«ГУЛО» ПО-ГРУЗИНСКИ — СЕРДЦЕ I. «Марчелло пришёл!»
Если подниматься вверх от знаменитых серных бань, что находятся в старом квартале Абанотубани, сначала идёшь по широкой кривой дороге, а потом сворачиваешь в небольшие переулки, переплетающиеся, словно ветви деревьев. В одном таком переулке стоит ничем не примечательный дом. Вы обязательно пройдете мимо него, и ни за что не догадаетесь, что он принадлежит семье известных грузинских художников. Если только вам не посчастливится стать его гостем.
Картины, скульптуры, фрески, лёгкий скрип деревянных ступеней, огромные окна, отражающие чуть не полгорода, с позвякивающими от ветра стёклами. Дом был не просто живым и тёплым, он был произведением искусства.
Целый день мы бродили по городу, а вечером — мы уже знали это — нас ждал Ираклий, сын хозяев дома. Он ждал нас по вечерам, чтобы играть. Уставшие, мы спускались в полумрак гостиной, проваливались в кресла. Ираклий разжигал камин. С кухни приносили домашнее вино, сыр, молоко и вишнёвое варенье для нашего маленького сына. Сын забирался с ногами на диван, пил молоко и выковыривал косточки из вишни. Мы наливали вино в бокалы. Ираклий садился на старый сундук, доставал из футляра гитару.
И гитара пела.
Мы слушали, разомлевшие, совершенно потрясённые. Иногда мы пытались угадать, что это было — испанцы, или французы? Парагвайская музыка?
А гитара продолжала петь.
Ближе к полуночи Ираклий, смущаясь, говорил: «Концерт окончен»! Нежным движением убирал гитару в футляр, брал нашего спящего сына на руки и относил в номер на кровать.
Но мы не хотели расходиться. Мы наливали Ираклию вина, садились за стол и говорили о Тбилиси.
— А Параджанов что, был вашим соседом?
— Да. Он жил через несколько домов.
— Покажите, где?
— Вон там. — Ираклий подходил к окну, улыбался и рассказывал нам о Параджанове.
«У него была соседка, тётя Роза. Всю жизнь они прожили бок о бок. Тётя Роза страстно любила Марчелло Мастроянни, и никогда не скрывала этой своей любви. И вот однажды, когда тёте Розе уже было за шестьдесят, Мастроянни приехал в гости к Параджанову.
— Роза! — барабанил ей в дверь Параджанов.
— Чего тебе? — ворчала Роза.
— Роза, открывай, Марчелло пришёл!
— Я тебе сейчас дам, Марчелло! Чего тебе надо?
— Открывай говорю, Мастроянни приехал!
И когда тётя Роза, наконец, соизволила открыть дверь, и увидела, стоящего перед ней Мастроянни с цветами, то хлопнулась в обморок».
II. Не монах
«По правде говоря, я не люблю Параджанова. Вы знаете, он ведь был … был геем. Поэтому я не интересовался его судьбой, и ничего вам о нём сказать не могу, извините. Наши старцы в монастыре никогда за геев не молятся. Вот даже за убийц молятся, за всех, всех молятся, а за геев — никогда. Вот и я тоже. Не люблю. Вы только поймите меня правильно».
Мы познакомились на крошечной площади возле театра Габриадзе, под башней с часами. Это был Михаил. Высокий стройный грузин с тёмными печальными глазами, он покорил меня тем, что говорил без акцента. Михаил был не брит, одет в тёмные брюки и тёмный свитер, а руки были загрубевшие, мозолистые, выгоревшие на солнце. Михаил стал моим гидом по Тбилиси всего за десять лари.
За десять лари в старом городе можно выпить один стаканчик свежевыжатого гранатового сока, или, например, съесть десяток хинкали и запить их знаменитым лимонадом «Лагидзе». Десять лари хватит и на баклажаны с орехами, и на лобио в горшочке, но я тянулась к пище духовной, а Михаил сразу признался, что живёт и работает в монастыре, недалеко от Батуми. В Грузии много монастырей, большинство из них разбросано в горах, есть очень старые, которые датируются IX, X, XII-м веком. Поэтому Михаилу я сразу поверила, и мы медленно побрели по городу, любопытная туристка и загадочный гид:
— А где вы учились? А как вы оказались в монастыре? Так вы не монах? А кто вы?
День был жаркий, мы стояли в очереди на фуникулёр, поднимающийся к крепости Нарикала, и Михаил рассказывал мне историю своей жизни, которой хватило бы на целый роман:
— Мои близкие умерли, я остался один. Была зима. Зима в Батуми не такая суровая, как в России. Но снег я помню. Ночью я вышел из дома на улицу и потерял сознание. Так бывает после больших несчастий. Мне было двенадцать лет. Я боялся жить один, боялся пустого дома, боялся мира вокруг. Мимо нашего дома шли старцы. В тот день они спустились с гор и отправились в город по делам. Они подобрали меня ранним утром на улице, замерзающего, и забрали с собой. Так я оказался в монастыре.
