НАТАША
Вчера я узнал, что Наташа умерла. Об этом мне написала Марта: я сидел в кафе, ждал счёт за кофе, смотрел в окно. В зале гремели посудой, двигали стулья. Вилками чиркали о тарелки. Вот ваша сдача. Спасибо, можете оставить себе. Я улыбнулся официантке в узком платье и вышел на улицу. Машины проносились по освещённому проспекту. Я шёл и думал, что ответить Марте, и чем дольше я думал, тем лучше понимал, что мне нечего ей сказать. Наташа была из тех, кто заполняет пустоты в других людях, как волна заполняет собой расщелины. А теперь вода отхлынула.
Мы познакомились с ней пять лет назад. Мне было двадцать три, я только окончил университет, и родители продали одну из своих квартир, чтобы я мог какое-то время ничем не заниматься. Они купили мне машину, права я получил еле-еле, и водил ужасно. Однажды днём я сбил собаку. Удар, я резко остановился, и сначала не мог понять, что произошло, а потом увидел её — вся в крови, она лежала на асфальте и слабо двигала головой. Я вышел из машины и, присев на корточки, смотрел на рыжую собаку и не знал, что делать. Я боялся к ней прикоснуться. Услышав приближающиеся шаги, я обернулся. Рядом со мной стояла молодая женщина.
— Чего ты сидишь. Снимай куртку, и бери её на руки, — она указала сумочкой на собаку, — давай, не спи. Может, ещё получится спасти её. Хотя вряд ли, конечно. Но стоит попробовать: отвезём к ветеринару, я знаю, где клиника.
Положив поскуливающий кулёк, обёрнутый курткой, на заднее сидение, я завёл машину. Женщина сидела рядом с собакой, гладила её морду: рука и манжеты плаща запачкались кровью, но ей было все равно.
— Езжай быстрее, пожалуйста.
В клинике зелёно-голубые стены пахли хлоркой, уборщица в коридоре намывала полы. Она не остановилась ни разу за всё время, что мы были там. Раз-раз, раз-раз. Кроме шарканья резиновых шлёпок не было никаких звуков.
— Меня зовут Наташа.
— Меня Никита.
Время шло медленно. Скоро до нас начало доноситься скуление: скулила наша дворняга. Снова и снова. Наташа не выдержала, подошла к двери и с силой постучала. «Не входите». «Я и не собиралась. Послушайте, она ведь там умирает, да? Я слышу, она умирает. Просто усыпите её, не мучайте. Хорошо?».
Повернувшись ко мне, она облокотилась на стену и посмотрела в пол.
— Я ненавижу больницы. Этот запах, врачей. Палаты. Моя мать умерла от рака. Я долго ходила к ней, кажется, за это время я узнала о раке больше, чем знают все доктора вместе взятые. Знала стадии, знала, что ничем не помочь. И так было странно видеть собственную мать умирающей: она всегда была полной, а тут будто сдулась, так что складки на коже были некрасивые, обвислые. Она лежала на кровати, как желтая целлофановая сумка. — Наташа подняла голову вверх и быстро посмотрела на меня, а потом остановила взгляд на горящей надписи «Выход». — Лежала, как сумка, плакала и умирала. Волос на голове не было. Невыносимое зрелище, должна признаться. А когда она упала при мне в обморок — смешно, куда ей было падать, она ведь и ходить не могла — я, всегда сдержанная в палате, схватила её за грудки, и начала трясти. Я кричала: дура ты старая, не смей умирать, слышишь? Не смей умирать. И тоже плакала. А она очнулась, открыла широко глаза, и посмотрела на меня удивленно, как будто забыла, что лежит в больнице и что внутри у неё уже только рак и ничего больше. Осмотрела палату глазами, и жалобно сказала в сторону, не глядя на меня, — как же мне хочется умереть, ты не представляешь, Наташа.
На самом деле, я представляла, но что я могла, у нас ведь всё равно нет эвтаназии. А была бы, я оплатила бы её. И напрасно мы привезли сюда собаку. На улице бы умерла скорее, и дело к стороне. Так? Пойдём, пожалуйста, отсюда.
