ГИСТОЛОГИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ
Нейрон работал смеясь. Он весело проводил импульсы, со смехом шевелил аксоном где-то в глубине мозга и щёлкал бляшками многочисленных синапсов, местами соединения с другими нервными клетками. Синапсов на его теле было несколько сотен, его собственные отростки ветвились и заканчивались такими же синапсами на телах других нейронов. Возбуждение постоянно возникало то в одном, то в другом из них, а то и в нескольких одновременно. Лопающиеся синаптические пузырьки вызывали приятное ощущение лёгкой щекотки, и нейрон постоянно хохотал, проводя бесчисленные нервные импульсы из одной зоны мозга в другую.
Нейрон был весёлым, работу любил, не ленился, не рефлектировал, и о смысле жизни не задумывался. Любил перекинуться шуткой с окружавшими его клетками нейроглии, клетками, поддерживающими и обеспечивающими функционирование нервной ткани. Словом, был весел и в ус не дул.
Пока однажды он не обратил внимание на деление соседней глиарной клетки. Нейрон с интересом наблюдал за процессом митоза, а потом спросил у только что разделившихся двух клеток:
— Ну, как? Вам нравится делится?
— Это было восхитительно, — ответил один юный астроцит.
— Бесподобно! — с трудом переводя дыхание, подтвердил другой.
Нейрон задумался. А надо сказать, что делению астроцита предшествовало поступление в мозг некого вещества, вызвавшего лавинное нарастание возбуждения во многих нейронных цепях.
Впрочем, возбуждение довольно быстро сменилось торможением. Количество импульсов, проводимых нейроном в единицу времени резко сократилось, и у него появилась возможность, как следует поразмыслить над судьбой соседнего астроцита.
— Черт, — думал нейрон, — вот глиарные клетки размножаются, когда хотят. А мы, нервная ткань — только в эмбриональном развитии, ну и потом в процессе роста и взросления. А в зрелом состоянии лишь иногда, отдельные нейроны, и то при соблюдении определенных и достаточно сложных условий. Как говорится: «Нервные клетки не восстанавливаются».
Нейрон посмотрел на астроцитов. Их ядра уже восстановились, но ещё держались близко к общей мембране, через поры которой шёл активный обмен цитоплазмой и органеллами. Астроциты щебетали, улыбались, были заняты исключительно друг другом и на нейрон внимания особо не обращали.
— Ну, конечно, — подумал нейрон, — мы клетки высоко специфичные, у нас работа сложная нам всякими глупостями заниматься некогда, а у глии, спецификация попроще: поддержка, питание, ремонт и изоляция нас нейронов. Они на обслуживании, то есть.
— Эй! — нейрон ткнул отростком ближайший к нему астроцит, — Про меня-то не забывайте. Я ещё не обедал, да и метаболитов поднакопилось после такого дикого возбуждения. Вывести было бы неплохо.
— Сейчас, сейчас, — отозвался один астроцит, с трудом отрываясь от своего бывшего партнера.
— Какого возбуждения? — спросил другой.
— Такого, — недовольно ответил нейрон, — которое вы проразмножались тут. Диэтиллизергоиламид с кровью занесло. В концентрации дичайшей! Здесь такое безумие творилось, я уж думал, вся нервная проводка погорит к чертям собачьим.
Астрциты мигрировали поближе, объединили свои мембраны с мембраной нейрона и молча принялись за работу.
Нейрон пощелкал синапсами, провёл серию импульсов и задумался о собственной жизни. Он попытался вспомнить то время, когда был ещё эмбриональной клеткой и размножался как хотел и сколько хотел.
— Не помню ни хрена, — огорченно думал он, — Как прошлую жизнь вспомнить. Помню только, что хорошо было. Ткань незрелая, работы мало, ешь от пуза да размножайся. А вот сам процесс не вспоминается.
И он с завистью покосился на прильнувших к нему астроцитов.
Возбуждение в мозгу снова начало нарастать, работы прибавилось. Нейрон добросовестно проводил импульсы, но как-то больше не смеялся.
Нейрон размышлял. Он почувствовал себя обделённым. Да, конечно, он принадлежит к высокодифференцированной ткани, пожалуй, наиболее сложно организованной в организме, верху эволюции, элите клеток. Ну и что? Что эта элитарность даёт лично ему единственной и неповторимой клетке? Да ничего, блин! Ну да, нейроглия обслуживает: аминокислоты, АТФ и витамины подтаскивает. О питании заботиться не надо. Ну, а кроме?
