Есть простые существительные: дача, дом, велосипед, яблоня.
Приехали.
Это уже глагол, но тоже очень простой.
И есть, например, постановление Совета Министров СССР № 807 от 24 февраля 1949 года о коллективном и индивидуальном огородничестве и садоводстве рабочих и служащих. Вы удивитесь, но несмотря на тяжеловесный заголовок, очень простой документ. Одна страничка, шестнадцать пунктов и опять же простые цифры, но сколько в них всего! Выделить из земфонда участки 600 кв. м в черте городов и 1200 кв. м. вне черты. Закрепить в бессрочное пользование при условии беспрерывной работы на предприятии в течение 5 лет с момента дачи. Обеспечить инвентарём: мотыгами, тяпками, ножами, пилами, лейками, бочками, а также саженцами плодовых деревьев и кустарников. Льготные навигационные билеты для проезда к местам в период с 15 марта по 15 октября. Строго: рабочие и служащие обязаны личным трудом освоить землю. Срок исполнения: месяц. Подпись: товарищ Сталин.
За каждым пунктом проступает, что водяной знак на гербовой: жрать нечего, жрать нечего, нечего жрать в стране. Голод: простое существительное. Ленинградцы не могли наесться до середины пятидесятых. Вот и поехали в дебри карельского перешейка поднимать супесь. Рубить берёзы и сосны, корчевать, расчищать, предуготовлять для посадки зимостойких сортов яблонь и слив глинистую землю нафаршированную гильзами и пулемётными лентами, натыкаясь то и дело лопатой на неразорвавшийся снаряд. Принялись сколачивать зыбкие фанерные домики и всё-таки, всё-таки с незатейливым, но обязательным ламбрекеном и наличниками вкруг окошечек. И всё-таки, всё-таки аккуратная буржуйка-голландка и стол со скатёркой, и чай по гранёным в подстаканниках, и приглушенный хруст надломленной сушки в хозяйской руке. Ещё нет ни чёрных просмолённых столбов на бетонных сваях, от которых потянутся к чердакам толстые медные провода, ни воды в медных же трубах, ни громоздких грузовиков, развозящих красные баллоны с пропаном, ни тускло-жёлтых молоковозов, ни тёмно-зелёных цистерн с гофрированными кишками для отгрузки коровьего говна в ямы.
Из благ цивилизации лишь печь-плита. Лампочка Ильича не просияла покамест, а, стало быть, случился откат если не к лучине, то к стеарину, воску, керосину: к фиалу тонкого стекла в ажурном металлическом, нестерпимо буржуазном воротничке и скрипучим колёсиком для подрезки плоского язычка пламени с голубой каймою. Тут затеплилось что-то интимное, старо-мещанское, нэпманское и даже ещё дофевральское, чудом сохранившееся.
В дом стали съезжаться особые вещи: тумбочка массива дуба из приволжского городка Камышин. Оттуда же чугунная сковорода, зеркало в резной деревянной раме, ножницы с клеймом в виде двуглавого орла, перина на гусином пуху. Из квартиры на Суворовском проспекте прибыл стол обеденный, два венских стула №14, железная кровать с шишечками, «Зингер» машинка, ванночка эмалированная. Из Берлина отдельным железнодорожным рейсом: трофейный буфет, по-немецки сдержанный, но не лишённый изящности. На буфет взгромоздился почтенный тульский самовар в медалях. В буфет легла сахарная голова на глубокой тарелке. Зазвенел умывальник, затрещала печка, зазвенели ложки. Началась жизнь, началась жизнь, началась жизнь. Началась другая жизнь.
На второй-третий год приживутся хрупкие, точно пюпитры деревца: коробовка, осенняя полосатая, налив, скрижапель, уэлс. Пойдёт в рост ирга у калитки. Вдоль забора вспыхнут махровые гроздья персидской сирени. У крыльца чубушник, прозванный жасмином, за характерную пахучесть. По другую сторону черноплодная рябина и пепельная гортензия, флокс и нарцисс, шиповник и снежноягодник. Зацветёт сад посреди огорода: скучных картофельных шеренг, тщательно выполотых клубничных грядок, зарослей малины и кустов смородины чёрной, смородины красной, смородины белой.