В машине я предложил ей заехать ко мне. Она согласилась: дома, пока закипал чайник, Наташа осматривалась — тостер, микроволновка, прозрачный стол. Я налил кофе, и сел напротив.
— Самое интересное, что я не расстроена из-за собаки. Так, было что-то, но уже прошло, — она посмотрела на свою зелёную чашку, — мне кажется, это во мне какой-то дефект. Когда я была маленькой, у меня была огромная собака, лабрадор. Она была рядом с того момента, как я себя помню. А потом — мне, наверное, было лет десять — она заболела. Она долго болела, с трудом ходила, и в предпоследний день всё скулила у двери, хотела на улицу. Отец пошёл выгуливать её, и вернулся через полчаса с ней на руках — Нана легла прямо посреди бульвара и больше не встала. А на следующий день к нам должен был приехать дедушка, он обещал привезти какое-то чудо-лекарство со времён войны, которое осталось у него на крайний случай. И не успел: вошёл со словами «ну, и где у нас пациент?», а отец разрыдался, как ребёнок. И я тоже. Глупая сцена, конечно, получилась с дедушкой. — она неловко усмехнулась, и замолчала.
Я закурил, и посмотрел в окно.
— Ещё глупее, конечно, то, что я это сейчас вспомнила и рассказала тебе, но я подумала, почему бы и нет, ты вроде симпатичный парень, не злой, так что почему… — она запнулась, — почему бы и нет, подумала я. — Наташа постучала пальцем по столу, а потом стала крутить на месте чашку. — Да, и в какой комнате я могу остаться?
— Пойдём, я постелю тебе. Там в шкафу, если что, есть пижама, можешь пользоваться. Судя по сумке, у тебя с собой ничего нет.
— Ничего.
Утром я проснулся от того, что мне прямо в глаза светило по-зимнему яркое солнце. Я оделся, вышел из комнаты. На кухне Наташа дожаривала яичницу, выкуривая, судя по пепельнице, третью сигарету.
— А чего не на улицу куришь? — я открыл окно, и нас обдало холодным воздухом.
— Не знаю, — она пожала плечами и поправила светло-розовую, в мелкий ромб, пижаму. — Скажи, а чье это? На тебя бы не налезло.
— Бывшей девушки.
— Почему бывшей?
— Думаю, потому что мы расстались, — я сел за стол, и стал смахивать крошки.
— Почему?
Я мог бы выдумать что-то, например, что девушка была стервой или хотела замуж, но не стал.
— Просто. Просто расстались, и всё. Ни почему.
— А сколько встречались? — Наташа поставила на стол две тарелки с яичницей, себе и мне, и нарезанный хлеб.
— Чуть больше года.
— То есть, вы встречались больше года, а потом просто все кончилось, и вы не стали выяснять, почему так, отчего — так?
— Да.
Наташа замолчала, и посмотрела на меня: смотрела долго, словно ощупывая лицо. Через минуту она принялась за яичницу, и больше мы не разговаривали за завтраком. Только когда я стал убирать со стола, мыть посуду, она спросила, не поворачиваясь ко мне:
— Я всегда мечтала поехать зимой на север. Это моя мечта. Поездить там по городам, может, увидеть море. Океан. Должно быть, это красиво. Снег, высокие деревья, безлюдные улицы. Вернее, ещё вчера я не думала, что хочу этого, но сейчас поняла, что всегда хотела, просто забывала, — она достала последнюю сигарету из матовой голубой пачки и лопнула пальцами ментоловый шарик. — Хочешь, поедем вместе?
Как и она, я тоже стал смотреть в окно. Я думал, что денег у меня ещё оставалось достаточно, и делать было особенно нечего, так что иногда я даже скучал. Выключив воду, вернулся за стол, и посмотрел на Наташу. Утренний свет делал её глаза почти прозрачными. Светлая кожа, маленький слегка вздёрнутый нос и короткая стрижка до середины шеи — слегка растрёпанная, причёсанная впопыхах. Подбородок плавный. Лет двадцать восемь или тридцать.
— Да, конечно. Почему бы и нет, — я улыбнулся. — Давай поедем.