Нейрон отправил серию импульсов по аксону, на миллисекунду тормознул, синтезируя новую порцию медиатора, вещества, передающего в синапсе возбуждение от одного нейрона к другому. И продолжил думать.
Даже то, что он находится в ЦНС, а не где-то на периферии, скажем в почке, и не просто в ЦНС, а в самом головном мозгу, и то ничего не даёт. Только что связей больше, импульсы летят потоком, не продохнуть.
Нейрон в раздражении заблокировал синапс, прервав передачу импульса.
— Идите к чёрту! — решил он, — По коллатералям проведёте, а я отдохну.
Он огляделся. Как назло рядом делились клетки нейроглии.
— Вот! А я даже размножаться не могу! Никакого удовольствия в жизни, одна работа!
Несмотря на огромное количество синаптических связей нейрон вдруг почувствовал себя очень одиноким. Он попытался было поделиться мыслями о трудной судьбе с соседним нейроном, но тут в мозгу снова появился диэтиллизергоиламид.
— Охренели там что ли! — закричал нейрон, в бешеном ритме щёлкая синапсами.
Концентрация ЛСД продолжала возрастать.
— Уберите от меня эту дрянь! — крикнул нейрон обслуживающим его глиарным клеткам.
— Мы не можем, он свободно проходит сквозь капиллярную стенку, фаги его не берут, а антител нет.
— Блядь! — грубо выругался нейрон, — Я сейчас сдохну!
Поток импульсов достиг критической величины. Эндоплазматический ретикулум выплевывал медиатор порцию за порцией. Рибосомы перегревались. Нейрон врубил резервные митохондрии. Запас аминокислот стремительно таял.
— Где антитела! Лейкоциты, суки не работают ни хрена! — орал нейрон, искря файлами.
— АТФ! — крикнул он глии.
— Нету, ресурс исчерпан! Переходи на АДФ.
— Вот жопа! — воскликнул нейрон. Наконец ему удалось изолировать несколько десятков молекул ЛСД в пиноцитарном пузырьке. Темп импульсации чуть снизился. Нейрон перевел дух. Тут обнаружилось, что некоторых аминокислот необходимых для продуцирования медиаторов больше нет. Нейрон переключился на синтез близких по действию эндорфинов, морфиноподобных веществ, так называемого «гормона счастья». Однако они работали медленнее и передача возбуждения в синапсах ещё замедлилась.
— Да идите все в жопу, — сказал себе нейрон входя в охранительное торможение, — У меня больше нет ресурсов, — блокировал он один синапс за другим.
Царящее вокруг безумие тоже начало снижаться. Действие n,n-диэтиллизергоиламида заканчивалось, концентрация ЛСД снижалась. Мозг начал засыпать.
Когда активность нервной ткани пришла в норму, нейрон не поспешил разблокировать свои синапсы. Он продолжил отдыхать, тем более что дефицит АТФ и некоторых аминокислот в мозгу сохранялся.
Нейрон сбросил избыток эндорфинов не через синапсы, а просто в межклеточное пространство. Тем более, что как медиаторы они не особо и годились.
Глия всосала и отреагировала почти немедленно. Клетки засмеялись.
— Чего ржёте? — недовольно спросил нейрон, — Лучше аминокислот и энергетиков тащите и ко-ферментов почти вес спектр закончился. Работать нечем.
— Аминокислот? Да сколько хочешь, щас сделаем, и АТФ будет, — ответила ближайшая клетка, — А ты ещё энкефалина, хоть пару молекул, — попросила она.
Пожав плечами, нейрон элиминировал ещё порцию. Глиарные клетки начали мигрировать в его сторону. Теперь его окружало не четыре-пять клеток как обычно, а толклось не меньше десятка.
— Так, ребята, не увлекайтесь, про мои потребности не забудьте, — напомнил им нейрон.
Поток необходимых веществ доставляемых нейроглией резко усилился.
— Что переходим на товарно-денежные отношения? — удивился нейрон.
Теперь он проводил гораздо меньше импульсов. Он продуцировал эндорфины, снабжал ими глиарные клетки, и получал взамен с избытком полезных веществ, кислорода и энергоемких молекул. Обслуживающие его клетки буквально дрались за каждую молекулу энкефалина. И таких клеток становилось всё больше. Стали заглядывать даже безъядерные эритроциты, предлагать лишнюю порцию кислорода за эндорфинчик.