Наш монастырь называется по названию соседнего села — Джуматский. Он стоит высоко в горах. От села надо идти вверх, по серпантину, через лес, километра четыре. А полное его название — Джуматский монастырь во имя архангела Михаила. Когда настоятель узнал, что меня зовут Михаилом, он очень обрадовался. Посчитал это божьим знаком.
Учился я в монастыре, у старцев. Наш настоятель был очень образованным человеком и знал восемь языков. Что это были за занятия! Каждый день, без выходных, по четыре часа утром и вечером. Я же диким был, упрямым, взрывным, непослушным — настоящий грузинский мальчик. Я долго приходил в себя. Привыкал к монастырской жизни. Мне первый год всё время снились кошмары, и настоятель разрешил мне спать в его келье, не оставлял меня одного. Все любили меня.
Но как подумаю, каким же я был глупым! Как я не хотел учиться! Поэтому осилил только грузинский, русский, английский и немного испанский. А из русских классиков читал Достоевского и Толстого. Пушкина вот только не читал, но знаю, что он родился в 1799 году, бывал в Грузии, а в 1837 году дрался с Дантесом и умер от ран.
А в монастыре мой дом. Я там работаю, дел всегда много. Вот сейчас хочу им немного помочь, денег подзаработать. Поэтому приехал в Тбилиси, снял комнату и стал гидом.
— Но как же вы заработаете денег, Михаил, если просите за ваш труд всего десять лари? — говорю я и протягиваю ему пятьдесят.
— Что вы, — отмахивается Михаил, — если настоятель узнает, что я беру такие огромные деньги! Так нельзя, договорились на десять, значит — десять.
— Позвольте, я угощу вас обедом, Михаил, — пытаюсь я выкрутиться, чтобы как-то отблагодарить это скромного тихого человека, знающего наизусть даты жизни Пушкина и всех грузинских царей, говорящего на четырёх языках, и не имеющего даже мобильного телефона.
— Зачем мне телефон? Есть ведь божий промысел. Кто-нибудь обязательно встретится. А если нет, так тому и быть.
И мы идём в духан, в грузинский кабак, едим хачапури и баклажаны с орехами, а хинкали и шашлык Михаил не ест. И вина не пьёт. И когда-то он и правда рвался в монахи. Спасибо настоятелю, не пустил, а отправил двадцатилетнего парня в Париж, якобы по делам, но ведь дел никаких не оказалось, он должен был только пожить другой, мирской жизнью, быть ею счастливо отравлен, поражён и уязвлён. Так и случилось. После возвращения из Парижа он ушёл из монастыря на целых четыре года. Работал спасателем на пляже. Но вот, вернулся.
— В городе мне сложно. С людьми. Я не привык. Вот и сейчас не знаю, надолго ли в Тбилиси задержусь. Старцы мне так говорят: «Самое главное, не вступай ни в какие связи с женщинами. Они опустошают душу.
— А сколько же вам лет?
— Мне? Тридцать шесть.
III. Мцхета
«Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь…»
… это я стою на веранде гостевого дома в Мцхета и декламирую «Мцыри» Лермонтова. У меня в заложниках муж и сын, они сидят рядом на стульчиках, смотрят прямо перед собой на гору, и возвышающуюся на горе церковь VI-го века — Джвари. Именно там разворачивались печальные события, и я настаиваю, что поэму надо прослушать до конца. Сын мечтает о мороженом, муж мечтает о рыбалке на горную форель, и вместе им наплевать на искусство. Первым смывается ребёнок. Убегает на другую часть дома, садится на балконе и пускает мыльные пузыри на городскую площадь.
Вот уже тысячу лет стоит на этой площади главный собор всей Грузии — Цветисховели.
Площадь была одинока и тиха утром, днём наполнялась людьми всех мастей, вечером отдыхала в компании местных мальчишек, которые гоняли на велосипедах и пинали мяч.
Утро начиналось так: часам к восьми собаки подтягивались из близлежащих укрытий, ложились каждая на свое место и ждали туристов. В ленивой тишине без умолку пели птицы. Жители выносили из домов свой скарб — полотна с магнитами, коробочки с брелками, выносили столы и стулья, баночки варенья из сосновых шишек, соковыжималки, тащили гранаты, украшения, кресты, картины — кто во что горазд — и ждали туристов.
Молодой монах, озабоченный чем-то с самого утра, открывал тяжёлые ворота храма, и, судя по выражению его лица, он не ждал никого, особенно, туристов. Но не тут-то было.
