Как ты доехала? Сколько же мы не виделись? Десять лет. Я маме твоей писала с 8 марта, так она ответила через два месяца только. Да, утро тихое, и птицы поют. Так ведь белые же ночи у нас, как хорошо, что ты застанешь. А я уж не сплю с 5 часов, заснула поздно — в двенадцать, а в пять проснулась. И такая седая вся, ты не смотри. И глаза блёклые-блёклые, куда и подевалась вся голубизна. Вот здесь, в горшке — видишь — пальма. А это гранат. Здесь диффенбахии. А сколько всего пришлось раздать! Глаза всё хуже и хуже.
Шкаф этот от бабушки сохранился с 19 века. Прекрасное дерево, только зеркало потемнело. Столько там всего! Неношеное всё, платья, туфли. А я не открываю много лет, ничего не надо!
Я всё никак не возьму в толк, отчего ты так внезапно приехала? И с этими-то врачами затеяла. Пустое дело! Какие мне врачи теперь. А вот и солнце к твоему приезду. Пойдём на улицу. Пятый этаж, милая. Пятый этаж! Как я спускаюсь с трудом, с моими-то глазами. Что у тебя за пальто такое мягкое, нежное. Можно я прижмусь к нему — как приятно. Не выхожу никуда — до ларёчка только во дворе. Творог, молоко там можно купить. А сухари у меня с запасом хранятся. Нет, это тебе кажется, что я прекрасно иду. Что ты, что ты. Это я с тобой только, с тобой так далеко. Одной-то и не надо никуда. Страшное одиночество.
Ах, здравствуй, мой милый! Это маньчжурский орех, слышала про такое дерево? Вот я и пришла тебя обнять! И что же тут памятник-то поставили около него, не могли и места найти, куда поставить. Я звонила, звонила, объясняла, что корневая-то система огромная! Нет, что ты. Бетоном залили. А ведь это мы с братом вырастили в нашем саду — из ореха. Нам дядя привёз из экспедиции орехи, так все принялись. Маленькие деревца мы раздарили, а этот красавец в саду нашем стоял, пока дом не снесли. Папы уже с нами не было, а маме так страшно всё казалось! А когда нас выселяли, он уже подрос неимоверно, так двумя огромными кранами его вытаскивали и перевозили на эту площадь. Обниму тебя, хороший ты мой.
И что же нас не принимают у врача! Уже десять минут, как наше время началось. Плати, не плати — всё одно. И там сидишь, и тут сидишь. Так за что же 600 рублей за приём-то? А ребёнок этот, посмотри. Весь извёлся, извертелся. Бывают же дети — всё ему не так, всё не эдак. А ты говоришь, без очереди… Вся моя жизнь сплошное наваждение. Тебе не понять. Ты молодая, красивая. А муж тебя очень любит. Очень. Это видно сразу.
А у меня — на-важ-де-ние.
Первое предложение мне было сделано в 16 лет, когда я была в 9 классе… блестящий такой офицер, невероятно высокий, делал предложение через маму мою, потому что мне-то неудобно. Настолько высок, что у нас такой кинотеатр был на втором этаже, там был зал… Так он меня прямо в шинели нёс на руках! Мне было жарко, он моё зимнее пальто держал. А мама ему — да что вы, ей же ещё школу кончать, а он — а я подожду. Ему было 24 года. А мне казалось, что ему, ну, по сравнению со мной, много, много, много…
Потому что он огромный. Он огромный.
Доктор, мне вас так рекомендовали. Я так упала, так упала! Вы говорите мне самое страшное — будете слепнуть дальше. Чем же лечиться? А зачем же капли-то в глаза каждый день? Я слышала, что их курсами только… извините меня, я читала где-то, что капли эти вредно постоянно.
Пойдём, милая. И хлопоты все твои напрасны. И в больницу я не лягу. Летом жара такая, как же я оставлю растения мои? А на доктора этого у меня последняя надежда была. Вот ты меня всё по врачам хочешь водить, а я прошу — найди мне Германа Савельева! И больше ничего на свете не надо! Вы же сейчас всё-всё в интернете можете найти. Будет время, я прочитаю тебе его письма ко мне… А я виновата перед ним, небрежность, небрежность!
Так извиниться бы мне теперь, и можно умирать спокойно.
А все эти лекарства — всё без толку. Падать буду, но на такси не поеду. Для меня деньги никогда ничего не значили. Вот только пенсию мне так посчитали, как у уборщицы. А я главный агроном, всю-то жизнь! Выставки, конференции. Научные работы. Сама сколько лет маюсь своей тоской, своим одиночеством, как Димочка мой умер, брат мой любимый. Ни детей, ни племянников.