***
Был будний день, и дороги были абсолютно свободны. Когда за окнами потянулись деревья, слабо усыпанные снегом, Наташа сказала: красиво. Прислонилась лбом к стеклу и так ехала какое-то время. Когда увидела поворот, уводящий дорогу в сторону леса, она замахала руками, как ребёнок, говоря «Так, так, так, вон туда поворачивай, туда! Да, молодец, спасибо, спасибо тебе».
Перекидываясь короткими фразами, мы ехали уже часа полтора, когда она попросила остановить машину. Я встал на обочине, а Наташа, резко открыв дверь, побежала к ближайшим кустам. Я дышал морозным воздухом, он покалывал в носу. Костяшки пальцев быстро краснели. Было слышно, как Наташу рвало. Наконец, она вернулась, вытирая рот рукавом, и попросила воды. На вопрос «как себя чувствуешь?» она только махнула рукой, и сказала, что это пустяки. «Просто машина у тебя ну самое настоящее говно, так воняет в салоне бензином, что тут кого хочешь вывернет. Да и водишь ты… ладно, не обижайся только. Садимся, и едем дальше». И улыбнулась.
— На самом деле у меня лейкемия. Или ранняя болезнь Альцгеймера. Или ещё что, — сказала она, когда мы в третий раз остановились. — Обязательно у меня что-то должно быть. Не может же просто так постоянно рвать. Последнее время это наплывами, часто. Я даже курить стала больше, чтобы перебивать запах.
Я остановил машину, и пересел на заднее сидение.
— Есть предложение. Хочешь, покажу фокус?
— Какой? Почему ты пересел? Если не нравится про курение, я могу не говорить об этом. Хотя ты сам ведь куришь.
— Нет, просто скажи, хочешь фокус?
— Ладно, давай.
Я порылся в сумке и достал оттуда карты.
— Держи. А теперь сядь ближе к центру, смотри на меня, и доставай карту за картой, не показывая мне. А я буду угадывать, что там — ну, король, дама, валет или ещё что. Идёт?
— Сомнительно, но идёт.
Она достала первую карту из колоды, держа её перед собой, и с недоверием посмотрела на меня.
— Дама пик, угадал?
Наташа удивлённо посмотрела на карту и сказала: ты прав. Минут пять мы так играли, и я угадывал все карты — фокус, на самом деле, простой, главное правильно посадить человека, так, чтобы карты отражались в зеркале заднего вида. Наташа смеялась, и я тоже ей улыбался — потом она бросила карты мне на колени, и сказала:
— А теперь, едем дальше, пока меня опять не вырвало, – она отвернулась, – и, кстати, ты слишком откровенно пялился в зеркало. Я даже подумала, может, у тебя косоглазие? Но, слава богу, нет, не оно.
Ближе к вечеру мы въехали в небольшой город. Он весь был составлен из пятиэтажек. На главной улице располагался дом культуры, полуразрушенный, смотрящий облупленным фасадом на рыночные ряды. Тощая рыба, крабовые палочки, оранжевый слон на красной упаковке чая. За рынком стоял маленький торговый центр с выцветшими вывесками, парикмахерская «Джоли», а за ним — трёхэтажная гостиница, которая так и называлась: «Гостиница». На первом этаже был бар, а на втором и третьем — номера.
Забросив вещи, мы спустились ужинать. В зале на большом удалении друг от друга стояли четыре столика, один из которых был занят компанией шумных мужчин. За барной стойкой сидела немолодая официантка и курила тонкую сигарету. Поправив сухую светлую прядь, она посадила нас за стол у окна и принесла меню.
— Нет ничего, кроме борща и котлет. И ещё шампанского.
Мы были ужасно голодными, поэтому заказали всё. Пока несли еду, я закурил, а Наташа смотрела то на грязную плитку на полу — «гляди, там таракан побежал, чуть не вляпалась в пятно от колы» — то на пыльные гирлянды. Красный сменялся синим, синий — зелёным и жёлтым. Она тоже закурила, и, поправляя клетчатую клеёнку на столе, спросила:
— А как же ты так легко поехал? Ты меня совсем не знаешь. У тебя нет никаких дел? Тебя ничто не держит, не привязывает. Ну, к месту, где ты живешь. Расскажи.
