший комнату плавающим светом. Когда же голова начинала кружиться, то она вставала, шла на кухню, ставила на огонь чайник и наконец снимала пальто.

Озноб постепенно приходил, но ему на смену как всегда тайно, незаметно подступала головная боль. Впрочем, пока беспокоиться на её счёт особого смысла не имело, ведь он шла издалека, как грозовой фронт, и вполне могла пройти стороной.

Мать прислушивалась к себе, находя мнительность надежным источником знания, пусть и полученного в болезненном состоянии, порой совершенно невыносимого, но при этом желанного и доставляющего изрядное удовольствие.

Ещё в детстве она полюбила болеть и лечиться.

Вот, например, у нее были гланды, и именно по этой причине дед водил её на ингаляции. Вернее сказать, сопровождал до ворот санатория, смотрел, как внучка в окружении детей-инвалидов направляется к санчасти, а сам выдвигался в контору судоремонтного завода, где он работал табельщиком.

Когда процедура была завершена, девочка ещё какое-то время сидела в коридоре, чтобы остыть после горячего пара, который вырывался из главного калибра линкора «Севастополь» словно после залпа по кораблям неприятеля, едва различимым на горизонте, а затем выходила на улицу, вернее, во двор санатория и вновь попадала в объятия детей-инвалидов.

Они обступали её, пришепётывали, что хотят с ней дружить, звали играть с ними в прятки или «казаки-разбойники», но девочка не понимала, как такое возможно делать с ровесниками, многие из которых едва передвигались, а если и делали это, то исключительно на колясках, которыми весьма умело и проворно управляли медсестры.

Называли свои имена, разумеется, в той надежде, что девочка их запомнит. Спрашивали, как её зовут.

И она называла свое имя, причём, всякий раз другое – Катя, Света, Соня, Настя, Юля, Лена, Надя, Лиза, Вера, Лида, Тома. Бывали, конечно, случаи, когда путалась в именах, смеялась, будучи пойманной на том, что соврала, мечтала о том, как бы скорее сбежать отсюда.

— Ты же говорила, что тебя зовут Нина? А теперь говоришь, что ты — Галя…

— Я пошутила, — пыталась вырваться, но ничего не получалось, потому что дети-инвалиды крепко держали её, обступив со всех сторон. Так и перемещались они через тенистую аллею к воротам, которые венчали гипсовые изваяния пионера-горниста и школьницы в фартуке с открытой книгой в руке.

И тогда девочка начинала метаться, искать помощи, потому что до выхода из санатория было ещё далеко, а столпотворение вокруг неё всё более и более нарастало, и тут она натыкалась взглядом на мальчика лет семи, ноги которого в любую жару были обуты в высокие, наглухо зашнурованные ботинки на разновысокой подошве. Он всегда стоял на отдалении и не решался подойти к процессии, вышедшей из санчасти. Говорили, что его зовут Вадик Федорин, и что сюда его привезли из Элисты.

Чайник уже давно закипел, на кухне плевался кипятком, заливая конфорку.

— Почему ты тогда не называла своего настоящего имени? — спрашивала мать у своего отражения в оконном стекле, за которым стоял поздний вечер. Переводила ничего не выражающий взгляд на холодильник, затем на раковину, и наконец на кружку из которой валил густой клокастый пар, из-за чего разглядеть содержимое этой самой кружки было абсолютно невозможно.

Скорее всего причиной этой лжи была боязнь, назвав свое настоящее имя, стать частью несчастных обитателей санатория, перенять их страшные недуги.

Вот, например, гланды! Их можно запросто вылечить ингалятором, а если даже и не вылечишь до конца, то с ними вполне можно и жить дальше, разве что предохраняя себя от сквозняков и переохлаждения. Наконец, как говорят врачи, гланды имеют тенденцию рассасываться, и через несколько лет терпеливого ожидания можно стать абсолютно здоровым. Совсем другое дело — пациенты санатория, их недуги, увы, были неизлечимы.

Дома за ужином девочка рассказывала деду о том, как прошла процедура, как она играла с детьми.

— Молодец, — отвечал дед, подходил к буфету, откуда доставал графин с настойкой родиолы, наливал себе рюмку, выпивал её залпом, сохраняя при этом сосредоточенное выражение лица, крякал, после чего возвращался к пережевыванию варёной картошки.

— Скажи, а с кем ты там подружилась?

— С одним мальчиком.

— Как его зовут? — дед отрывался от тарелки и поправлял очки.

— Вадиком…

От этого ответа почему-то становилось легко и даже радостно.

Улыбалась.

Дед улыбался в ответ.

Вот мать тут же и рассмеялась, потому что головная боль, приносившая порой немыслимые страдания, прошла мимо, хотя переживания о происшедшем в Сокольниках не отпускали, но уже не казались такими невыносимыми.