Что-то неуловимо роднит дачный скарб с дачным садом. Какая-то непролетарская изысканность номенклатуры. Оно, конечно, земляная груша, однако ж и «иерусалимский артишок» в тоже время. Осенняя полосатая да, но она же и лифляндская и штрифель, если угодно. Ветка сирени — она вот, наглядно, живей и очевидней, чем даль за абстрактной рекой, где загораются огни, а заря в небе ясном напротив, как водится, догорает. Тут слышится романс старой редакции, в изначальных словах под гитару семиструнного ряда, ласковое воспоминание о лодочных прогулках на островах, а затем тишина особого рода, только ворона по рубероиду «топ-топ» и замерла. Где-то далече прогудит последняя пятничная электричка, и вот уж и сумерки и прозрачная северная ночь май-июньская. Крупные ленивые комары, поднявшиеся тучами из низины, с торфяных болот, не точат носов и плохо жаждут крови. Вяло зудят во влажном воздухе, покуда неизвестно откуда взявший ветер не сдует их к чёртовой матери.
Маленькие садики, маленькие домики, а изменения повлекли огромные. Возникла миниатюрная частность в царстве коллективной общности. Непостижимо, как на этих неплодородных клочках люди, ещё помнящие, что такое десятина (а новые участки, округляя, были не больше десятой части той десятины), умудрялись обустраивать целые миры: летние кухни, гамаки, беседки, качели, колодцы и проч. Разветвлённая система своехозяйского жития-бытия, небогатой, но достойной жизни, не лишённой обычных человеческих радостей.
Кто-то хватился: надо бы запретить строительство чего-то большего, чем сторожевые домики 4Х4 и амбарушки для хранения вёдер и грабель, но было уж поздно. Домики стали обрастать пристройками и верандами, обращаясь в полноценные дома. Своеобразная компенсация пресловутой тесноты городских жилищ. Где-то там в далёких высоких кабинетах желали бы, чтоб рабочие и служащие сажали исключительно целомудренный картофель, но уже заплодоносили повсюду чувственные яблоневые сады. Шумят пузатые шмели, одуревшие от всеобщего цветения. Зависают тут и там как бы в недоумении фиолетовые стрекозы. Деятельные круглозадые пауки восседают посреди раскидистых паутин, инкрустированных росой. Капустницы и плодожорки вершат свой суетливый танец. Мясистая сорока качает хвостом, словно кивает: Да, да. Теперь, стало быть, пошло дело.
Пало горчичное зерно в среднеподзолистую землю. И проросло.
Дача. В этом простом существительном, воплотилась какая-то заповедная экзореальность, пусть условная и всего только с марта по октябрь, но всё-таки, всё-таки.
Время вздрогнуло раз, время вздрогнуло два, время вздрогнуло три.
Пришла сытость. «Шесть соток» давно превратились в символ житейской убогости, рудимент советского прошлого, предмет снисходительного хи-хи. Некоторые участки безнадёжно заросли и напоминают заброшенные, годами не навещаемые могилы с оседающими домами-надгробиями. На иных зеленеют газоны и возвышаются кирпичные терема, огороженные высокими заборами, но общий дух энтропии увы почил на местах сих.
«Пролетарские» гнёзда опустели, как дворянские некогда. Впрочем, любое гнездо рано или поздно пустеет и рассыпается. Так и по садам яблоневым, что по твоим вишнёвым, застучат топоры и всё-таки, всё-таки. Когда-нибудь весной с первоцветом, явятся вагонка и черепица. Полетят со стен ветхие обои и первичный эпителий газеты «Правда» за пятьдесят пятый год, а дальше седая доска, считай кость голая. Будет всё заново. Пронзительный запах плачущей сосновой плоти и саморезы с писком врезающиеся в смолистую мякоть. Полувековые яблони ещё зацветут и дадут свои кислые плоды, а значит надо приготовить загодя много сахара, банки и два эмалированных таза. Будем варить варенье — то же очень простое и хорошее существительное. Дача, дом, велосипед, яблоня, варенье. Приехали. Это уже глагол, хотя и есть некоторые сомнения на сей счёт.