БАЛЕТ
Боль всегда начинается с резкого удара в середину живота. Потом в глазах темнеет: от густого болотно-зелёного до тяжёлого синего. В затылок врезается ржавый толстый гвоздь, и тошнота, пульсирующим в такт спазмам желудка движением, плавно летит к горлу. Музыка боли, под которую я танцую всю жизнь.
Каждый вдох повторяет рисунок вальса. Я в паре с разрушающей меня силой. Таблеточка. Вторая таблеточка. Тихонько лечь.
Сегодня премьера. Юбилейный вечер в Большом, 70 лет Оле. Говорят, приедет Путин. Курьер принёс нам с Аней красивый пригласительный билет в седьмой ряд партера.
Музыка звучит сильнее и громче, я танцую, извиваясь на полу. Надо собираться. Новое платье, тёмно-лиловое, с блёстками, точно по фигуре, висит на плечиках у комода. Утром я делала укладку, сейчас постараюсь изобразить макияж. Ох. Снова. Глубокий драматичный наклон, складываюсь пополам, красиво двигая бёдрами, ползу до дивана, укладываюсь животом на валик, тихо постанывая, раскачиваюсь, обнимая себя руками. Сегодня я особенно хороша. Так. Немного подождать. Таблетка подействует. Пройдёт.
Мы не разговариваем больше десяти лет, со смерти мамы. Я легко представляю себе, как это будет. Трагикомедия «Великая балерина и бедные родственники». Всё в цветах, она, как всегда, тощая, в безумном своём артистическом гриме — с выпученными глазами, деревянными огромными ресницами и бровями величиной с Кордильеры. Будет царственно представлять нас всей своей кодле: «Это моя сестра Таня и племянница Аня, очень просто запомнить, скажите, мы все — одно лицо? Да, конечно, родная! А вот и нет! Я старшая! Спасибо, дорогая, мы давно уже женщины без возраста...» и прочий светский бред. А мы будем стоять в углу, с пластиковыми вежливыми улыбками наперевес, пока она раскланяется и поговорит со всеми. Через некоторое время можно будет спокойно идти домой. В гости она не заедет, укатит обратно, в Париж, к своему барону.
Музыка громче, движения становятся резче, включается невероятная экспрессия. Звонок.
Господи, только бы доползти до трубки!
— Мам, это я. Ну, ты собралась?
— Анечка…
— Опять? Когда? Таблетку выпила?
— Недавно совсем. Выпила, Анечка. Не помогает пока. Лежу на полу.
— Скорую?
— Не надо, — тихонечко хриплю, тихонечко, чтобы не напугать ребёнка.
— Мам. Надо поехать. Пора вам уже помириться, не девочки.
Не девочки.
Я? Она?
Нет, до сих пор, до этих самых пор, я девочка. Мамина нелюбимая девочка. Маленькая больная нелюбимая девочка. Ведь так было всегда — Оле то, Оле сё. У Оли спектакль, у Оли репетиция, Оля устала, Олю надо отвезти. Всё лучшее ей. А я не гений, просто младшая сестра.
— Аня, мне плохо. Ты можешь понять — твоей матери плохо, она может умереть в любую минуту!
— Какой правильный момент ты выбрала, мам.
— Не смей!
— Я смею, я могу! Я год убила на всю эту тягомотину. Я писала, звонила и уговаривала! Я унижалась, пытаясь до родной тётки достучаться через личного помощника, который знать не знал, что у великой Ольги Лебедевой есть родственники!
— Значит, всё зря. У меня приступ. Господь всё видит, девочка моя дорогая.
— Что он видит?
— Видит то, что нельзя этому человеку быть в нашей семье. Я умираю.
— Это. Я. Умираю. Умираю от злости!
— Анечка… Мне так плохо! Зачем всё это именно сейчас? Ты же понимаешь, детка, не я всё начала…
А кто начал? Я пытаюсь вспомнить. Это началось само, словно кто-то нас разделил, поставил между нами стену. Музыка звучала, звучала музыка. У неё одна, у меня другая. Мы начали танцевать одновременно, она на сцене, а я тут, дома, на глазах у родителей, вальс с ужасающей болью, разрывающей мой живот. Я танцевала день за днём, а она получала награды, приносила букеты. Она стала Примой и путешествовала по всему миру. Однажды она не вернулась с гастролей, в нашем доме не было места для её славы. В доме не помещались две музыки, два исполнителя. Я осталась вести свою партию одна.