Мы зашли в собор одновременно. Он по-хозяйски принялся за дело: подходил то к одной иконе, то к другой, крестился, немного шаркал подошвами, зажигал свечи в лампадах, недоверчиво косился на меня, будто я пришла к нему в дом на кухню, когда не прибрано, и чай не закипел. И молчал. До утренней службы оставался целый час. Я иконы не целовала, только глазела по сторонам, а он тщательно делал вид, что моя праздность его совсем не нервирует. Вдруг в храм влетел батюшка. Лёгкий и напевающий, он элегантно прикладывался к иконам, будто целовал дамам ручки.
«Христос Воскресе! — радостно сказал он мне, быстро сунул руку под нос, и тут же деловито спросил: «О здравии написала? А чего? На, пиши!»
Протянул листок и ручку. Окропил святой водой из-за угла, будто мальчишка шутит. А потом подсел и говорит: «Есть у нас тут гостиница одна, монастырская, я вам визитку оставлю. Очень рекомендую!» Батюшка по связям с общественностью похлопал меня по плечу — ну, бывай, — и вылетел из храма в солнечное весеннее утро.
Утреннюю службу служил самый настоящий Дамблдор — невероятной красоты, в белой рясе, с длинными седыми волосами и бородой.
На площадь подтягивались люди. Первым привозили калеку в инвалидном кресле. Вслед за ним шла бабуля, вся в чёрном. Сгорбленная, сложившаяся пополам, медленно передвигала она ноги в тяжёлых ботинках, пересекала длинную, почти бесконечную площадь под звон колоколов — било девять утра. Останавливалась, крестилась не разгибаясь, доходила до лавки и сидела до появления первых туристов. Потом выходила на середину площади, и всё время стояла, долго-долго стояла посреди площади, протянув огромную старую руку, и казалось, будто вся она и была эта рука, и кроме этой руки ничего больше нет.
Приводили лошадей. Собаки лаяли каждый раз, как повозка с туристами трогалась с места. Приносили обезьянку и попугая. Заводили шарманку.
Толпы невест, облака фаты, женихи в национальных костюмах, палки для селфи, собаки, ловящие хлеб на лету. Новый день летел и кружился. Жизнь на площади шла своим чередом.
На охоту выходила «Шапокляк». Узкая, миниатюрная, весьма энергичная пожилая леди, одетая точь-в-точь как героиня известного мультфильма. Острый нос и лукавые глаза, чёрная шляпка, вместо крысы сумочка, чёрный пиджак и длинная юбка в пол, она шныряла перед собором. Запнувшись за играющего перед входом ребёнка, громко выругавшись по-грузински, она ласково и хрипло обратилась к нам: «Услуги прафессионального гида не желаете?»
«Фатаграфировать можно!
Мцхетский кафедральный собор двенадцать апостолов Цветисховели — главный и величайший храм Грузии, втарым Иерусалимом, так как именно в нём хранится хитон Христа! Вот здесь адежда Христа. Адежда Христа! Рубашка Христа, плащаница в Турине! Не видно, внутри его глубина два метра! Плащаницы здесь нету, плащаница в Турине. Это правда!»
Она вдохновенно вскидывала руки, трясла себя за водолазку и элегантно продиралась сквозь венчающихся, которые преграждали ей путь.
«Как известно из истории, жители этого города, эвреи, присутствовали при распятии Христа в Иерусалиме. После распятия им достался хитон Христа, каторый они привезли в Грузию. У Элиоза была сестра — Сидония, эта женщина прижала к себе хитон Христа и скончалась от эмоций! Умерла в этом месте! На захоронении Сидонии вырос гигантский кэдр. Кэдр, дерева! В чэтвёртом веке, кагда решили на этом месте построить первую деревянную церковь, кэдр срубили и заготовили семь колонн. Одна колонна из кэдра оказалась волшебной, она вознеслась на небо, и после молитвы святой Нины, колонна спустилась. А из сруба ливанского кэдра вытекла вода, каторая лечила людей. Поэтому колонну начали звать Животворящей. Название этого собора — Цветисховели — так и переводится на русском языке — Животворящий столп. Археологические исследования, праведенные в двадцатом веке, падтверждают существование хитона Христа. В Цветисховели хранятся чэтыре большие святыни: хитон Христа, часть креста, на котором распяли Христа, мантия пророка Ильи шестого века до нашей эры и мощи Андрея Первозванного! За мной пажалуйста!»
