АРОМАТ «НИМФЕЙ» МОНЕ
Костя думал про слово «товарищ». Болтал его в мозгу, словно карамельку на языке. Мерзкий «Барбарис». Внутри конфет иногда попадались полости и резали язык чуть не до крови. Вот и слово «товарищ», плавая внутри мыслей Кости, что-то царапало внутри. Пустое слово, серое, глухое. Ни-ка-кое. Костя редко его слышал сейчас, а раньше, в детстве, оно шмякалось на пол из радио или телевизора довольно часто, словно манная каша, что затопила город из «горшочка, варись». И сдувалось, как шарик, испуская напоследок заунывную «щщщ». Умка, мультяшный медвежонок, тоже говорил слово «товарищ». Он не знал слова «друг», и потому называл смешного мальчишку мёртвым словом. Костя никого не назвал бы «товарищем». Это как сплющить человека и положить его тень в спичечный коробок. Но ему некого было назвать и «другом». Маму? Нет, мама не может быть другом.
— Костя, — пухлая посудомойка Алла встала перед ним и мягко водила рукой у его лица. Костя поднял глаза.
— Уже десять минут сидишь, натираешь. Дыру протрёшь. И рот закрой, муха залетит.
Она хохотнула и отошла. Костя поставил бокал на поднос и хотел ответить, что натирал его четыре минуты и восемнадцать секунд; но тогда Алла решит, что у него хорошее настроение и не перестанет болтать. А он с утра решил, что настроение у него плохое. Алла, видимо, почуяла и загрохотала котлами в металлической раковине, зашуршала водой. Костя взял новый бокал и поискал в полотенце пальцами место посуше. А плохое — потому что приснился кошмар.
Сон сочился болью. Он лежит в своей кровати, а боль пробивает тело насквозь молнией. Ему снится, что когда-то он был Сатурном, планетой-гигантом, вместо крови сквозь него текла гравитация, и ей подчинялись метеоры, планеты и кольцо из камней. Сейчас он неведомой магией заброшен в тело, которое лежит на кровати и мучается. Перед его лицом – раскрытая книга. В ней написано, что он испытывает боль и вспоминает, что когда-то был Сатурном. Он пролистывает несколько страниц, а там — только страдание, мрак, тупик. Спираль ужаса, ведущая в точку жадной, нефтяной тьмы. Он кричит, сдирает с себя простыню. Воет в голос; отчаяние и слёзы отравили и скрутили мышцы, книга падает на пол. Сквозь стены он видит: где-то в ста метрах от него, чавкая пластиковыми шлёпками по полу, спешит медсестра. В руке у неё шприц. Тут Костя проснулся.
Костя обрадовался, что не кричал. Иначе разбудил бы маму. Он привстал на кровати, ощупал себя. Весь в поту, неприятно. Простыня не сильно промокшая, спать можно. Осторожно ступая, он прокрался по коридору в туалет. Нажав на кнопку слива, он ждал, когда вода перестанет шуметь, и только потом вышел. На кухне равнодушно тарахтел холодильник. Костя открыл дверцу. Что бы взять? Початая бутылка молока и сырок. Шоколадный. Костя сел на стул, распаковал в темноте сырок и жадно откусил. Открутил крышку с бутылки с молоком и трепетно отпил. Нежный сырок растворялся в холодном, кусающем зубы, молоке и растекался по нёбу. Костя рассасывал сладость, представляя, как плоть сырка смешивается с белым-белым молоком и всё это стекает в живот. И там начинает согреваться.
Утром он, почистив зубы, стоял перед дверью на кухню и прислушивался. Мама готовила кашу и гремела то чашкой, то ложкой. Двигала стулом. Нарочно. Значит, ночью разбудил. Значит, она не спит с тех пор. Сладкий запах овсяной каши щекотал ноздри; Костя переминался с ноги на ногу и посасывал кончик языка. Он уже представлял, как запивает горячую и сладкую густоту ледяным киселём и млеет, разглаживая языком эту сочность до полного исчезновения.
— Не пыхти там, ты знаешь, что это бесит.
Костя надул губы, выдохнул и зашёл на кухню, словно не слышал её ворчания:
— Доброе утро, мам!
