Эти слова приписывают собаке Антуана де Сент-Экзюпери
Русский шёл по берегу Атлантики. По берегу Ла-Манша. По пляжу Нормандии — бесконечному, безграничному, дымчатому, почти пустынному. После отлива море ушло так далеко, что могло показаться, что оно не вернётся. Больше уже никогда не вернётся. Вместо себя оно оставило серый песок, клочья водорослей и створки морских ракушек двух видов: сердцевидок — округлых и компактных и других длинных, ломких, серо-коричневых, названия которых он не помнил. Створки длинных раковин хрустели под ногой, становясь острыми осколками, впивавшимися в подошву его ботинок. В ушах свистел ветер, который играл чайками, то лихо подбрасывая их вверх с круглой ракушкой в клюве, то кидая вниз вместе с брошенной с высоты добычей. Падая, ракушка ударялась о плотный чуть влажный песок и раскрывалась, — чайки знали об этом и дружили с ветром-кормильцем.
Русскому было под пятьдесят. Звали его Александр. Он приехал сюда на три дня по работе, но думал не о ней, а о том, что океанский воздух свеж и о том, что здесь больше и не нужно никаких красок кроме серого неба, и моря, желтоватого песка, бурого цвета водорослей и плетёных загородок, отделявших пляж от променада. Он шёл и смотрел вперёд. Странное место, тут почти одни старики — пожилые французы. Конечно, не сезон. Что ж тут удивляться. Вглядываясь в морской горизонт, Александр вспомнил, что забыл принять, положенные в его несессер женой, успокоительные таблетки от случающихся всё чаще приступов гнева и раздражительности. Но казалось, они и не нужны в краю осенней океанской тишины, чаек, мерно и равнодушно мигающих в сумерках маяков и живущих своей жизнью стариков. Как-то вдруг притупились здесь все эти привычные эмоционально-болезненные реакции на поселившиеся у него дома неразумность и несправедливость.
Александр вышел на променад и пройдя немного, занял столик в открытом кафе.
Да, да, удивительный уровень благосостояния, всё-таки здесь — этой порой кафе возле пляжа были полны хорошо одетыми, молодящими и улыбающимися, напоминающими коричневые просмоленные щепки женщинами, родившимися, вероятно, в начале XX-го века и старыми мальчиками, до сих пор не утратившими горделивую нормандскую осанку, лысоватыми седыми мужчинами, того же возрастного ценза в спортивных курточках, шарфиках, ярких свитерах, мокасинах и модных солнечных очках. Ухоженные, благополучные завсегдатаи отелей, казино и ресторанов пили кофе, кальвадос, ели мидий, курили, чирикали как птички и просто смеялись, поглаживая своих мелких и мирных собачонок, поглядывающих на мир умными глазками. Собачки были почти цирковыми и совсем не походили на его пса, на его друга и брата — бело-рыжего американского здоровяка-бульдога, которого он похоронил четыре года назад, но не переставал помнить.
«За девяносто, наверное! И ведь никакая геронтология их не берёт», — думал Александр, глядя на пёстрое собрание преклонных лет. Долгожители-рептилии. Холоднокровные. Вот она благополучная жизнь, — он проводил взглядом очередную парочку седовласых бегуна и бегуньи, которые трусили из одного конца многокилометрового променада в другой. «Henri, Sophie, salut les chéris!» — «Анри, Софи, привет, мои дорогие!», пергаментная особа в шляпе с большими полями, сидящая неподалеку, по виду, звезда ещё того, немого французского синематографа, приветливо помахала рукой, потраченным временем спортсменам. На её пятнистом запястье затанцевали и заискрились многочисленные золотые браслеты. Её знакомые словно по команде улыбнулись фарфоровыми улыбками, махнули в ответ и посеменили дальше.