Говорят, она обиделась. Немудрено — вторая роль её никогда не устраивала. Она не брала трубку, не писала. Кто-то приезжал из Парижа, передавал подарки, дурацкие шоколадки (Господи, она же знала, что мне нельзя шоколад!), завозили её буклеты на американские премьеры. Мы смотрели на знакомое лицо — а видели чужую женщину на сцене, яркую русскую звезду. Дома танцевались совсем другие танцы. Умер папа. Потом мама. Неудачный брак. Потом второй. Анечка. Хореограф сразу сказал: у вашей девочки нет никаких способностей, ноль! Слава тебе, Господи, подумала я, мы-то знаем, кто у нас главный исполнитель. Аню отдали на английский, это перспективно. А после смерти папы Оля атаковала вниманием и заботой, мечтала вернуться. Спасибо, дорогая сестричка, уже поздно. У нас свои хороводы.
— Мама, кто это начал? Неужели я? Это я, что ли, скромница моя дорогая, вечно больная, отняла у неё семью, уж промолчим про квартиру? Не отдала фотографии родителей? Я сожгла её первую пачку? Я не позвала её на похороны родного отца? Это я была?
— Много ты понимаешь! Я наказала! Неблагодарную тварь! Кто она нам? Случайный человек, презревший семью!
— Презревший? Святая ты моя, ты псалмов там не перечитала на старости лет? Вспомним про наш пятый неудачный брак, может быть? Про Геннадия? Нет, не хочешь? Ты её выкинула из семьи, все скакали вокруг тебя с твоим чёртовым желудком, а она пахала и зарабатывала! И заработала мировую славу. И мужа-аристократа. Сама! И денег тебе присылала, между прочим, не забыла?
— Она оплачивала то, что задолжала! А ты помнишь, дорогой мой адвокат, как папа умирал у меня на руках? А как десять лет я ухаживала за мамой, Аня! И она не приехала! Ни разу! Деньги присылала? Поклон земной, а здоровье мне вернёт кто-то? Скажи!? Я никуда не поеду!
— Человек всю жизнь служил искусству! Она величайшая балерина XX века! Сирота при живых родителях. У тебя был приступ в день её премьеры, и её родители вместо блистательного танца смотрели на твою больничную палату! Никто из родных практически не был на её спектаклях! Дед, тайком! Какая прекрасная жизнь и всё благодаря родной сестре. Она плакала, когда я дозвонилась до неё. Рыдала. Называла меня дочкой! Она даже не знала, сколько мне лет! Она тебя простила и хочет видеть!
— А я не хочу её видеть, эту величайшую великость, она мне никто! Я знаю. Ты хочешь моей смерти, Аня. Я понимаю — этот разговор меня сейчас доконает. Не зря я лежу на полу. Тут меня и найдёшь…
— Я иду. Я хочу в 35 познакомиться с родной тётей. А ты — как хочешь. Уговаривать не буду. Пока, не болей. — Аня швыряет трубку.
Тишина.
Боли нет.
Ничего, Аня отойдёт, больше дня она на меня не сердится. Сходит, посмотрит. Поймёт, как это — быть приложением к чужой славе. Она не дурочка у меня. Сразу догадается, кто на самом деле в нашей семье танцует лучше всех.
Хорошо-то как, Господи! Таблетка подействовала, становится легко, можно потянуться, сделать лечебную гимнастику. До нового приступа — минимум полгода. Вчера приходила маникюрша, укладка совсем свежая, новое платье можно убрать в шкаф, надену на Новый год к Петровым. Целый вечер освободился! Счастье. Хотелось бы Николаю Валентиновичу позвонить, выпить кофейку, но это будет перебор. Никуда не пойду, сделаю маску с коллагеном. Решено. Я иду в ванную, внимательно рассматриваю в зеркале худощавую женщину, которой ещё нет шестидесяти пяти, элегантную, с изящным носом и чуть резковатой носогубкой. Женщина танцует, выгибая спину, гибкая, очень красивая.
— А морщин-то у меня таких, как у тебя, нет, Олечка!
Мягко укладываю руки на живот, представляю себе, как мама обнимает меня, улыбаюсь, неожиданно вспоминаю: мне пять, мама с нежностью смотрит на сестру, которая танцует около телевизора, я понимаю — никаких шансов быть самым любимым ребёнком у меня нет, никаких! Я начинаю рыдать, запрыгиваю маме на руки, прижимаюсь к ней всем телом, она внимательно смотрит на меня, очень испуганно, и я, сама не знаю, почему, решаю обмануть её самым отчаянным детским враньём: «У меня болит животик, мам! Очень сильно!» Это мой танец. Я буду танцевать его до самой смерти, как это принято у настоящих танцовщиков.