Улица залита апрелем. Снег тлеет и отваливается кусками, отдаваясь земле. Косте грустно смотреть на мёртвый снег, он вспоминал его зимний вкус. Когда кусаешь слепящий бок снежка, зубы снимают скрипящую стружку. А язык дёргается от щекотки. Этот, серый и потухший снег уже не поешь. Он — заразный. Костя шёл и смотрел по сторонам. Потом вспомнил, что по сторонам нельзя. Вспомнил, что разбудил ночью маму. Плохое настроение.
При Косте на мойке никто не делал резких движений и не повышал голос. Собственно, там царила одна лишь Алла, но и она была шебутной, так что поначалу Костя от её хохота и эмоциональных вскриков ронял посуду, а однажды, когда официантка Оксана крикнула Косте чуть не в ухо (по незнанию): «Эй!», он резко сжался, и руки тоже, так что осколки впились в пальцы и ладони, а полотенце обагрилось, словно оно из плоти и его ранили. Должность Кости — басбой, он отвечает за посуду в ресторане при отеле. Косте нравится это слово, два фиолетовых, прыгучих «бэ» в нём. Так мячик стучит об асфальт: весело, бас-бой! Это крутая кличка для улыбчивой собаки. Как бим-бом, но тут в кадр заходят клоуны, и Костя ёжится. Он не любит клоунов, их разрисованные морды и лживый смех, похожий на кряхтение и «сю-сю».
Костя занимается посудой. Стеклом. Официанты приносят посуду на подносах, Алла их разбирает. Чашки, блюдца, тарелки, столовые приборы. Но стеклом заведует только Костя. Он их осторожно снимает с подноса, представляя ангелов. Ведь бокалы красиво поют, если их погладить. Он берёт бокалы, ополаскивает их и ставит в машину. В машине живут горячая вода и пар. Чистые бокалы Костя ставит на свободные подносы, они укрыты бумажными салфетками, что впитывают влагу. Потом Костя бокалы натирает дочиста. Костя не оставит ни единого пятна. Бокал будет совершенным. Чистым, сияющим. Новым. Ну, почти. Иногда Костя забывается, и его нужно «подтолкнуть». Вот Алле эта должность и досталась. Остальные больше не тусуются у мойки, не травят анекдоты, не задают вопросы, не треплются с Аллой. Костя — не больной. Костя — особенный. Ему нравятся мерный гул моющих машин и горячая поверхность стекла. Словно бокалы — новорождённые, в испарине, мокрые. Выплывшие из страны, где идёт горячий дождь. И они Косте улыбаются, ангелы. Косте нравится запах на мойке: это и пар, и мыло, и порошки, и еще какой-то химически-кислый аромат, но он приятен. Словно воздух состоит из мыльных пузырей. Есть его нельзя, но запах —успокаивает. И к Алле Костя привык. К её дурацким прибауткам непонятным — «теперь поели, можно и поспать», «муха в рот залетит» или «семь раз отмерь, один отрежь». Костя ни разу не видел, чтобы Алла что-то отмеряла или ложилась спать после того, как пообедает.
Алёна смотрит на чемодан. И мысль: «То есть, вот это вся жизнь? Уместилась как в гробу». И следующая, волной: «Год жизни, вся не уместилась бы. Год. Тяжёлый, сука». Но на деле год тяжелей этого чемодана. Что внутри, она принялась перечислять наобум. Но раньше заворочались образы: как она этот чемодан собирала. Ночь. Весна. Промозгло. Виктор сказал перед тем, как отпустить её домой: «А если хочешь, я приеду не один. Хочешь, с Даней?». И она отхохоталась на эту колкость. На это жало в бок. Или ей показалось, что это был смех. Она чувствовала себя Медеей. Что месть зрела в ней, словно яд, несколько дней. Хорошо, что у них нет детей. Сейчас всё было бы иначе.
Она сбежала. Недалеко. В отель. Дальше отеля её план не шел, она и так сидит, оторопевшая, что посмела сбежать. Побросала в чемодан какие-то шмотки, взяла денег из пухлой пачки баксов, что лежали в незапертом сейфе. Побросала в чемодан CD-диски: Deep Forest, Линда, Portishead, Дельфин. Несколько трусиков, лифчики, пару платьев, книги какие-то. Зачем книги-то? Косметичка. Хватит! И вслух:
— Но ведь о чём-то надо думать?