— Нет. То есть да, конечно, есть обязательства, но их все можно нарушить. Значит, фактически, их всё-таки нет, — я задумался, — у меня богатые родители. Они содержат меня. Учебу я кончил, не работаю. Спасибо им за такую возможность, но всё равно. Всё равно, в конце концов, никто никому ничего не должен. Я так считаю. Это была их воля устроить мне эту жизнь.
— Интересно. Интересно… — Наташа побарабанила по столу, — у меня всё иначе. Я всегда была слишком ко всему привязана. За каждый чих считала нужным благодарить, что-то делать в ответ. Муж от меня ушёл к официантке, представляешь? Она моложе и страшнее меня. Толще. И это было очень обидно. Не потому, что он бросил меня, а потому, что я всегда хотела от него детей. Очень хотела. Но мы их так и не завели: то он был против, то я много работала, то что-то не получалось. А потом выяснилось, что я вообще не могу иметь детей. То есть, могу, но с последствиями — слепота, сердце, чуть ли не смерть. Я испугалась. Часто я думаю, что, наверное, поэтому он и ушёл, и тогда хочется плакать. А потом понимаю, что если бы любил, то вряд ли бы ушёл из-за этого. «Просто любовь закончилась». Какая глупость. — она замолчала, престав барабанить по столу, и выпрямилась.
Принесли ужин, и мы начали молча есть. Я иногда смотрел на неё — она же смотрела куда-то сквозь меня, в стену, потолок, на мужчин за соседним столом. Мы выпили шампанского — «ну, за знакомство?» — и когда собирались уходить, официантка принесла нам ещё бутылку, сказав мне на ухо, что «это даме, от тех мужчин». Наташа подмигнула чёрному силуэту — «не думай ничего такого, я его раньше знала, он был красивым» — и, взяв меня за руку, повела к выходу.
Я предлагал ей снять два номера, но она настояла, чтобы мы спали в одном. В комнате была двуспальная кровать и узкий диван. Я постелил себе на нём, и, пока Наташа умывалась, я старался заснуть. Потом я услышал, как дверь открылась, услышал шаги — она обняла меня и поцеловала в щёку.
— Ты, кстати, красивее, чем он в молодости. Чуть-чуть.
За окном была ночь, слышались крики, кто-то дрался, эхом разносились глухие удары, звук разбитой бутылки — я целовал Наташино лицо, целовал шею, грудь, живот: когда я стал спускаться ниже, она испуганно попросила остановиться, и расплакалась.
***
С утра мы купили продуктов в дорогу и фейерверки. Заплатив за гостиницу, отправились дальше — за городом сразу начался однообразный пейзаж: белые поля с проталинами, голые деревья. Наташу почти не тошнило, только однажды за целый день пришлось сделать остановку: она быстро побежала к обочине, а я закурил у машины.
— Ну вот, мне уже лучше, можно ехать.
— Это хорошо. Хотя, мне казалось, ты говорила, тебя это мучило чаще: успела выздороветь?
— Это вряд ли, но было бы хорошо.
— А может, ты просто обманываешь? — спросил я, улыбнувшись.
— Может быть, — Наташа пожала плечами, — может быть. Но ведь никто никому ничего не должен. Можешь даже оставить меня прямо здесь, посреди поля, если захочешь. И в чем-то ты будешь прав, если так сделаешь: я действительно не знаю, со мной ли всё это было, что я рассказываю. Как в одном стихотворении: и всё, что было, было так давно. Может, я просто обычная сумасшедшая, только шляпы с цветами на голове не хватает, и перстней со стекляшками на пальцах. Хотя перстни мне нравятся, кстати, так что здесь все сходится.
— Прости, я не очень удачно пошутил. Едем дальше.
Мы сели в машину. Когда я повернул ключ, она сказала:
— В этом смысле, знаешь, мне всегда нравился старый фильм с Элизабет Тейлор. Черно-белый. «Кто боится Вирджинии Вульф, Вирджинии Вульф, Вирджинии Вульф? Я, Джон, я боюсь Вирджинии Вульф». И там тоже неясно, где правда. Может, её и нет в этой истории. А может — всё правда. Я пересматривала несколько раз, но так и не поняла.
— Мне жаль её мужа. Это ужасно — жить с ней.