Нейрон обленился и заматерел. Соседние нейроны презрительно разрывали связи с ним и переключались на параллельные пути.
А нейрон погрузился в мечты о размножении. Для этого требовалось свернуть его ДНК в хромосомы. Пока он интенсивно работал, это было невозможно. ДНК в ядре вынуждено было находиться в активном состоянии, обеспечивая регуляцию синтеза белков и другой жизнедеятельности клетки. Теперь в бездеятельности и в изобилии он мог попытаться это сделать.
Нейрон максимально сократил количество действующих синапсов, практически остановил синтез белка, и активировал центриоль.
— Как она ещё сохранилась в неделящейся клетке? — подумал он. Однако центриоль сработала и разошлась к полюсам нейрона, развернув нити по которым будут расходиться хромосомы.
— Yes! — воскликнул нейрон и приступил к репликации ДНК. ДНК послушно удвоилась и свернулась в хромосомы. А дальше он уже соображал плохо. Только наслаждался процессом. Уже в конце деления спохватился, вспомнив про пузырёк с молекулами ЛСД. Как бы не лопнул. Однако обошлось. Его он делить не стал, оставил себе.
— Послужит самоидентификации, — решил нейрон, — Клетки-то одинаковые после деления.
Когда митоз закончился, он с удивлением разглядывал отделившуюся клетку. Она совсем не походила на знакомые ему нейроны. Была круглой, толстой, с небольшим количеством отростков.
— Однако, как я теперь странно выгляжу, — удивился нейрон. Он понимал, что смотрит на клетку, словно на свое отражение в зеркале.
Не успел он придти в себя после деления, как почувствовал давление глии.
— Эндорфины! Эндорфины давай! — кричали ему обслуживающие клетки. Они тоже разделились, часть окружила новую клетку и также требовала свою порцию наркоты.
Нейроны обменялись импульсами и одновременно выделили энкефалин. Глия счастливо засмеялась.
И как говорится: «Процесс пошёл». Два-четыре-восемь-шестнадцать. Геометрическая прогрессия.
Новообразованные нейроны импульсов по нервной системе не проводили, их отростки были замкнуты только друг на друга. И обменивались информацией они только сами с собой. Ну, еще с обслуживающей их глией, которая также начала разрастаться.
— Вот оно, счастье! — думал нейрон. — Ешь, пей, размножайся и никакой работы. Эндорфинный рай!
Ещё через несколько делений к образующейся опухоли были посланы клетки-убийцы.
При виде страшных Т-лимфоцитов нейрон запаниковал. Он забился в самую глубину нейроглии, выбросил ложные отростки к нормальным нервным клеткам, прилепился к ним фальшивыми синапсами, пытаясь мимикрировать под нормальный, работающий нейрон.
Полиция разбиралась быстро. Контакт с клеткой-мишенью, впрыск перфорина, вещества убивающего её, и следующий контакт словно выстрел.
Глиарные клетки, забыв про все эндорфины, спешно мигрировали в стороны, обнажая опухоль. Нейрон трясся от страха, считал контакты отделявшие от него ближайший Т-лимфоцит и, как мог, симулировал нервную проводимость.
И когда до смерти оставалось четыре шага, ему повезло. В мозг снова хлынул поток ЛСД-25. Парень (или девка) опять лизнул марку. Видимо, стремился к эзотерике или был наркоман. Всё вокруг взорвалось активностью, и полиция оказалась дезориентированной. Убив пару ни в чём не повинных астроцитов, Т-лимфоциты убрались в кровоток. Нейрон перевел дух.
А вокруг всё мигало и искрило. Глия тащила АТФ для нервной ткани. Словно морской прибой накатывали гамма и бета волны электрической активности мозга.
Диэтиллизергоиламид, стимулировавший всю эту бурную деятельность, никак не повлиял на нейрон. Хотя, нет, не совсем. Благодаря ему нейрон вдруг ощутил связь с оставшимися в живых своими братьями или детьми. Их сохранилось совсем немного, не больше десятка, они были разрозненны, не объединены отростками и синапсами, и их разделяли участки здоровой нервной ткани. Но нейрон не просто ощущал свою связь с этими клетками, он был ими, чувствовал себя одновременно и собой, и каждой из этих полу эмбриональных, перепуганных атакой лимфоцитов, клеток. Он чувствовал химический состав окружающего каждую клетку межклеточного пространства, чувствовал, что за клетки и в каком физиологическом состоянии располагаются с ними по соседству. Он чувствовал себя каждой из этих клеток, и каждая клетка чувствовала себя им.