И зарыдала. Словно треснул лёд, понеслась река, давит льдинами, вытесняет слёзы. А в голове её горит его голос: «Когда ты плачешь, это только от жалости к себе». А сам тем временем трахает её, зло и грубо. Холодно трахает. Она однажды пришла под утро. Он был дома. Внезапно. И он орёт, что она — шлюха, каждую ночь где-то шалавится, а утром приходит, тихой сапой в душ, невинная овечечка. Она не успела даже понять, что Виктор её ударил. И тут же, не давая вдоха паузе:
— Ты меня довела до этого!
Ему — тридцать семь. Ей — двадцать два. Чика и папик. Ну, а на кого еще они похожи со стороны? Квинтэссенция нелюбви. Транспарант выгоды. Блеск пластика. Молоденькая сучка и состоявшийся мужик. Разумеется, все считали, что она с ним за бабло. Даже сам Виктор. «Особенно Виктор», поправила себя Алёна. Он первые два месяца проверял её, подсылал к ней богатеньких юнцов. Чтобы они её сняли на ночь. Заказал частному агентству досье на неё. Снял для неё задрипанную комнатёнку на отшибе Москвы, так что Алёне пришлось из Кузьминок переехать в Марьино, откуда до работы добираться было несподручно. Алёна Виктора послушалась. Что хотела показать? Что не в деньгах счастье. Да, она работала. От этого он опешил, и то, что она работала полу-менеджером (кофе-чай, организация встреч, несложные документы, по сути – секретарь, но платили отлично, фирма американская) в крутой компании, тоже попало в досье. Она его любила, а он считал, что невзрачный, обрюзгший мужик (неправда: да, не следил за собой, был не Аполлон, что ж, но) никого не привлечёт. Любила. Любила улыбку. Смешную, словно треснувшую. Любила упрямые чёрные волосы. Запах обожала. Глаза серые, с лукавинкой. Да всё любила, до дрожи. А он её проверял на вшивость. Она доказала, что любит. И это её уязвило. Так трещина в сердце начала расти. А он начал в неё влюбляться. Не сразу. Как-то в лицо ей сказал, это было в сентябре, кажется:
— А я тебе изменил.
И так в лицо ей — глядь, а она и не поняла, чего он ждёт. И это в себе желание ему угодить, подстроиться под его ожидания, сделать «правильное моменту» лицо подожгло фитиль. Тоненькую ниточку во тьме подсознания. Алёна знала, что у неё дурацкое лицо: все эмоции на нём, актриса бездарная. Виктор что-то увидел на лице и этим остался доволен. А она шла рядом с ним и думала: что? Что увидел? Ему понравилось, что она уязвлена? А она уязвлена?
Они познакомились в клубе. Алёна попросила у подруги маленькое чёрное платье, потому что похудела, а та — наоборот. Ей было неприятно просить, но настроение такое. Она видела, что подруга не одобряет, но решила действовать назло. Ей же впору! И материя приятная на ощупь. Алёнино платье чуть покалывало, и она после него чесалась. Клуб! Алёна любила танцевать, знала, что приманивает взгляды. Ей этого было достаточно, но той ночью она скрестилась с его глазами. Виктор был одет небрежно, но стильно. А глаза — кошачьи. И она ударилась о них, её разобрал смех. Она приказывала себе заткнуться, но глядя на него, не могла остановить лавину искр. Смеялась, и смех её щекотал изнутри, бил фонтаном. И она поняла про себя и про него — вместе, обязательно. Неотвратимо.
Ванечка, пухлый и суетящийся метрдотель, влетел на кухню и собрался «включить сирену», но вспомнил про Костю, манерно махнул в воздухе ухоженными ручками и ретировался. Отойдя чуть дальше от мойки, смачно выругался и вернулся. Подошёл к Алле:
— У нас ад, Алла. Справишься одна пока что?
Алла развернулась всем корпусом и состроила гневную гримасу:
— Это сейчас о чём речь?
Ванечка сделал шаг назад и примирительно поднял ладошки:
— Заберу Костю ненадолго.
Алла прихрюкнула:
— Хоть на весь день. Я наконец-то радио послушаю, а то, как в склепе.
Ванечка повернулся к Косте:
— Костя?
Тот продолжал натирать бокал. Алла включила радио, и Костя поднял взгляд, тут же упершись глазами в улыбающееся лицо Ванечки.
