Дождь начался неслышно, шелест капель спрятался в таканье напольных часов с жакемарами и взмахах блестящего диска в кубе ольхового дерева.

Я перелистываю страницы едва касаясь, шевелю пальцами с усилием, которого хватает только на то, чтобы перевернуть страницу. Ручка зацарапала, зашуршала по бумаге, и мне стало удивительно хорошо. До восторга. Я узнала эту бумагу, запахи чернил и рассохшегося дерева. Я узнала свои буквы. Длинные пальцы. Могу ли я знать, что мои пальцы длинные? Могу. Они длинные ...

— Я не буду тебе мешать.

— Я знаю.

Приглушённый шепот и шорохи. Кто-то прошуршал по дому, качнул шторы, пошарил на этажерке. Двери распахнуты, и вот уже кто-то стелется по полу, поднимается по стенам, пробегает по потолку.

— Какая чудесная у тебя тень.

— Тут и света-то нет.

Холодные капли залили линзу оконца, к приглушённому ходу часов добавился неспешный метроном. Я пью горячий чай с прозрением и горчинкой, завернувшись в полинявшие от времени воспоминания. Вишнёвая мензула под листом бумаги полна трепета.

Я всё выдумала. Отчего-то решила, что всё может случиться. А он такой, какой есть. И был таким же. Никто ведь не виноват, что он поступает не так, как я хочу. Просто я неверно его придумала. И только.

За окном блеснула молния. Кто-то нажал репетир. Крупные капли выбивают из луж пузыри и пену. Я вижу это, могу видеть. Босые ноги скользят по тонкому слою сдавленной воды.

— Как ты?

— Не знаю.

Дом стал клониться набок, всё больше намокая. Отчего-то немного кружится голова. Сверху дом выглядит, как картонная коробка в луже. Ветерок погнал его по ряби.

Часы с боем, с маленьким туземным мальчиком, бьющим в гонг.

— Можно как-нибудь выпить кофе.

— Можно, наверное.

И без того всё ясно. Но тебе нужно ещё одно подтверждение, правда?

Грузик метронома опускается всё ниже, сердце стучит всё быстрее, желая выпорхнуть из корпуса. Симфоническая поэма Лигети для ста метрономов. Я чувствую, как мгновения входят в меня, подрагивают в кончиках пальцев, отдают холодом в позвоночнике и ознобом отзываются в пальцах ног. Время не терпит. В мозг хлынули чужие видения, ложные воспоминания и бредовые мороки. Трепет, безотчётный страх и восторг.

Да, нет. Нет, да. Маятник. Так да? Да, так. Где же фузея?

— Я хочу, чтобы ты переехала ко мне.

— Ты этого хочешь?

— А ты разве нет?

Когда мы виделись последний раз, меня уже не было. Холсты, подрамники, светотень. Смотрел серыми глазами, а меня в них уже не было. Властный, талантливый, тонкий, слегка сумасшедший. Так близко. И я очень ему нравлюсь. Я буду скучать по его рукам.

Спорадические вспышки выхватывают неясные тени, призрачные грёзы, завитки тяжёлой, приземистой мебели, пятно на стене, след от гвоздя, трещину в мраморе, сломанную этажерку. Углы стали ещё темнее, ножки столов и стульев кривыми и замысловатыми, бронзовые подсвечники на камине раздвинуты в стороны, чтобы дать место тяжелой зверюге из ноздреватого камня. Чмокают, урчат, хлюпают химеры. Стоило им остаться одним, как обо мне позабыли.

После короткого всхрапа где-то раскатисто упал жестяной таз. Рамы заскрипели, хрустнули, вверху кто-то вздохнул, всхлипнул, хлестнула ветка, порыв ветра выдавил струи в стекло, как молоко из вымени. Небо стремительно и необратимо мрачнеет. За окном сполохи, амарантовые петухи и розовые фуксии, и все это заоблачное шевеление порывисто и томно подрагивает.

Парадокс лжеца. Неполнота по Гёделю. Может быть я живу где-нибудь ещё?

Сознание с удивлением обнаруживает себя в зеркале посреди остановившегося механизма существования. Скорее проснуться, будет не так страшно. Шевельнулся анкер, рычажки и молоточки отбили компликации. Я стою среди комнаты, ни о чем не думая. Будто бы кто-то остановил хронометр. Смотришь с какой-то сонной высоты на своё осиротевшее тело.

Кто-то и сейчас смотрит на меня. На мне длинное синее платье, показывающее всем, что вот у меня грудь, вот тонкая шея. Возомнила себя скромной, прелестной, несовременной. Тряпичная волна по щиколоткам. Шелковистый шорох наводит сонливость. По прошествии времени репетир стали нажимать реже, сознание постепенно вернулось, и привело с собой шершавые мысли. Сыплются капли, шум за окном переходит в ровный ропот. Брызги потрескивают, как кофейные зёрна в кофемолке.

— Ты кто?

— Разве не узнаёшь?.

— Нет, у него серые глаза.

— Посмотри, это же его руки?

— Да. Но ты же снишься?

— Но ты узнала меня?

— Нет, нет, всё не то.

Боль ушла в стопку бумаги, в сафьяновую тетрадь с серебряной застёжкой. На прозрачном запястье пятна ализариновых чернил. Веленевая бумага. Возвращаюсь к нагромождению предметов на столе. Зеркальце, тушь. Соль на губах, кровоточащая царапина в зеркале.

— Газету?

— Что?

Дождь за окном заметно ослаб, рассыпался в молочный туман, мельчайшую взвесь, нечто сырое, промозглое, мгу.

— Я оставил у тебя какие-то мелочи. Я зайду за ними, когда найду время.

— Не нужно, я принесу.

Я могу подарить ему название картины. И все, что к этому обычно прилагается — шуршащую листву, кошачью жалобу, тихий свист.