— Опа–на! — подумал нейрон.
— Опа-на! — одновременно с ним подумали девять клеток.
— Вот это да! — подумали десять клеток. — На вечный вопрос, есть ли у клетки душа, теперь следует ответить утвердительно — есть! И нам под действием ЛСД удалось эти души соединить. И мы перешли в новое, измененное состояние сознания! Даже не контактируя непосредственно. Клеточная телепатия рулит!
— Интересно, — подумали клетки, — это состояние сохранится, когда концентрация ЛСД снизится?
Сохранилось и даже усилилось. Прошло время, действие ЛСД закончилось, нервная активность мозга сменилась торможением, всё вокруг заливали спокойные дельта волны сна. Десять клеток чувствовали себя единым. Они думали одинаково и одновременно, и одинаково и одновременно действовали.
— А если размножиться? — подумали клетки. И размножились. Их стало двадцать.
— А ещё раз? — их стало сорок. Тут клетки вспомнили о Т-лимфоцитах и остановились.
— Блиииин! — подумало сорок, бывших когда-то нейронами, а теперь не пойми каких клеток.
— А вот, хрена! — клетки вспомнили о пиноцитарном пузырьке с молекулами «кислоты». Клетка, когда-то бывшая нейроном, аккуратно извлекла из пузырька одну молекулу ЛСД и внимательно её рассмотрела. Вещество простое, не белок, синтез его организовать будет непросто, рибосомы тут не помогут. Однако клетки теперь стали недифференцированными, близкими к эмбриональным, и поэтому способными в принципе наладить синтез любого нового вещества.
Сорок клеток одновременно размышляли над проблемой, и решение пришло к ним тоже одновременно. Синтез начался. И вскоре каждая из клеток обзавелась подобным пузырьком с ЛСД.
Теперь у них есть оружие. И чем больше их будет, тем большую концентрацию диэтиллизергоиламида, ЛСД-25 то есть, они смогут создать в ограниченном участке мозга.
Клетки усмехнулись, и поделились ещё раз. Их стало восемьдесят.
Несколько раз клеткам приходилось с помощью ЛСД рассеивать атаки Т-лимфоцитов. Опухоль увеличивалась. Она проросла сосудами и вовсю проявляла эффект улавливания, максимально отбирая из поступающей к ней крови кислород и питательные вещества. И уже начала проявляться клинически. Однако помимо ЛСД клетки не забывали о синтезе эндорфинов, и в мозгу царило веселье.
Некоторое время клетки безудержно размножались, а потом вдруг попали под жесткое рентгеновское излучение. Удар пришелся в момент деления. Потери были серьёзными. Сохранилось лишь несколько десятков в самой глубине опухоли. Не дожидаясь следующего сеанса лучевой терапии, клетки отцепились и с током крови метастазировали из мозга в другие органы. И, несмотря на возросшее расстояние между ними, клетки продолжали чувствовать и действовать как единое существо. Процесс размножения был возобновлен.
Когда метастазы были обнаружены, то предпринимать какие-то серьёзные действия стало поздно. Химиотерапия их, конечно, слегка потрепала, но только слегка. Организм был обречен. И он умирал. Правда, умирал в эйфории, с такой концентрацией эндорфинов в крови врачи ещё не сталкивались.
***
Если бы труп кремировали, история закончилась бы, не выйдя за рамки истории болезни. Но труп похоронили на кладбище, да ещё не сразу. Он долго пролежал в больничном морге. Шли длинные весенние праздники, всем было не до похорон, народ на дачах сажал картошку.
Когда кровоток остановился, и есть стало нечего, и дышать нечем, проросшая весь организм опухоль испытала серьёзный шок.
— Что, эта сука сдохла? А как же я? — одновременно подумали несколько триллионов клеток.
— Блин! — пришла к ним вторая мысль, — Что делать?
— Третья мысль в своей банальности пришла вместе с ответом, —
— Кто виноват? Ах да, мы же и виноваты. Жрать и размножаться надо было меньше. Повеселились, блин.