— Я что-то делаю не так?
Улыбка метрдотеля стала ещё шире:
— Нет, всё прекрааасно. Оставь это…
— Он ещё не готов, — пытался сопротивляться Костя, но Ваня уже отнимал стекло из его рук вместе с полотенцем.
— Костя, всё хорошо. Пойдём, мне нужна твоя помощь.
Костя подумал, что его настроение становится клыкастым и синим, но спорить с Ванечкой мама строго запретила:
— Костя, нам нужна эта работа. Так что слушай внимательно. Внимательно, Костя! Всё, что говорит Ваня, надо делать. Всё! Слышишь?
Она намертво вбила сыну эту истину, так что Костя, пусть и с сожалением, оставил «незавершённый» бокал и поплёлся следом за метрдотелем. По дороге Ванечка о чём-то клокотал себе под нос, периодически оглядываясь — идёт ли за ним этот недоумок-басбой? Шаги заглушали ковры.
Костя любил отель, когда тот был тихим и пустым. Ему нравилась неслышимость шагов, что поглощалась коврами, словно выложенными из мягкого марципана весёлыми лоскутами. Стены отеля были выкрашены в цвет черносмородинового шербета, что продаётся в пластиковых стаканчиках с крышечкой и деревянной лопаточкой. Он такой кисленький и охлаждающий, так прелестно ощущать шершавую поверхность палочки вместе с кристаллами шербета. Косте так нравились эти стены, что подмывало попробовать провести по ним пальцем: а вдруг и правда, шербет? Но он сдерживался: может оказаться, что Ваня строго охраняет вкусные стены и будет ругаться. И тогда мама будет плакать и кричать.
Они шли, и Костя продолжал разглядывать узоры на коврах и стены, представляя, что они с Ваней — Гензель и Гретель, закрытые навсегда в пряничном домике ведьмы, ищут выход. Выше Костя взгляд поднимать не хотел: там по стенам были картины, и он иногда останавливался, и тогда все начинали ворчать, что он «вылупился» и «зенки разинул». Костю всегда огорчали крики и неправильные слова, но он обещал маме, что не будет много думать о том, что в отеле работают странные люди. И не будет им говорить о том, что они — странные.
Дошли до ресторана. Ванечка махнул рукой девушке, та подошла к ним.
— Так, это Костя, он тебе поможет. Возьмёшь на кухне два заказа, номера 302 и 417. Сервировку в баре возьми, там же напитки. Света, с Костей надо вести себя… — он скорчил презрительную мину, — Как бы это… мягче! Не трогай его, говори спокойно. Это наш басбой, да твою дивизию, что я тебе объясняю?! Я здесь, всё. Идите!
Света пошла в коридор и поманила Костю за собой. Косте стало скучно и он начал считать шаги. И думать про обед.
Она разобрала чемодан, немного полежала, уставившись в потолок, включила и выключила телевизор, заглянула в книгу. Там все буквы слиплись. Сходила в душ. Вспомнила, что сегодня утром уже ходила в душ: полотенце влажное. Ей было жесть как страшно, и в то же время — она скинула с себя постамент. Вины, лжи, нелюбви маетной. Стояла у пропасти: ветер в лицо, приятно. А смотреть вперёд или вниз — оторопь сжимает всё тело, и чуть не зубами хочется скрести. Главный ужас — не с кем поделиться. Это какой такой тропинкой она шла, что оказалась здесь, в отеле, с чемоданом, без связей, друзей, мамы и папы? Как Алёнушка на картине, но у той хотя бы под водой обретался вполне конкретный братик. Здесь же — просто болото. И оттуда никто не вынырнет. Если только сигануть туда, вниз башкой.
— Интересно, он меня ищет? — спросила она вслух. И зажала рот рукой. — Интересно тебе?
Стало ещё страшнее, она схватила трубку телефона и набрала три цифры. Низкий голос с бархатной ноткой в сердцевине прошелестел:
— Обслуживание номеров, слушаю вас.
Алёна помолчала. Голос хмыкнул:
— Говорите, пожалуйста.
— Я хочу есть, — сказала в трубку Алёна и снова почувствовала пощипывание в носу и гортани, слёзы приготовились в атаку, сделав голос детским, — у вас есть меню?
Голос смягчился, видно, уловив плаксивую интонацию:
— Меню на столе, девушка.
