БЕРЛОГА
Никто не говорит, почему люди такие разные, с детьми вообще мало кто разговаривает. Со мной — бабушка. Я даже не понимаю — люблю ли я её. Она как свет днём, темнота ночью, привычная, неторопливая. Зато я люблю запах её дома, огромной сталинки с тяжёлыми окнами прямо на проспект, где на тёплом зеркале стола в гостиной всегда отражается золочёная индийская чаша на толстой ножке, в которой лежат яблоки, а между ванной и кухней есть небольшое стеклянное окошечко, которое запотевает, когда дед принимает душ в обед, повесив на резной стул мундир с красивыми погонами. После тарелки борща со шкварками дедушка спит в кабинете ровно пятнадцать минут, во дворе уже ждёт служебная «Волга» и личный водитель, его фронтовой ординарец, смешной, сморщенный хитрый дядька — дядя Саша Корчашкин. Жена дяди Саши, тётя Тося, бабкина подруга, часто заходит к нам с «наливочкой». В томной тишине послеобеденного военкомовского сна бабушка красиво курит, а я жду её в коридоре, наискосок от кухни, прямо под рыжими берёзами Левитана, любовно перенесёнными на нашу штукатурку талантливым сержантиком — во всю стену, как положено.
Бабушка говорит мне:
— Сейчас пойдёт снег, нам будет холодно, а деревьям тепло. Мы с тобой ляжем отдохнуть, как медведи ложатся в берлогу — спинка к спинке.
Мне нравится слово «берлога», оно красиво двигается во рту, стуча по зубам как карамель, и я спокойно засыпаю на широкой двуспальной чешской роскоши, маленькая кудрявая упрямая девочка пяти лет.
Меня не водят в садик, что-то там не получается с документами, меня водят к бабушке, которая каждое утро выплывает навстречу в ароматах своего безупречного заливного, зелёного горошка, кинзы (Боже, какая гадость!), куриных котлеток и «Красной Москвы», всегда припудренная и причёсанная. У неё красивое платье — чёрное, с ярко-красными розами и белым кружевным воротником. Я ещё не знаю, что навсегда принимаю эталоном её мир и дом, навечно впечатавшиеся в голову образы настоящей принадлежности к миру женщин: запах пудры и красной помады, кружевные немецкие комбинации, шёлковые шарфы, тонкие шали, круглые золотые часики и агатовые бусы в длинной узкой коробочке на блестящей атласной подушечке.
Бабушка помогает мне снять шубу, и я бреду пить морс по её сибирскому рецепту, а потом отправляюсь в библиотеку кабинета. Бабушка единственный человек в мире, который позволяет детям делать всё, что заблагорассудится. Мне можно брать любые книги. Я рассматриваю огромные коллекционные альбомы по искусству, часами залипая на репродукциях. Потом осторожно снимаю с ковра дедушкин кортик, тяжёлый, с золотой кнопочкой на ножнах и завораживающим блестящим лезвием. В принципе, мне разрешено снимать и шашку, но она мне не особо нравится, так что выбор всегда в пользу тяжеленного бинокля. Его можно доволочь из кабинета в зал, устроить на подоконнике «штаб» и до самого вечера рассматривать прохожих на улице.
Бабушка говорит мне:
— Хочешь, я тебе почитаю?
— Нет, лучше давай споём!
И мы поём с ней заунывные украинские песни, любимые застольные в нашей семье. Потом, в праздник, все громко хохочут, когда я, обняв деда за шею, громко пищу вместе с ним: «И с сыром пырогыыыы…».
Бабушка говорит мне:
— Ты думаешь, любовь есть?
— Конечно. Я люблю щенков, они пахнут чем-то смешным и приятным. Тебя люблю, маму, папу. А дед подарит мне куклу, как обещал?
— Ну, не знаю, посмотрим, как ты будешь себя вести. Не могу тебя обнадёжить.
— Мне кажется, бабушка, он подарит. Должен подарить.
— Почему?
— Потому что любовь есть, бабушка, не сомневайся!
Все истории обо мне бабушка, хохоча, пересказывает тёте Тосе, приготовив стол к её приходу — лимончик на тарелке с тонкой серебряной вилочкой, шпроты и маленькие хрустальные рюмки, похожие на обезглавленных балерин в тонких платьях. Именно поэтому я переворачиваю их и танцую по скатерти, позвякивая в такт музыке, представляя себе изящных женщин, двигающихся в волшебном танце.
Тётя Тося похожа на средней руки бегемота с жидкой челкой, она обжигает меня суровым взглядом военной санитарки, и быстро возвращает к реальности, торопясь поскорее использовать моих нежных танцовщиц по назначению.
Бабушка неторопливо выпивает ликер, цепляет лимон и открывает окно. На подоконнике стоит её любимая пепельница, чеканка в виде морды козла.
— Бабушка, а зачем ты куришь?
— Не знаю. На фронте научили.
Я оставляю их обсуждать важные дела, иду в гостиную и строю себе берлогу из шершавых диванных подушек. Укладываю их в домашний дольмен, сооружаю глубокую нору, защищающую от всех напастей мира, мою личную. В ней я буду настоящей хозяйкой, у меня будет платье с красными розами, стол, хрусталь, гости. Все будут петь и смеяться. А войны больше никогда не будет, никогда, мне пообещал дедушка, а он никогда не врёт. С этой простой и важной мыслью я засыпаю. На день рождения дед дарит мне куклу - огромную, с белыми волосами и голубыми глазами, стойкую немецкую женщину, пережившую несколько стрижек, ампутацию конечностей и даже ветрянку, потому что я попросила мазать куклу в тех же самых местах, что и меня: в компании переживать уродство казалось не таким обидным.
Я сшила себе такое платье. Шёлковое, чёрное. С яркими розами. Я говорю своим детям:
— Сейчас пойдёт снег, нам будет холодно, а деревьям тепло. Мы с тобой ляжем отдохнуть, как медведи ложатся в берлогу — спинка к спинке.