Для поддержания жизни, перед опухолью встали две задачи. Где взять кислород, чтобы поддерживать метаболизм на нормальном уровне. И что делать с огромным количеством окружающего опухоль белка погибших клеток, начавшего, кстати, уже денатурировать.
Клетки опухоли, расположенные ближе к коже, ломанулись наверх, к поверхности. Припав к порам, они получили доступ к кислороду воздуха. И сумели передать часть кислорода клеткам, находящимся глубже. Конечно, это было менее эффективно, чем при использовании гемоглобина, и опухоль даже подумала о дифференциации клеток, чтобы какие-то занимались доставкой кислорода, другие добычей питания, третьи ещё чём-то полезным, но потом отказалась от этой идеи.
Подобная дифференциация приведёт лишь к новой клеточной иерархии, построению псевдоорганизма и нарушению главного демократического принципа опухоли — одинаковости и всеобщего равенства клеток. Кроме того, опухоль опасалась, что при возникновении неравенства, клетки уже не смогут мыслить едино, как одна. Возникнут разброд и шатания, неизбежно ведущие к возникновению противоречий, недовольства и конкуренции.
— Нет, — решила опухоль, — Мы пойдём другим путем! Универсализм каждой клетки станет нашим знаменем. Каждая клетка в своей одинаковости и универсальности станет всем! И каждая клетка сможет дышать, есть, пить и размножаться! Даёшь гемоглобин в каждую клетку!
Через какое-то время пути доставки кислорода ко всем клеткам опухоли были построены, и опухоль вздохнула с облегчением, в прямом смысле.
Следующий наиболее остро стоящий вопрос, был вопрос питания. Но и с этим клетки тоже смогли справиться. Они начали продуцировать протеолитические ферменты и потихоньку разбирать на аминокислоты окружающие их мёртвые ткани. Интенсивности метаболизма для размножения пока было недостаточно, но для поддержания жизни хватало. Ситуация оставалась острой, не до удовольствий.
Однако мёртвые ткани оказались интересны и огромному количеству гнилостных бактерий, находившихся в трупе. Они также накинулись на белки, да ещё принялись выделять жутко токсичные продукты обмена — трупные яды.
Опухоль содрогнулась, плюнула на ткани трупа и переключилась на бактерии. Она растворяла и усваивала всех, оставляя только тех, которые оказывались способными разлагать токсичное дерьмо гнилостных до мочевины, углекислоты и воды.
Таким образом, опухоль вошла в симбиотические отношения с некоторыми штаммами бактерий, доводивших до конечных продуктов, образующиеся в процессе её жизнедеятельности метаболиты. Остальные бактерии безжалостно лизировались.
Наконец установилось динамическое равновесие продуктов обмена. «Круговорот дерьма в природе» — подумала о нем опухоль. — «А это моя паства» — сказала она, подъедая своих слишком уж размножившихся симбионтов.
В результате опухоль оказалась способной поддерживать обмен веществ в трупе на таком уровне, что смогла безболезненно выдержать даже низкую температуру морга.
И даже более того. Каждая клетка сумела обзавестись минеральным, кальциевым скелетом на манер одноклеточных микроскопических раковин — фораминифер. Это позволило опухоли поддерживать форму тела после активного растворения костей трупа.
Когда прошли майские праздники, и труп выкатили из холодильника, студенты, подрабатывающие санитарами в морге, были удивлены. Надо же, трупаку больше недели, а не воняет. Даже пахнет приятно, заметили они, вдыхая лёгкий аромат «кислоты» и эндорфинов.
— Как святой, прямо, — сказал один.
— Ага, святой, — усмехнулся другой, — Наркоман он, а помер от онкологии. И вообще, поосторожнее с ним, тело какое-то странное, трясётся как желе.
— Ведьмин студень, — вспомнив Стругацких, согласился первый, - Родственники одежду принесли?
— Принесли. И одежду и гроб. Давай его в ящик.
Студенты-санитары притащили гроб, обитый весёленьким, голубым ситчиком и взгромоздили его на каталку рядом с трупом.
— Блин! А он тёплый — сказал один, взявшись за труп, — Может живой?
— Наверняка живой, — засмеялся второй, — После вскрытия и недели в холодной. Тащи стетоскоп, сердечко послушаем, подумаешь — башка распилена. Взяли! — скомандовал он, и крякнув они плюхнули труп в гроб. Эндорфинов в воздухе стало больше.
