Я сидела неподвижно на широком деревянном подоконнике, не очень удобно, но передвигаться было лень. Хотелось просто смотреть в окно и медленно погружаться вместе с деревьями, фонарями и дорожными знаками в полудрёму синих декабрьских сумерек. Снега не было, но ветви лип во дворе были празднично покрыты инеем. Прямо подо мной начиналась и почти сразу же заканчивалась двумя симметричными входами в метро улица со смешным названием Кубуся Пухатка. В кадре окна хорошо была видна ёлочка в кадке с мерцающими гирляндами. С этой стороны стекла рождественский антураж усиливался стоящим на подоконнике декоративным фонарем. Внутри прозрачной призмы лежали ёлочные шарики. Шарики радостно поблескивали.
Кто-то деликатно завозился в замке, я съехала с подоконника. Квартирная хозяйка, элегантная пани Марта втаскивала через порог коробку с пылесосом. Артём развёл в квартире «невыносимый грязь», и я настояла на появлении агрегата.
День добрый, а где пани сын? Знув якись спорт, шаленство! Хлопак не зазна спокою. Безумие, согласна с пани. Выпьете кофе? Мы расположились у маленького столика на кухне, к которой моими усилиями вернулась былая опрятность. Пани Марта благосклонно посматривала вокруг и улыбалась.
Пани Марта, а вы давно здесь живёте? О, я родилась в этом доме. Но, правда, у нас была другая квартира, а здесь жила моя тётя. А вы не знаете, в каком году был построен дом? Холера знает, после войны, до 50-го года, это точно. Да? Широкие лестницы, перила в кованом обрамлении, фонарь на потолке в подъезде – я была уверена, что дом старинный. Дорогая моя, тут же ничего не осталось с тех времен. Новы Свят, всё Средместье было страшно, страшно разрушено. Северная часть почти вся уничтожена… В той стороне (пани Марта махнула рукой к окну) был дворец Браницких. А там что-то военное располагалось, вот и бомбили нещадно нашу улицу. Немцы же отказали в эвакуации жителей, вы знали? Лично Гитлер вроде бы сказал: срок прошёл. И начали бомбить. Езус Мария, сколько погибло людей! Сколько красоты было уничтожено! Потом уже восстанавливали, что смогли – отстроили. Есть старые картинки, фотографии – там видно, как было всё прекрасно. Пани Марта вздохнула и отломила кусочек рождественского кекса. Пшепышны – сказала с улыбкой. Здесь брали или из дома привезли?
Весёлых праздников вам и Артёму, всего самого милого! Пани Марта не спеша застегнула бежевое пальто и изящным движением забросила на плечо богатого вида палантин. Я вот так не умею, вечно путаюсь в шарфах. До свидания, пани Светлана! Счастливого Рождества, пани Марта!
Моя мама родилась в Варшаве.
39-й был годом больших перемен. Часть Польши присоединили к Советам: добро пожаловать в колхозы, шановное спадарство. А в Варшаву пришла война. Маме и бабушке пришлось бежать из города в прямом смысле слова. Вокруг рвались снаряды, а они бежали, и бабушка Альдона Гольдбаум, урождённая Барановская, шептала маме: «замкни очки, цуречко»… Они жили где-то совсем близко, на Новом Святе, в просторной светлой квартире, в нарядном доме, стиль классицизм. У бабушки Али была фотокарточка их дома. Молодая Алька стоит возле парадной двери, в шляпке слегка набок, держит за руку маленькую маму. Мама тоже в шляпке и крошечном пальто. На прямоугольных окнах второго и третьего этажа ящики с цветами. Яркое солнце, тени на тротуаре – похоже, май или конец апреля. Кто их фотографировал? Дедушка? Когда? В сентябре в Варшаве уже был ужас, а дедушка оказался с гастролями в СССР. Через Белоруссию бабушка рвалась к нему. Границу переходили пешком, это всё, что я знаю. Как добрались? Кто помог перейти? Что взяли с собой? Как попали в Минск? Уже некого спросить. Кстати, призраки пограничных столбов того времени торчат и по сей день рядом с бетонными дотами, я мимо них постоянно езжу на дачу к друзьям.
Бабушка после войны дважды приезжала в Польшу, долго собирала документы, ходила по присутствиям, получала разрешения. Ничего не рассказывала по приезде. Моего дома уже нет, ни одного, ни второго, только и сказала. Мама была на родине дважды, проездом. В Кракове, где родилась и выросла бабушка, так и не побывал никто из нас. Бабушка говорила «в КракОве». Она вообще очень чисто изъяснялась по-русски, практически без акцента, разве что интонации, бывало, взлетали в конце фразы. Несколько слов остались у неё от старой жизни: этот несчастный Краков, налестники, как она упрямо называла блины, и «ест» вместо «есть». Светланка, у тебя ест чистая тетрадка? Говорила так, сколько её помню.