— А мне его не жаль. Совсем. Он сам её выбрал, это его выбор. А она себя не выбирала, просто родилась такой, или что-то сделало её такой, помимо её желания. И вот это страшно — быть невыносимой самой себе. Он может развестись, уйти, переехать жить на другую планету. Что-то сделать. А она, что может сделать она?
Когда стемнело, мы остановились, чтобы запустить фейерверки. На улице было нестерпимо холодно, но Наташу было не остановить. Увязая в снегу, она с фонариком сошла с дороги: в темноте передо мной прыгал луч света, и я слышал, как она говорила — «кочка, так, а вот тут осторожнее, кажется, яма». Я ей предложил остановиться, так как мы уже далеко ушли от машины, и она остановилась: ну, зажигай.
Наполовину закопав ромб с зарядами фейерверка в снег, я поджёг фитиль, и отбежал: огонь дошёл до конца, но ничего не случилось. Я подошёл к установке, наклонился, и в этот момент фейерверк выстрелил, так что от резкой вспышки я упал на спину. Меня не задело, это было от неожиданности. Наташа смеялась и смотрела на салют — в небе разрывались золотые, серебряные огни, раздаваясь вширь с оглушительным раскатистым хлопком, мерцая, — она говорила: «надеюсь, ты там не ослеп, и видишь, как это прекрасно».
Вернувшись в машину, мы закутались во все теплые вещи, что были, и поняли, что хотя бы час нам нужно поспать перед тем, как ехать дальше.
Утром на газовой горелке мы вскипятили остававшийся в термосе кофе. Мы стояли, облокотившись на машину, смотрели на снежное поле: не было ни деревьев, ни кустов, ничего — только сверкание и голубизна морозного неба. Я думал о том, что мне нравится, как Наташа двумя руками держит пластиковую чашку с кофе, как её короткая спутавшаяся чёлка выглядывает из-под капюшона пуховика. Она положила голову мне на плечо, зевнула, прикрывшись ладонью, а потом посмотрела на меня, заглядывая в лицо:
— Ты, конечно, очень молодой.
Я пожал плечами, и открыл дверь.
Через час или два пути слева от нас потянулось замёрзшее озеро, видневшееся сквозь ряды деревьев. Наташа стала рыться в походной сумке и, когда нашла нитки и кусок проволоки, сказала остановиться.
— А теперь мы будем ловить рыбу. Для удочки всё есть, кроме ветки — но мы сейчас её отыщем, а потом и прорубь. Как тебе идея?
— Отличная, если мы не умрём от холода.
— Насчёт тебя не знаю, а я вот точно не умру. Моя фамилия — Бессмертных. Наташа Бессмертных. По-моему, очень круто, а?
Нужную ветку мы нашли быстро, а вот прорубь пришлось поискать — снег засыпался в ботинки, и я надеялся, что Наташа скоро повернёт назад, но она упрямо шла дальше. Спотыкнувшись о глыбу льда, она упала, смешно вскрикнув от неожиданности и сломав найденную ветку. Я подбежал к ней, и помог подняться.
— Чёрт возьми, ещё и ветку сломала. А ты чего смеёшься? Перестань немедленно, — я смеялся в голос, — смеётся он, — она помолчала, — да, в Северной Корее я бы не выжила
— Причём тут Северная Корея? — спросил я, отряхивая её от снега.
— Там голод. Во всяком случае, моя лучшая подруга, которая там работает в посольстве, так говорит. Она редко приезжает из Кореи, но когда приезжает, мы видимся с ней каждый день: она так интересно рассказывает. Со школы люблю её, мы сидели за одной партой. Марта говорит, что в Корее очень красивая природа и очень некрасивые люди — да, так и говорит. И ещё, что там голод. Ей-то все равно, не страшно, а вот простые люди зимой ходят целыми деревнями на речки, чтобы ловить рыбу. По очереди. Не знаю, правда это или нет, но я всегда ей верю. Она очень хорошая. И уж точно не стала бы смеяться, если бы я упала. Ладно, Никита, пошли в машину. К чёрту эту рыбу.