Александр размял ещё одну сигарету, затянулся, допил уже остывший кофе и посмотрел вверх. Солнце выглядывало из-за облаков, а под ним, в контражуре, резали крылом ветер диковинные воздушные змеи, накрепко привязанные к земле невидимой ниткой. Конечно, просто люди богато живут. И всегда так жили. И нечего им пенять, что горя они не знали. Не голодали. У каждого народа своя планида. И всё-таки обидно, что у нас не так. И со стариками. Тяжеловесно, гнетуще всё и не отпускает что-то на протяжении столетий. И в землю люди, словно, смотрят смолоду. В грунт. Дескать, когда пора уже ложиться… Витальности, любви к себе не хватает что ли. Жажды жизни. А откуда ей взяться-то — испытание на испытании. Проверка на прочность век за веком. Когда от передающихся от поколения к поколению надрыва, боли, страха — только перхоть крупного помола. И обречённость. Да и испытания все масштаба страны, никак не меньше. И граждане отождествляют себя с расходным материалом, а тут нет. Может у нас любовь к родине сильнее, а тут космополиты безродные? Нет, это вряд ли. А может просто тут другого сорта патриотизм, который не общественный феномен, а личный? Эта мысль начала раскручиваться как клубок: может патриотизм тут не про вождя, не про идею, партию и правительство, а про свой край, дом, про берег свой, про пляжи эти нормандские, про яблоневые сады. Преданность может быть? Просто преданность, которая сродни собачьей. Но не самоотречение. Не жертвенность. Ну, да бог с ними…
Он расплатился, оставив чаевые официантке с милой улыбкой. Пойду ещё пройдусь, решил Александр, мало хожу, толстеть начал. Чёртова сидячая работа! Среднего роста, крепко скроенный, он стряхнул с брюк табачные крошки и, надев тёмные очки, направился в сторону берега. По дороге к выходу на пляж, чуть в глубине променада, между кафе и вереницей закрытых павильонов-кабан с именами кино-звёзд Голливуда, Александр заметил гранитную стелу, окружённую невысоким заграждением. Он остановился, приблизился и прочитал выбитые на камне слова: Aux morts pour la liberté de la Patrie en 1943-1944 — «Отдавшим свои жизни за свободу Франции в 1943-1944 годах». А дальше шеё столбик имён, начинавшийся с Grosso Antoine-Felix, а ниже — ещё пять или шесть имён и фамилий. Александр удивился. Значит тут тоже сопротивлялись немцам. И «Оверлорд» — высадка американских войск здесь, на этих самых нормандских пляжах в 1944, похоже, была поддержана какими-то местными смельчаками, решившими дать отпор…
Неспешная сорокаминутная прогулка по влажному плотному песку оказалась сродни медитации. Он прошёл до старого порта с волнорезом и трепещущим красным полотнищем флага с символами Нормандии — выгнувшими спины жёлтыми гепардами. Откуда здесь гепарды? Пожалуй, они больше похожи на двух жёлтых зубастых псов. Эта мысль мелькнула и исчезла. Сейчас у Александра получилось ни о чём не думать. Засунув руки в карманы короткой куртки и закрутив поплотнее шарф, он совершенно отдался в руки морских ветров, течений, лёгкой ряби волн. Пляж по прежнему был пуст, только впереди, далеко, на самом краю прибоя двигалась человеческая фигурка.
Старик француз бежал по берегу Атлантики. По берегу Ла-Манша. По плотному песку вдоль кромки прибоя. Ежедневные занятия джоггингом, коим он увлекся лет сорок назад, натренировали его тело. Но раньше он бегал по два часа каждый день, а сейчас и тридцать минут казались и ему, и его лёгким, непомерной нагрузкой. Было время, когда он бегал легко, отталкиваясь пружинящими ногами от земли, а ветер развевал его длинные волосы — память об эпохе битников. Сегодня от волос и былой лёгкости не осталось и следа, а пружинящий бег теперь имитировали специальные кроссовки, яркие, с толстой амортизирующей подошвой, купленные в дорогом спортивном магазине.
Жаку, так звали француза, было восемьдесят восемь. Некогда энергичный, высокий, жилистый, эффектный — любимец приезжавших сюда на уик-энд состоятельных парижанок, всю жизнь проработавший метрдотелем в ресторане при казино, на старости лет он превратился в худого и морщинистого. Он стал комичен, в компании своего длинного орлиного носа, который, казалось, теперь стал ещё больше. «Жердь», так всегда любя называли его друзья и знакомые, но сейчас это прозвище уже никто не помнил. Да, всё-таки она пришла, старость — уже полтора десятка лет, каждое утро начиналось с этой мысли, а ещё с боли в суставах и давнишней ране на предплечье, раньше мало его беспокоившей.
Друзей у Жака почти не было. Если человек доживает до восьмидесяти восьми, их почти их не остается, — так устроена жизнь. Нескольких он потерял во время Второй мировой. Андрэ, один из двух уцелевших, которых Жак знал всю жизнь, отправился на небеса этой весной. Остался Стивен, но тот уже не выходит из дома, чтобы пропустить по рюмке кальвадоса и общается больше с сиделкой. И ещё Мальчик остался — пёс непонятной породы, похожий на переростка венгерской пастушьей собаки, приятель и компаньон по бегу. Имя, данное щенку семнадцать лет назад дочерью Жака, весьма подходило псу. Но годы шли, и сегодня Мальчик уже не сопрягался со своей кличкой — со спутанной в растаманские дреды серой нечесаной шерстью, проваленной спиной, бельмом на правом глазу, сломанным верхним клыком, он всё также следовал за своим хозяином во время пробежки. Именно не бежал, а следовал. И это тоже давалось ему с трудом — пёс уже не мог носиться вокруг Жака, забегать вперед и с весёлым лаем возвращаться назад. Он всё сильнее отставал от старика, даже от нынешнего, раскачиваемого ветром, хрипел на бегу и вываливал на бок посиневший язык… Так они и бежали друг за другом — два старика — человеческий и собачий. Двое друзей разных биологических видов.