Когда бабушка Аля с дедом Яковом, скрипачом из Варшавской филармонии, оказались в советском Минске, они поначалу неплохо обустроились – им выделили жильё в центре города, деда взяли в оркестр новообразованного оперного театра. Советский Союз радушно принимал евреев с оккупированных территорий в дружную семью своих народов. Новое счастье Гольдбаумов оказалось коротким. Опять война, бомбёжки, паника, эвакуация в Горький, где родился мамин брат. После - возвращение в обугленный, дотла уничтоженный Минск. Мама мало что рассказывала о своём послевоенном детстве, но одну историю я запомнила: когда дед Яков привёз их с бабушкой и братом в жуткого вида жилище с земляным полом, бабушка очень долго не могла туда зайти. Стояла на улице, держа малыша на руках, молчала. Мамеле, ну что ты, мамеле, повторял дедушка, а она всё не переступала порог. Этого уже фотоаппарат не запечатлел, да и кому бы пришло в голову фотографироваться в то время. Дальше их ждал страшный голод 1946-47 годов, целую зиму питались одной капустой. Продали дедушкину скрипку. У деда к тому времени развилась болезнь суставов, он больше не играл в оркестре, преподавал в училище. Руководил там камерным оркестром до конца своих дней, мой тишайший еврейский дедушка. Он всё мечтал научить меня или брата играть. Дедушка умер, едва мне исполнилось шесть.
В 70-х годах бабушка была вполне советской женщиной — тяжёлое пальто и платок зимой, летом — ситцевые платья и вязаные кофты. Я раньше никогда об этом не задумывалась, а вчера целый день ходила по сияющей предновогодней Варшаве и представляла: здесь бабушка Алька гуляла с дедом и с подругами. Возила маму в щёгольской колясочке. Делала укладки и перманент в парикмахерской. На фотографиях — настоящая красавица, модная женщина в туфлях на каблуках, с тонкими чертами лица, ни морщин, ни складок. Не осталось от того времени нарядов, украшений, картин, книг. У бабушки на руке всегда было одно старинное кольцо, с крупным топазом, и то пропало в больнице перед её смертью.
Один раз я почувствовала, что есть другой — непонятный, скрытый мир. Моя жизнь советской школьницы потеряла равновесие в ту минуту, когда в шкатулке с документами трясущимися руками (лазить в мамины вещи было строжайше запрещено) я нащупала мамин паспорт. А твоя мама совсем не Ирина, сказала мне во дворе курносая Верка. У неё другое имя. Какое ещё другое? задохнулась я. А другое. Нерусское. И вы нерусские. Как это? Почему? Сердце колотилось до того самого момента, пока я не развернула тонкую книжечку с неровно выбитым золотым гербом на обложке. Короткевич Ирена Яковлевна, 1935 года рождения. И казённая фотография с нелепой прической — не мама, и зовут её не так. Все называли маму Ира, Ирина, папа иногда называл Ириской. Помню, как почувствовала пустоту внутри и страх: как же так? Что будет, когда все узнают? Учителя? В классном журнале, где на одной из страниц были выписаны ровным почерком нашей учительницы сведения о родителях каждого из нас, напротив моей фамилии было написано: «мать, Ирина Яковлевна, место работы: издательство Академии Наук БССР». Я в слезах побежала к бабушке Але. Бабушка обняла меня и сказала «курвы». И добавила что-то ещё, я не поняла. Что же делать, что же теперь делать, бабушка? Ничего страшного, Светочка, всё в порядке. Это одно и то же имя, как Света и Светлана, понимаешь? Ничего страшного. Всё хорошо.
Бабушка и дед предлагали назвать меня Соней, в честь мамы деда Якова. Светлейшая была женщина, повторяла бабушка. Дедушка родился в Риге в дружной еврейской семье и в тридцатые годы уехал от безутешной мамы Сони в Варшаву, учиться в консерватории. Мама Соня плакала каждый день и каждый месяц слала Яше посылки с едой. А потом он встретил прекрасную Альдону. Мальчик влюбился и решил жениться на польке. ХХ век на дворе, азохэнвей, сказала по легенде мама Соня, увидев карточку Али в письме. Если она хорошая девочка, то пусть женятся, что сделаешь. И послала шёлку тончайшего на платье, и мёду хуторского, и копчёной рыбы (разве ж вы там купите свежей рыбы в вашей Варшаве, где Варшава, а где море). Семья дедушки Якова сгинула без следа в рижском гетто.
Что за дикие фантазии, Альдона Павловна, сказал тогда мой папа. При всем уважении к покойной Соне Гольдбаум, детям надо давать имена в соответствии со временем.
Может быть, нам стоило бы менять имена, как меняют названия наши страны? Моя страна вот никак не определится со своим именем, да и с языком. Что считать признаком единства нации, если мы даже не вполне уверены, как себя называть?