Пока мы шли по реке, у нашей машины остановился чужой автомобиль — первый, который мы увидели за долгое время. Из него вышел человек, и помахал нам рукой. Наверное, думал, что с нами что-то случилось. Наташа помахала в ответ, и крикнула: «у нас всё хорошо! Езжай дальше, езжай!» — и широко улыбнулась.
Через пару часов мы оказались в городе, стоявшем на берегу холодного океана. Когда она издали увидела воду, то сразу застучала по стеклу: «Никита, Никита, скорее туда, езжай туда! Боже мой, там же океан…» — она прислонилась к стеклу ладонями, и, не отрываясь, следила, как медленно он приближался.
Оставив машину на обочине, мы пешком пошли по льдистым камням к воде: в воздухе сгущались сумерки. Стянув с шеи вязаный шарф, Наташа расстелила его на земле, села, скрестив ноги, и замерла. Я стоял рядом и смотрел то на красный Наташин капюшон, то на океан: волны гудели, разбиваясь о скалы.
Я не слышал, как она встала: я только почувствовал, что она меня обняла. Я открыл глаза, и увидел её лицо — с обветрившимися губами, очень красивое — Наташа долго смотрела на меня, бегая глазами, а потом сказала:
— Спасибо тебе за это. Я много кому нравилась, но все для меня так мало делали. Очень мало. А ты не такой.
Когда мы доехали до небольшого отеля на окраине города, был уже совсем вечер. Не раздеваясь, я упал на кровать и заснул. В полусне я слышал, как Наташа снимает ботинки, как ходит по соседней комнате, как с трудом открывает рассохшееся окно и забирается на подоконник. Опять курит, подумал я, и окончательно уснул.
Была середина ночи, когда я проснулся от того, что начал замерзать. Я встал и прошёлся по номеру: Наташи нигде не было. Я выглянул в открытое окно. На улице кто-то докуривал сигарету у входа в отель, а дальше, за двумя фонарями, начиналась темнота, только в соседних домах ещё кое-где горел свет. Умыв лицо и взяв фонарик, я пошел искать её.
Около часа я бродил по окрестным переулкам, заходил в круглосуточные магазины, спрашивал, но никто ничего не знал. Я понимал, что с ней вряд ли могло случиться что-то серьёзное, но я не мог успокоиться. Я думал о том, что хотел бы сейчас услышать ещё какую-нибудь её историю. Например, что она дает всем своим друзьям телефоны друг друга — мало ли, пригодится.
Я вернулся к подъезду, и закурил, решив, что надо звонить в полицию. Но кем я представлюсь? Я ведь кроме имени и фамилии ничего не знаю о ней. Да и вряд ли людей так быстро объявляют в розыск.
Я докуривал сигарету, когда из темноты вынырнула компания молодых людей. Их было трое, и один из них подошёл ко мне и попросил зажигалку. Я полез в карман — а он с размаху ударил меня в челюсть, и прежде чем я собрался ударить в ответ, на меня набросились остальные, повалив на землю. Я ударился головой об асфальт, посыпались удары — в грудь, пах, живот. Они остановились только тогда, когда рядом прогремел выстрел. Один из них, скомандовав резко «бежим», со всей силы ещё раз ударил меня по лицу — в голове что-то хрустнуло, и из носа потекла кровь.
Я старался подняться, но руки расползались, я почти ничего не мог различить, все плыло перед глазами. Когда я сел и поднял голову вверх, то увидел, что надо мной стоит Наташа, а сзади нее мужчина в черном, лица я не разобрал. В голове пронеслось, что она могла всё видеть, и я застонал: самое унизительное в жизни — когда тебя бьют на глазах любимого человека, а ты ничего не можешь сделать из-за собственной слабости.
— Прости, — сказал я, опустив голову. — Мне так стыдно.
Перед глазами был туман, и в памяти у меня остались только отрывки. Наташин голос — «это ничего, ничего, всё в порядке, мы сейчас тебя донесем», «но зачем же всё именно так, ведь это несправедливо, слышишь?», «смотри, смотри, всё в крови, куртка, рубашка, брюки, а глаз, он у него не открывается» — и то, что меня кто-то огромный взял, и понёс в отель. Плыли жёлтые пятна, красные, шея болела, и тяжёлые шаги: ступенек на второй этаж было немного, но казалось, что путь был бесконечным. От боли я потерял сознание.