Я жалкий несчастный человек!
Чудесное место наша набережная, правда. Я в детстве бегала здесь, вдоль Кремля до школы. Наш дом был вон там, за рекой. И выход с веранды в сад. Огромный сад!
Всё вырубили, только орех и остался.
Ах, милая! Я так виновата… небрежность… Сколько их было. Ой, сколько их было. Но ведь я никого не могла видеть в то время, надо же так. Осторожно, здесь ступеньки. Да я вижу, вижу. Я по памяти хожу — знаю каждую ямку. И ведь представляешь, машинам асфальт выровняли. А нам все разбитые тротуары оставили. Как тяжело!
А один писал… нашёл меня и пишет, что, Лена, давай встретимся. Я за тобой наблюдал два года института. Неотступно. Одно письмо, я не отвечаю, второе, третье… Я его даже и не видела. Как это так. Не видела и не знала... Их было как-то сразу по несколько. И я даже не знала, я терялась, кого предпочесть. Я была ослеплена… эти милые ребята, которым я и сейчас должна.
А я была ослеплена своей страстью.
Целых пять лет! Давай присядем здесь на берегу. Я ведь всё детство здесь плавала. Холодно, как сейчас, — а мы из реки не вылезаем. И всю жизнь я не знала, что такое насморк. И мужчин презирала, которые сморкаются. Неприлично, ей-Богу!
… Было лето 59 года. В Вологду приезжала оперная студия Ленинградской консерватории. Приезжало 150 человек, и они целый июль давали замечательные оперы. Мне 22 года… И вот я швыряла эти букеты цветов! А в букетах цветов записки такие чудесные были написаны. Я запрячу, а там такая оркестровая яма…
Что я там из-за него сотворяла!
Огромный зал, 1200 человек! А записочка на шелковинке такой из рук вылетит… Фигаро, например. А он так возьмёт и поиграет букетом, специально, выйдет из положения всячески… Конечно, он меня сразу же заметил!
А я же мигом из Москвы рванула в Ленинград переводиться. И в первый же день на этом огромном Невском я его встретила, он был выше на голову всех ростом, он шёл по правой стороне. По левой я. И я так поразилась, в первый же день! Но не подошла, неудобно. Но потом, потом уже… я ему написала письмо. Он мне ответил исключительно благородно, красиво так ответил. «Меня очень радует то, что есть такие люди, как вы, хотя если они и есть, то их очень мало, потому что вы так переоцениваете мой труд, — ой не так, я всё вру, конечно, — и я рад, что вызываю… что к этому вы прибавляете собственное, — вот эти слова – и я очень рад, что вызываю этот ваш дар к жизни! Если хотите и можете быть 21 января на премьере Прокофьева «Война и мир», — он там Болконского поёт, — я оставлю вам пропуск!»
Ой, я примчалась! Взяла девчонку такую, Сильву.
Малый Оперный, да с бокового-то входа!
А эти там дамы, которые сидят, уже шумят: «Что же так поздно! Разве можно так поздно беспокоить артиста! Даже Морозов, мол, — это тот, который играл Кутузова, — и то давно прошёл!» Но всё равно вызвали. И он в щёлочку — он уже в роскошной рубашке, вот где вот эти кружева.
Ты смотри, как погода портится. На ярмарку тебе обязательно надо.
И вот эти зелёные брюки, и лампасы, в роли Андрея Болконского. Опера начинается без увертюры, начинается с того, что Андрей Болконский висит там на окне, и Наташа с Соней рассуждают…
И он выходит такой как есть! Такой как есть!
Только губки чуть-чуть подкрашены, такой красавец, подаёт мне этот пропуск в щёлочку и поясняет: «На два человека, на два человека», — чтоб я не беспокоилась. Тьфу ты, Господи, что такое… Разделась, а тут такой ветер. Пиджак здесь натяни.
И вот это благородство всё затмило, всё затмило! А он собирался стажироваться в Италию, ничего не могло, ничего не могло… Ой, да.
Я знаю, что он на 5 лет старше меня, ему бы исполнилось 84 года. И он заслуженный деятель культуры, профессор Ленинградской консерватории… и что-то третье, я уж и забыла. Только что жарко было, теперь холодно. У него все главные роли были. Фауст - такой костюм роскошный. Тореадор, Кармен, с ума сойти!
То-ре-а-дор!
В полном блеске, высокий, статный, красивый до безумия! Ооой… Он чёрный брюнет, яркий такой брюнет, а глаза голубейшие… Он пел прямо мне в лицо. «Смотри, смотри, — говорила мне подруга, — прямо тебе в глаза летят голубые молнии!» А после спектакля он выходит в зимнем, видит, что я на Площади Искусств, в чувствах, что холодно мне, заводит меня в театр, заводит внутрь…
Но это было бы невероятно.