— А, спасибо! — в этот момент почувствовала себя Алисой Кэрролла: она слишком маленькая для этих предметов, и путь от кровати до стола займет у неё полдня. Нет. Подскочила, взяла, порхнула к телефону. Мысль звякнула: «Интересно, какого цвета глаза у этого парня?». А вслух:
— Так, я хочу кофе. Да, большой. И молоко. Холодное, обязательно.
Она поняла, что «Алиса» растёт, принимая размеры комнаты и мира:
— Нет, не хочу завтрак, спасибо. Давайте стейк из лосося, овощи на пару и крем-суп из шампиньонов. Да, отлично!
Положив трубку, она поняла, что аппетита нет. Увидев, что вещи из чемодана разобраны, она кинулась собирать их обратно:
— Господи, а сколько дней я здесь собралась жить?
Скинула с себя одежду. Еду принесут скоро? Чем себя занять? Книга. Джон Фаулз. Коллекционер. Браво, Алёна!
Она снова легла и прикрыла глаза. Она отомстила Виктору. Перед побегом отдраила квартиру дочиста: чтобы ни пылинки там не осталось, ни единого намёка на то, что она жила вместе с ним. Чтобы смыть этот год с квартиры, с себя, вымести из своей жизни. Она мыла полы, ползая на коленях, потея и радуясь: скоро наступит новый этап, этот сгорит в печи, как прошлогодний календарь, как ненужное, докучливое письмо от полузабытого родственника. Как ворох щепок.
Как это вообще произошло? Она, если бы Витя случайно не пришёл в шесть утра, так и лазала бы где попало? Она изменяла ему? Алёна занялась «бухгалтерией» последних дней с Виктором. В ожидании кофе и стейка. Был Антон. Антон её жаждал, водил по ресторанам, даже притащил к себе в гости, где показал экстремально новый фильм «Пятый элемент». Он подавал ей знаки, а Алёна вела себя как дрянь. Ну, правда, ей было пофигу. А Виктору? Он видел их вместе, Антон обнимал Алёну, дерзко прижимаясь пахом к её животу. Виктор прошёл мимо, посмотрев ей прямо в глаза. А она посмотрела сквозь него. Был Дима. Илья. Но она ни с одним не спала. Но, достаточно ли не спать? Или? Она уже чувствовала в Викторе обузу. А вела себя как сука… почему? Ждала от него реакции? Чёрт, так противно быть маленькой и импульсивной. Но, если тебя кусает оса, первое желание — прибить мерзавку, так? Чем укусил её Виктор?
Он ей не верил, когда она щенком ползала и скакала вокруг него. И её месть была закономерным, ответным укусом.
— Так что, Алёна, — сказала она вслух, — ты ни хера не ангел.
Алёна открыла глаза и тут внезапно, словно очнувшись, или какая-то хмарь спала с её глаз, обратила внимание на картину. Кто-то взял русалочьи волосы, отжал их и вытекшую краску размазал по холсту. Сочный голубой цвет с неуловимым отливом походил на крем диковинного торта. Алёна глубоко вдохнула: ей почудилось, что картина сделана из конфет и пирожных, так что на ум прилетел оттиск детской песенки из советского детства, только она не могла уловить ни мотива, ни слов, лишь на языке застыл вкус, округлый и мягкий, надувающийся, как пузырь жвачки Donald Duck, готовый брызнуть во все стороны фейерверком кричащих кусков пластилина. Она приподнялась на кровати, не отрывая глаз от картины. Ей мнилось, что, если подойти к холсту и мазнуть по поверхности пальцем, там внутри окажется бисквитная мякоть с тем вкусом, что был утерян с ребячеством и шалостью годы назад. Что внутри этой картины пульсирует секрет.
Костя смотрел на тарелки. Шмат лосося походил на жирный лист с чудо-дерева, вокруг него драконьими зубами сжалась горстка мини-моркови. Картофель, тоже мелкий, смахивал на шарики для пинг-понга. В супнице колыхался крем из шампиньонов, и его грязно-бурая поверхность казалась Косте ухмылкой луны, а по поверхности её рожи плыло задумчиво масло, пятнами. Сиротливые ломтики перца напомнили ему Красную Шапочку. Косте было странно, что кто-то захочет съесть эти мёртвые штуки. Хотя кусочек Красной Шапочки он бы пожевал: перец блестит и кажется милым, словно лак на ногтях тети Риты, соседки. Тьфу, лак. Тарелки накрыли блестящими куполами, и Костя выдохнул: узоры на тарелках уже превращались в приторные кляксы и утробно урчали. Или в животе зацарапало?