Вот меня назвали в духе времени Светланой. Светлана, 44 года: анамнез ясен. Детсад, школа, октябрята-пионеры, кружки-секции, комсомол, институт, аспирантура. Колючий фартук с отрывающимся вечно карманом и спадающей шлейкой, душное школьное платье коричневого цвета, манжета пришита косовато, но самостоятельно. Липнут к запачканным чернилами пальцам чёрные резинки для волос. От грубых резинок, как и от капроновых лент, секутся волосы. Так говорит бабушка Аля и вплетает мне в косички шёлковые привозные ленточки, где-то достала чёрные, шоколадно-коричневые и белые, для праздников. «Что у тебя за тряпочки в волосах, Короткевич? — громко говорит учительница. — Банты должны быть пышными!» Класс смеётся. Зимой все носят пальто на ватине с бурыми воротниками, а бабушка перешивает на меня лёгкую белую шубку. Я стесняюсь в ней ходить и мечтаю о пальто как у всех, но мне не хочется огорчать бабушку Алю, и я покорно напяливаю шубу.
Света, Света, нету в жизни счастья ни зимой, ни летом, поёт мой сын. Это он мне мстит. Я его тоже в своё время назвала популярно. У меня в классе было три Светы, три Наташи, три Игоря, четыре Андрея. Сын был в саду такой один, а к школе Артёмов уже набралось прилично, как и Антонов, и Никит. И его имя с годом рождения дают старт другой последовательности: воскресная школа, садик с бассейном, сборная по футболу, клуб спортивного бриджа, лето в Бормуте, математический класс, университет в Польше.
Смешно, что мой папа всю жизнь боялся иностранщины, прораставшей в его жизнь из семьи жены. Все эти Альдоны, Ирены, Янкели (как на самом деле звучало имя дедушки) были чужды советскому уху. Мой папа — коренной белорус из семьи высланных на Урал зажиточных крестьян, умение выживать и мимикрировать у него врождённое. Меня он назвал Светой, брата Игорем. Фамилия наша Короткевич. Нормальная семья.
Хлопнула дверь со всего размаха. Мам! Мааам! Вот и сын. Как сыграли? Супер, 3:1, я гол забил. Швырк — полетела сумка. Грохнули ботинки. Полилась вода в душе. За окном стало совсем темно, фонари прибавили яркости, ёлочка в кадке отбрасывала треугольную тень на освещённый пятачок парковки. Я тебе говорила, что твоя бабушка Ира родилась где-то в районе Нового Свята? Видимо неслучайно ты нашел эту квартиру… Ай мама, донеслось из ванной, ты вечно романтизируешь, такие квартиры очень популярны у студентов — он высунулся — смотри, какая маленькая. Кто ещё её снимет. А студенту хорошо: до метро близко, и трамвай рядом — он нырнул назад в крошечный санузел.
Трамвай! Точно, бабушка рассказывала про трамвай на их улице. Как она с мамой ходила на остановку возле шикарного модного магазина. Однажды бабушка не удержалась и оставила маму у двери, а сама зашла в царство крепдешина и джерси. Через минуту, по её словам, выскочила, а мамы нет. Бабушка в ужасе осмотрелась по сторонам и увидела, что какая-то дама уже ведёт Иренку за руку. Как выяснилось, в полицейский участок. Мама ничего такого не помнила. Единственная память про Варшаву — это канонада, огонь вокруг и шёпот в ухо: закрой глазки.
Если предположить, что история с магазином происходила в 1938 году, то бабушке Але было в тот момент 22 года. Артему в этом году будет 21.
Мы с ним сегодня, как и год назад, пойдём гулять по Старому городу, есть крендельки с коричной посыпкой и пить гжоне вино. Так сказать, создадим себе новогоднее настроение. Оденемся потеплее, возьмём дурацкие шапки. Вчера долго и придирчиво выбирали их в магазине, хохотали до колик, глядя друг на друга. Сын дорасскажет мне свою теорию о вероятностном характере места нашего рождения, о том, как не имеет смысла привязывать свою жизнь к определенному географическому названию, потому что волею случая мы оказываемся рождёнными там или сям, а уж наша собственная воля — переместить свой «центр жизненных интересов» (налоговый термин, мама) в более подходящее место.
Пусть так, но я всё равно хочу написать про это, подумала я вслух, когда мы стояли и смотрели, как кружатся световые снежинки на стенах вокруг Замковой площади. Про Старувку? Нет, про бабушку Альдону и деда Якова. Про папиных родителей, которые познакомились в Перми. Про то, как мы возвращаемся в места своих предков, сами того не зная, как переплетаются судьбы и страны. Артём пожал плечами. Кому это может быть интересно? Я бы точно не стал такое читать.