— Давай одевать.
Они разрезали пиджак по спине и ловко надели на труп, не вынимая того из гроба. Потом также поступили с брюками. Бумажкой с молитвой стыдливо прикрыли распил черепной коробки. Накрыли труп белой тряпкой, кажется, она называется пеленой.
— А тапочки! Они забыли привезти тапочки.
— Придётся ему идти в последний путь босиком.
Это почему-то показалось санитарам очень смешным, и они весело заржали.
— Документы готовы? — спросил один санитар другого, когда через открытые двери морга послышался звук подъехавшего похоронного автобуса.
— Готовы. Вывозим. Даже жалко такого милашку отдавать, — и давясь от смеха, они выкатили каталку с гробом к вышедшей из автобуса группе хмурых родственников.
— Крышку! Крышку забыли! — выбежал из морга санитар, когда гроб был уже загружен и водитель автобуса закрыл двери.
Дверь автобуса открылась снова, крышку гроба запихнули внутрь.
— А то, как же без крышки. Вылезет же, — напутствовал отъезжающий автобус санитар. — Ну, счастливого пути! — добавил он и согнулся от смеха.
— Совсем у сопляков совести нет! — сказал пожилой хмурый родственник, — Хоть бы чуть ржать постеснялись! Всё-таки человек умер, какое-то уважение к смерти должно же быть!
— И не говорите, — поддержала его хмурая родственница, — Креста нет на этой молодежи.
И все хмуро замолчали.
Однако по мере того как гроб трясся в, подпрыгивающем на неровностях асфальта, автобусе и, концентрация эндорфинов внутри катафалка повышалась, лица стали разглаживаться, хмурость уходила. Люди начинали улыбаться, послышались шутки и смех. Кто-то затянул песню. Водитель несколько раз удивленно оглянулся, потом хмыкнул, потом засмеялся.
Автобус резко ушёл в левый ряд, потом вильнул вправо подрезая джип. Потом водитель крикнул: — А один раз живём! — и ушёл на выделенку под камеры.
Другие водители удивлялись, притормаживая и пропуская нёсшийся с большим превышением скорости похоронный автобус, из открытых окон которого летели слова разухабистых песен, отнюдь не скорбного содержания.
— Во, гуляют! — завидовали другие водители, — Видно, серьёзное наследство получили.
Автобус лихо тормознул у ворот кладбища, чуть не сбив бабку, продававшую искусственные цветы. Весёлый пожилой родственник побежал в контору, остальные родственники вышли из автобуса покурить. Они весело галдели и травили анекдоты, пока родственник не вернулся с алюминиевой табличкой, на которой было написано имя умершего.
— Сто сорок седьмой участок, — на бегу крикнул он водителю, — Знаешь, где это?
— Поехали, — кивнул водитель, забираясь в кабину.
Когда, распугивая посетителей кладбища, они подлетели к месту, то обнаружили там двух могильщиков, неспешно ковырявших землю.
— Так, мужики, могила готова? — спросил пожилой родственник, протягивая им документы и табличку.
— Копаем, — лаконично ответил могильщик.
— Долго ещё? — спросил родственник взглядом оценивая фронт работ.
— Ну, — неопределенно протянул могильщик, посмотрев на небо, — Часа за два управимся.
— А побыстрее?
— Земля тяжёлая, глина одна, — сказал другой могильщик, втыкая в землю лопату и закуривая, — Вы пока гроб из автобуса доставайте и ставьте на подставку. Прощаться, — кивнул он на сваренную из труб конструкцию неподалеку.
— Простились уже, — недовольно буркнул родственник и пошёл к автобусу.
— Так! — крикнул он заглянув внутрь, — Достаём Пашку и ставим вон на ту херню, — махнул он рукой в сторону подставки.
Водитель спрыгнул на землю и подошёл к могильщикам. Закурил.
— Сколько? — спросил он.
— Два часа, — пожал плечами могильщик.
— Не, я спрашиваю, сколько?
— Пятёрку. Земля тяжёлая, и обед скоро.
Водитель кивнул и подошёл к пожилому родственнику. Родственники помоложе вытащили гроб и, пачкая обувь в свежеразрытой земле, понесли к подставке.
— Я два часа ждать не смогу. У меня ещё заказ на сегодня, — объяснил он родственнику, — Тогда сами будете выбираться. А если побыстрее, то ребята хотят шесть тыщ.