Света расставляла тарелки, периодически поглядывая на Костю. Её предупреждали, что парень с приколами. Вроде ничего, всё на месте, руками-ногами не машет, не мычит.
— Поможешь?
Света попыталась улыбнуться, но что-то споткнулось у неё в горле, когда она очутилась под прицелом бесхитростного взгляда. Взгляда без дна.
— Чем?
Она нахмурилась:
— Тарелки расставить поможешь?
— Я не люблю тарелки, — обыденно произнёс он, словно теперь и Света должна понять, что любить тарелки — дело тупое и дикое.
— Ха! — Девушка попыталась посмеяться, но, кажется, шутка зависла в воздухе облаком отчуждения. — Поняла.
Она просмотрела заказ, потом оформила вторую тележку и повернулась к Косте:
— Пора.
Так как парень не реагировал, она чуть не по слогам разъяснила голосом стюардессы:
— Мы идём в номера 302 и 417. Это четвёртый и пятый этажи. Мы везём на тележках еду, которую заказали клиенты и отдаём им тарелки с едой, а также напитки. Сейчас ты берёшь тележку и катишь её к лифту. Да, правильно?
Костя посмотрел себе под ноги:
— Я не дебил.
Света непроизвольно кашлянула:
— Нет, конечно. Это я сама с собой… Костя, да?
«Сама с собой» — это понятно. «Сама с собой» — такое часто происходит, даже у мамы. Костя улыбнулся, закусил губу, взялся за поручень тележки с тарелками и тихонько повёз её к лифту. Сатурн. Кольца. Гравитация. Костя сделал глубокий вдох. Отгонять.
— Надо отгонять, — произнёс он шёпотом и почувствовал, как мир чуть кренится, а мозг размазывает, как у неисправного телевизора ползут полоски, только на сей раз это ещё и тошнота.
Тут изображение и ощущения слились. Он в фокусе. Костя промычал и двинулся дальше, позади него позвякивала тележка Светы.
Алёна продолжала рассматривать картину, когда в дверь постучали, а звонкий девичий голосок бодро прочирикал:
— Извините, тут ваш заказ. Обслуживание в номерах.
Алёна рванулась было открыть дверь, но тут вспомнила, что не одета:
— Минутку!
Но настырная девушка уже открыла дверь и толкнула тележку в номер. Алёна побежала в ванную, на ходу размышляя — чего это она всполошилась, и как вообще, но тело заполнили кувшинки в прозрачно-кремовой воде, плавающие на уровне горла.
Костя нетерпеливо толкнул тележку, дверь открылась. Света зашикала на него, но Костя не услышал и дверь распахнул, заметив краем глаза тень, мелькнувшую шлепком. Света прошептала:
— Завози тележку внутрь, открой все тарелки, крышки поставь на нижнюю полку и уходи. Я поехала на пятый.
Костя сделал улыбчивое лицо и зашёл с тележкой в номер. Ему не нравились номера. У номеров внутри было скучно до зевоты. Геометрия половиков, кроватей, дверей и панелей. И цвета внутри невкусные: что-то лимонно-зелёное, иногда бежевое, похожее на косметику с удушающим амбре. Он завозит тележку внутрь, стараясь не смотреть вокруг, и думает о своём сне, о гадком настроении, о бокале, что остался на мойке незаконченным. Он думает про утреннюю кашу, открывает крышки. Оглохший пейзаж из продуктов распластался на тарелках, отдавая пар и душистость воздуху. Костя поднимает глаза и видит.