Несколько следующих дней я провёл в кровати. Иногда я просыпался, и видел, что рядом сидит Наташа — она клала руку мне на лоб и говорила «ну, как ты, Никита, как? Может, тебе воды принести? Или, давай, я помогу встать, немного пройтись, если хочешь… или спи, спи, я тут, рядом, такую глупую книжку читаю — что-то о готовке и ресторанах». Успокаиваясь, я проваливался обратно в сон.
Иногда мне казалось, что кроме Наташи в номере есть кто-то ещё — за стеной слышались шаги. Однажды, когда я проснулся, рядом никого не было: я медленно встал с кровати, и попытался пройтись — я хотел заглянуть в другую комнату, чтобы убедиться, что там никого нет. Облокачиваясь на стену, я шёл небольшими шагами, когда услышал, как в двери поворачивается ключ. Заторопившись лечь обратно, я резко повернулся, и от головокружения упал — из носа опять потекла кровь. Дверь открылась, и я услышал, как Наташа вскрикнула. Из рук у неё выпала белая шуршащая сумка с апельсинами — глухо ударившись, апельсины раскатились по полу.
— Господи, ну какой же ты глупый, какой же ты… — говорила Наташа, помогая мне взобраться на кровать.
Отвернувшись к стене, засыпая, я слышал, как она ходила по комнате и собирала рассыпавшиеся апельсины. Разговаривая вслух, как будто с собой, она говорила: «главное, ты просто знай, что всё будет хорошо — всё будет хорошо, что бы ни случилось. Я говорю это точно, я говорю это абсолютно точно».
Когда я пошёл на поправку, она чаще стала выходить в город. Я оставался один, читал книжки, забытые прошлыми постояльцами (сборники афоризмов, гороскопы, Пушкин и Горький), и понемногу начинал делать зарядку. Как-то утром я проснулся, и не услышал знакомых шагов по номеру: она обычно была суетлива по утрам, ходила по комнатам, протирала пыль, переставляла мебель, ещё что-нибудь делала такое же бесполезное. Была тишина, и я сразу понял, что она ушла.
На подоконнике в её комнате я нашёл сложенный лист бумаги с надписью: «Никите». Я взял записку в руки, повертел её. Мне хотелось порвать бумагу, выбросить в окно. Или поджечь, а потом выбросить. Хотелось спуститься по лестнице, сесть в машину, и поехать домой, сделать вид, что ничего не было.
«Никита, прости, что вот так оставила тебя, не попрощавшись. Я знаю, я не права, но я ничего не могла с собой поделать. Я всегда боюсь говорить людям неприятное в лицо. Не умею этого. Кажется, что если чего-то сама не видишь, то как будто этого и вовсе нет. Но, наверное, я просто трусиха, вот и всё.
Я уехала с тем мужчиной, что мы встретили с тобой в кафе при отеле. В молодости он был очень красивым. Как ты, поверь мне. Ну, почти. Да он и сейчас ничего, если присмотреться… Он сказал, что поедет дальше на север: я всегда хотела забраться так далеко, чтобы и не найти, не сыскать меня, понимаешь? Вряд ли, конечно, понимаешь. И всё же спасибо тебе, что помог исполнить одно из давних желаний: увидеть зимой океан. Такая глупость, но как хорошо. Обнимаю тебя.
P.S. Если захочешь узнать, как я, пиши Марте — её визитка на тумбочке в холле. Не понимаю, как, но она всегда знает, что со мной, где я, как я.
Ну, пока, Никита».
В комнате было темно, утро выдалось на редкость серым: низкие тучи, липкий мокрый снег. Я смотрел в окно, и в тот момент мне казалось, что ничего не двигается вокруг. Все застыло, и если пошевелиться, то ледяная вода хлынет с потолка, придавит к полу. Был январь — неприятный, как в этом году.
Наташу я видел ещё несколько раз — в аэропорте, на вокзале. Внутри всё сжималось, но всё же я был рад, что она жива и здорова. Однажды она даже помахала мне — «Привет!» — и пробежала мимо с чемоданом. Потом обернулась, улыбаясь, — искала расписание — сверкнула серебристой чешуёй, и исчезла.