Всё-таки большие великие артисты обязательно должны жениться на своём уровне.
И вся эта история длилась пять лет. И ни о ком другом я и думать не могла. Аспирантура, диссертация… Я потому и уехала из Ленинграда. Я ведь уже комнату получила. И уехала. Решила в конечном счёте вернуться домой. К маме.
Ой, посмотри, ворона сидит с подбитым крылом. Ты, воронушка, мучаешься, бедная, и не улететь-то тебе. К людям спустилась. А люди-то ничем и не помогут. Бедная моя!
А он мне в открыточке на 8 марта пожелал: «И неистребимого оптимизма!» Вот уж точно угадал, потому что оптимизм у меня истребился тут же сразу, до конца жизни.
Я всё-всё понимала.
Я уже в 14 лет ходила по лесу и мне казалось, что сейчас выйдет красавец, я уже без предмета была влюблена настолько в своих мечтах! И вдруг увидела его — и намечтанное воплотилось. Вот вчера был какой день ясный, если бы ты вчера приехала!
И сразу же этот тепличный комбинат. И я главный агроном, с утра до ночи. Ночевала на столе, некогда было домой ехать. Десять лет без отпуска работала. Это сумасшедший дом. Как меня захлестнула работа! Мечта превратить комбинат в один из лучших в Союзе! Вот детище-то родилось. Тут всё. Всё погребено под ним. А он гремел и шумел! И на работе были многие влюблены. Я не обращала внимания.
Зачем тебе его имя? Нет, милая, не скажу. Вот и кораблик подплывает. У нас летом экскурсии по реке — до Спасо-Прилуцкого монастыря.
Душа-то теперь томится в тюрьме. Я непременно хотела любить себя в ком-то, кто выше, и лучше, и талантливее меня. Но разве я себя любила? И такая обида на судьбу.
Подожди, послушай, музыка с корабля этого... Невероятно! Слышишь? «Уходит рыбак в свой опасный путь, прощай, говорит жене. Может, придётся ему отдохнуть, уснув на песчаном дне?» Фильм был такой, «Человек-амфибия». Так вот, это он, он песню эту поёт, его голос за кадром! Невероятно! Как это так? Откуда у них песня-то эта взялась? Они Кадышеву обычно включают, а её я и слышать не переношу… Вот он звучит!
Если рыбак не пришёл назад,
Он в море нашел покой.
Лучше лежать во мгле,
Синей прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой
Жестокой проклятой земле.
Будет шуметь вода,
Будут лететь года
И в белых туманах скроются
Чёрные города.
Артур, вчера ты опоздал, и плащ мой был полон дождя. Ты как-то сказал, что мне идут мокрые волосы, и я полюбила стоять под дождём. Ты опоздал всего на 20 минут, а моё сердце сжималось от обрушившегося на меня времени. И я сказала тебе, что, кажется, появился в мире второй Гагарин, что теперь я второй человек, побывавший в космосе. Я не стояла, а парила над площадью, и не чувствовала себя — мокрых ног, сырых плеч, я не могла пошевелиться, потому что была невесомая.
Не-ве-со-ма-я.
Невесомость, наверное, случилась от отсутствия моей для тебя весомости. Такой нелепый каламбур.
И я не сказала тебе, что ты весь для меня больное непостижимое совершенство.
Ты говорил о фильме, что премьера состоится на новый год. И я подумала, как было бы невероятно пойти туда вместе с тобой, а сказала: «Как будет здорово дойти до Летнего сада». И все ждала, что ты коснёшься моих мокрых волос. И слизала дождинку с губ, сама. И всё думала, что наверное успех, успех, который окружает тебя как воздух, не подпускает мою любовь к тебе.
Ты красивый, а я жалкая — мы свернули в кафе на углу.
И я даже помню, что на ужин была рыба.
Сильный дождь какой… Где радуга, милая? Я треску приготовила на обед. Что ты, какие слёзы. Только картошку чистить не могу, поэтому я мороженную покупаю, порезанную уже. У меня ведь перелом такой был на руке. Да что ж ты всё на такси, упрямая какая. Сажусь. Сажусь. Все ноги промочила.
Как же он вздумал прозвучать так над рекой… это от него мне весточка. Покой, говорит, Леночка. Пусть будет покой в душе твоей. А я … я всё маюсь, не могу я себя простить, милая. Так значит скоро будет покой.
Ты веришь, что на Небесах люди встречаются? Правда? И мы не прощаемся навсегда с теми, кого мы любили? Кто знает, милая. Кто знает.