Поравнявшись с Александром, Жак не поднял глаз. Он смотрел вперёд, мысленно пытаясь унять боль в ноющей руке — до волнореза нужно ещё бежать и бежать. Контрольная отсечка от которой оставался ровно километр его обычной дистанции — только через триста метров. Это — стела, на которой выбито имя его школьного друга Антуана-Феликса. Того самого очкастика Антуана, с которым они жили по соседству, ходили в школу, дурачились, болтали, читали журналы о путешествиях и книжку о мореплавателе Жане де Бетанкуре, удили рыбу, с которым в пятнадцать лет вместе записались в сопротивление, с которым вместе с взрослыми мужчинами взорвали мост, а потом устроили засаду на немецкий патруль. И которого во время той, последней операции прошило из автомата. А вот Жаку тогда повезло, пуля только пробила ему плечо, едва задев кость.
Заметив приближающегося, бегущего прямо на встречу странного худого человека Александр заранее сделал шаг в сторону и дал дорогу. А пропустив, посмотрел ему во след. Тонкие, как коричневые хворостинки ноги, торчавшие из раструбов спортивных трусов, были обуты в оранжевые кроссовки последней модели. Легкая куртка с линялой надписью на спине Marathon 82 раздувалась ветром, превращая спину бегуна в надутый пузырь, который венчала бейсбольная кепка зелёного цвета, козырьком назад. Но бегун не бежал, он будто летел, медленно переставлял ноги и едва касаясь тверди, устремившись всем корпусом вперёд, словно массой своего тела преодолевая сопротивление воздуха. «Ну и зрелище, боже мой — призрак Кеннета Купера! Просто «Бегом от инфаркта»! — Александр усмехнулся и продолжил свой путь. Но через несколько шагов вновь остановился. «А это что такое?!» — теперь ему на встречу, с трудом переставляя лапы, задыхаясь и периодически мотая косматой головой, двигался старый пёс. Нет, он не бежал, он именно спешил. Спешил из последних сил. Казалось еще мгновение и он сначала споткнётся, взвизгнет, а после этого завалится на бок в лужу с прозрачной морской водой, в которой после отлива остались плавать две маленькие рыбки и останется лежать без движения. Но пёс бежал. Хромая и хрипя.
«Чёртов старик! Он убьёт пса», — мысль, мелькнувшая у Александра, заставила его оглянуться на бегуна и крикнуть ему вдогонку: «Monsieur, attendez, s'il vous plaît! C'est votre chien?» — «Мсье, подождите пожалуйста! Это ваша собака?» Тот не оглянулся — ветер унёс слова Александра в море. Двинувшись в сторону бегуна, русский, вскинув руки, крикнул ещё раз, но уже громче: «Arrêtez! Vous avez complètement épuisé votre chien! Quelle merde! Arrêtez, enfin! C'est pas possible! Vous faites chiez!»— «Остановитесь! Вы же совсем замучили пса! Вот дерьмо! Стойте же! Ну, так нельзя! Черт бы вас побрал!»
Бегун продолжил нескладно выбрасывая колени бежать, словно вовсе не слышал обращённых к нему слов. Александр вдруг развернулся и бросился за бегуном, чтобы остановить его и дать передохнуть собаке. Он в несколько прыжков преодолел разделяющие их пятнадцать метров и схватил старика за куртку. Та издала звук рвущейся старой газеты, треснула по шву, старик накренился, бейсболка слетела с его головы и покатилась по песку к воде. Он с трудом удержался на ногах, повернулся лицом к Александру и с трудом дыша проговорил: «Monsieur, vous voulez quoi? C'est quoi votre problème? — «Мсье, в чем дело? Что вам угодно? Что вы хотите?»
Его глаза, под дымчатыми спортивными очками на яркой, салатового цвета резинке, словно смотрели сквозь Александра. Тот, чуть наклонился и жёстко, выговаривая каждое слово, проговорил в лицо старику: «C'est votre chien? Vous allez le tuer! Vous devriez pas!» — «Это ваш пес? Вы его убьёте! Вы не должны!»
«Ce sont pas vos affaires, laissez-moi tranquille! Allez, Garçon! Avance!» — «Это не ваше дело, оставьте меня! Мальчик, пошли! Вперед!» Сиплым голосом старик крикнул, вернее даже выдохнул этот крик в сторону собаки и, дернувшись, попытался высвободиться.
«Non! Ça se fait pas! Je vous supplie!» — «Нет! Нельзя так! Прошу вас!» — Александр повторял эти слова, все еще удерживая старика за руку и одновременно удивляясь нелепости ситуации, им созданной. Но через мгновение его пальцы разжались сами собой. Он услышал то ли скрип песка, то ли рычание и почувствовал сначала удар, а затем резкую боль в ноге, вскрикнул и присел. Это пёс, остатками своих зубов, что было силы вцепился ему в голень! «Твою ж мать!», — Александр выругался, вскочил, дёрнул ногой — собака отлетела в сторону. Старик попятился что-то бормоча. Глянув вниз, Александр увидел сзади на порванных брюках расплывающееся красное пятно. Он развернулся и, махнув рукой: «Чёрт бы вас всех побрал!», прихрамывая зашагал в сторону отеля.
Ветер играл его штаниной, превратившейся в красный лоскут, словно флагом Нормандии. Только двух псов на нём не было. Они продолжили свой странный бег по берегу Ла-Манша. По бесконечному, безграничному, дымчатому, почти пустынному пляжу.