Сквозь желе воды, нежно-лазоревой, как глаза куклы, как конфеты «морские камушки», как жилка на виске у мамы — нежный цвет. Когда небо упало в молоко и там чихнуло. Когда птица ерошит свои перья на лету, когда песню подхватывает хор, та пауза между соло и грянуло. Этот пульсирующий цвет вобрала в себя вода, обнявшая кувшинки. Из воды пузырьками воздуха вверх струятся водяные травы, они жилистые и мягкие одновременно, они сразу в пятнадцати измерениях, они сразу и есть — и нет их, вместо кувшинок, воды и трав — пустота. Пустота дышит на картине, она сочится свежестью и мягка. Она так мягка, словно эта мягкость жила до начала времён и умерла, не выдержав реальности. Света солнца. Звуков. Человечества. Земли. Воздуха. Этот небесный цвет — пьянящий на вкус, лучистый аромат впитывает взгляд. Он пьётся, как нектар, кажется, будто. Если коснёшься картины, проведёшь пальцем, там будет восторг, пенный и сладкий, на вкус — как время до сотворения Адама. Амброзия сна.
Алёна оделась в ванной, вышла. У картины стоял парень в форменной одежде. Он стоял, не шевелясь, чем напугал её слегка. Он вглядывался в картину так же почти, ей показалось, как недавно впивалась глазами в краски, мазки и трещинки она. Она смотрела на его шею, такую дивно тонкую, детскую и наивную. Но больше всего её умилил завиток волос, игриво спустившийся на правую сторону шеи. Завиток шёл вверх к макушке, где светлые волосики закрутились галактикой блестящих, воздушных ниточек. Алёне всегда было странно это дурацкое желание: убрать с чьего-то пальто волосок, отряхнуть чужому человеку куртку, поправить чёлку. Но то, что она хотела коснуться этого беззащитного завитка, было непреодолимо. Словно душа её жаждала этого прикосновения, как знамения или пророчества. Как благословения. Она подходила ближе, боясь, что он обернётся и посмотрит на неё злобно. Что на неё глянет Виктор оттуда, с той стороны головы. Что это будет отчим. Что это. Она прикоснулась.
Костя почувствовал прикосновение. Так делала только мама. Он удивился и хотел спросить: что она делает здесь? Неужели что-то произошло? Или он снова что-то сделал неправильно? Но это была девочка с кудрявыми волосами и серыми глазами. Красивая как кукла. Тут снова пришёл Сатурн, его ударило волной с картины, откуда пролилась тонна прозрачной, сапфировой, сладкой воды, и Костя исчез.
Он повернулся к Алёне с таким восторженным удивлением, будто узнал её, но потом его лицо обмякло, глаза раскрылись, челюсть, словно шахматный конь, поехала вниз и влево, а из лёгких Кости вырвался крик, будто душу отрывают от тела, и она кровоточит и разбрызгивает кровь на стены, на кровать, на вещи, на картину и книгу. Он заорал, и Алёна отпрыгнула от него и завизжала, потому что это была маска, полная страха, словно Алёна — ведьма проклятая, нашла Иванушку и тянет его на дно, в корни кувшинок. Она и есть ведьма, долго искала его и нашла, мерзкая, страшная, уродливая дрянь. Она завизжала и сползла по стене, а Костя упал на пол, затрясся весь и пускал пену изо рта сжатого и булькающего. В номер кто-то вбежал, подбежал к ней, а Алёна лишь сумела закрыть глаза руками, глаза — ладонями, лицо — ладонями, но почему же не уши? А он больше не кричал, только хрипел. Это она кричала, не могла остановиться.
Часы спустя Костя сидел на полу на кухне, спрятав слезящееся лицо в коленях мамы, и повторял:
— Мама, прости, мама, прости, мама, прости.
А женщина гладила его затылок и внутренне ждала собственных слёз, но их не было. Всё, о чём она могла думать сейчас, один день, где она на всю жизнь решила, что Костю не бросит. Как после того дня перекосило быт и дом, как ушёл муж и рядом больше ни один мужик не задержался, увидев светлые глаза её сына и его улыбку кривую. Как после того дня она всё плотнее погружалась в себя, в свою беспредельную скорбь. Как после того дня попала в монастырь, где соблюдается сурово один закон — оберегать Костю, сыночка, деточку, юродивого. Как после того дня жизнь съедала саму себя, заворачиваясь в спираль, а новый день ставил перед ней неподъёмный вопросительный знак: может, хватит? Может, сейчас? Она ощущала только одно — серость и что устала, смертельно устала, до жути уставшая она, она гладит эту голову, и нет в ней любви больше, только долг и усталость гудящим монолитом. Только они заставляют её встать с кровати утром. Чтобы продлить его жизнь ещё на один день.