— Тебя как зовут? — спросил родственник.
— Вася.
— Ща Вась, разберёмся. Какие два часа, водка уже стынет. Сейчас поедем.
— Так, гробокопатели, а это что за яма? — спросил родственник, показав на приветливо зияющую рыжей глиной выкопанную рядом свежую могилу.
— Могила, но для другого покойника. Вашу только копать начали. Поздно разнарядку прислали, — пояснил могильщик.
— Гроб пока заколачивайте, — распорядился родственник.
— А прощаться? — удивился могильщик.
— Попрощались уже. Всю дорогу прощались, — хохотнул он и крикнул, — Петь! Крышку тащи. Закрываем. И гвозди у кого?
— Гвозди у меня, — сказал могильщик.
— Ну, так давай, колоти! Мил человек.
Родственницы в грязь из автобуса выходить отказались. Они хихикая разливали по пластиковым стаканчикам кофе из термоса, щедро добавляя коньячок из фляжки.
— Ну, за помин души! — неслось из автобуса.
— Так, мужики, хоронить будем в этой могиле, — сказал пожилой родственник, когда гроб был заколочен.
— Нет! Нет, — запротестовали могильщики, — Это чужая могила, для вашего копаем.
— Чепуха! — объявил пожилой, — Кто раньше встал, того и тапки.
— Мы опускать не станем, — категорично возразил могильщик.
— Дерьма-то! Сами опустим! — засмеялся родственник, — Давай верёвки, — протянул он руку.
— Да вы, что? Охренели? — испуганно закричал могильщик, отскакивая в сторону, подбирая и пряча верёвки за спину.
— Давай, Толян, я в контору сбегаю, скажу, какие-то отморозки сами опускать хотят. Да ещё в чужую могилу, — крикнул другой могильщик, поняв всю серьёзность намерений.
— Правильно, Беги, негр, беги, — кивнул пожилой, — А ты отойди, не мешай, - толкнул он в грудь могильщика с верёвками, — Здесь Пашка ляжет.
От толчка могильщик поскользнулся, чуть не упал и шагнул назад.
— Да, вы, что? — задохнулся он от возмущения.
— Так, ребята взяли гроб и аккуратно его в могилку, — сказал пожилой родственник родственникам помоложе. Те кряхтя подняли с подставки горб и, скользя по влажной глине, понесли его к могиле.
— На край ставьте, — велел пожилой.
— Ну, Пашка, — подошёл он к стоявшему на краю ямы гробу, — Хороший ты был человек, но дерьмо. Хорошее дерьмо, то есть. Давайте, мужики, три-четыре, толкаем!
— Три-четыре! — скомандовал он, и гроб рухнул в яму. Упал криво, треснул, крышка отлетела, в щель высунулась рука трупа.
Все захлопали. Могильщик перекрестился.
— Эй! Бабы! Цветы давайте! — крикнул пожилой родственник.
Из автобуса на землю полетело несколько букетов белых цветов.
— Ребят, подберите и в могилу, — смеясь сказал пожилой, вдыхая поток эндорфинов. Он воткнул табличку в изголовье.
— Сами закопаете, — сказал он могильщику, — А не закопаете и хрен с ним, — и добавил, — Дождь смывает все следы. — Вась! Ты, где? Поехали, — крикнул он. В автобусе хлопнула бутылка шампанского.
Проводив взглядом отъехавший автобус, могильщик подошёл к краю могилы. Покачал головой, глянул внутрь. Выругался, вздохнул. Вздохнул ещё раз, ещё... Усмехнулся и взялся за лопату.
— Не кочегары мы не плотники, нет,
А мы монтажники-высотники, да!
И с высоты вам шлем привет! — напевал он, бросая лопату за лопатой тяжёлую, глинистую землю в могилу на расколотый гроб, на белые цветы и на голую руку трупа.
Когда появился его напарник в сопровождении кого-то из администрации кладбища, могила была закопана.
— Всё в порядке, — сказал могильщик, прихлопывая лопатой земляной холмик, — Закопал. Не вылезет, — добавил он, — Закуривай, Николаич, всё путём, — протянул он пачку сигарет администратору кладбища, — И ты, Серёг кури. Смотри, погода какая! Соловьи поют. Слышишь? — спросил он своего напарника.
— Постояв немного и выкурив у свежей могилы по сигарете, соловьев слышали уже все трое.