IV. «Гуло» по-грузински — сердце
Мы уезжали из Мцхеты на Казбек по военно-грузинской дороге. Тепло попрощались с хозяином дома, покормили собак на площади. Мы даже приложили иконы к тому месту в храме, где на глубине двух метров лежит хитон Иисуса Христа. Икон у нас набрался целый пакет (подарки друзьям), и мы всё думали, как лучше сделать: приложить пакет целиком, или всё же каждую икону по отдельности? По логике вещей, надёжнее было приложить каждую икону по отдельности, но пакет неприлично шуршал. Крепко подумав, мы достали все двадцать пять икон из пакета на улице, спрятали пакет в карман и в четыре руки разложили иконы на святом месте. Получилось как на базаре. Так и не решив, сколько времени иконы должны освящаться, я предложила сосчитать до трёх. Потом мы их быстро собрали и направились к выходу. Всё же щедрость Господа Бога нашего не имеет границ.
Чего нельзя сказать о погоде на Казбеке. Проехав большую часть пути, мы попали в град и ливень, чёрная туча опускалась на белоснежные склоны гор, забираться выше становилось опасно.
И мы снова спустились в Мцхету. Наш балкончик уже облюбовали новые туристы, хозяин дома сокрушался, что это всё происки букинга, и побежал устраивать нас к соседке напротив. Соседку звали Гулико. «Гуло» — по-грузински — сердце.
— У вас есть обогреватель? — спрашиваю я Гулико.
В Грузии нет центрального отопления, поэтому и дома, и на улице всегда одна температура. В тот апрельский вечер было градусов двенадцать.
Гулико смотрит встревожено, обогревателя у неё нет, и туалет хоть и обустроенный, но на улице.
Зато у Гулико единственной есть терраса — резная, деревянная, увитая цветущей глицинией, возвышающаяся над площадью перед тысячелетним храмом!
Она никогда не была замужем, так и живёт одна, маленькая и юркая, прямо под церковью. А дом огромный. Поэтому Гулико самая первая придумала сдавать комнаты туристам, это её, Гулико, заслуга, что теперь комнаты сдаёт весь город, и от туристов нет отбоя, и всё везде занято. И вообще она бывший секретарь обкома партии, так зачем нам идти куда-то ещё? Ковры, хрусталь, картины, старый бильярд.
Гулико изумляется. Как холодно? Несёт три одеяла. Следом поднимается с графином и стаканами, ставит поднос на террасе и хлопает меня по руке:
— Водка выпей, а?! Домашний!
На стаканах дрожит свет от фонарей, на площади идёт дождь.
В храме до полуночи звонят колокола.
V. «Маргарита»
В Грузии особенно любят и почитают двух художников — Нико Пиросмани и Ладо Гудиашвили. Пиросмани настигает вас везде и всюду — его именем названы рестораны, галереи, частные лавочки. Духаны украшены копиями его картин, а билет в Голубую галерею, где представлена большая часть его коллекции, стоит дороже билета в Национальный музей искусств Грузии.
О Пиросмани я не знала ничего, кроме того, что он художник. Мы гуляли по знаменитому блошиному рынку на Сухом мосту. День выдался на редкость ветреным. Развешанные на верёвке тромбоны ходили ходуном, продавцы посматривали в сторону кинжалов, подвязанных за верёвочки к деревьям. Деревья щедро осыпали асфальт розовым цветом.
А нас больше всего интересовали картины. Мы остановились возле одной. На ней был изображён седой старик, художник. Он сидел в каморке под деревянной лестницей. Лавка, покрытая сеном, холст, стакан вина, печальный и нежный взгляд.
— А, это Пиросмани, — продавец заметил наш интерес.
— В смысле Пиросмани?
— Художник, Пиросмани.
— Сколько стоит?
— Четыреста лари.
— Это что, подлинник?
Продавец захихикал.
— Подлинники Пиросмани висят в музеях и в частных коллекциях. А это просто его портрет, в смысле он изображён.
«Вы что, не знаете этой истории?
Он же бедный был и чудной. Рисовал вывески для духанов прямо на клеёнках со стола, тут же продавал их за вино и еду. А в конце жизни стал скитаться. Знакомый дворник приютил его у себя. Пиросмани так и жил некоторое время, под лестницей. Всё рисовал свою Маргариту. Через некоторое время он умер в городской больнице, один, и был похоронен с бедняками. Поэтому мы даже не знаем, где его могила. Кстати, он и дворника этого рисовал. Говорил, что это его «автопортрет». Ну, может в душе себя дворником чувствовал, кто его знает. Дворник этот стоит недалеко от театра Габриадзе. Скульптура, в смысле.
Да вы посмотрите, что за картина! Не картина, а душа! Это друг мой рисовал. Отдам за триста пятьдесят!»
Картину мы купили, и много раз ещё слышали городские легенды, связанные с именем этого загадочного художника-примитивиста.
Самая распространенная легенда гласит, что Николо Пиросмани был без памяти влюблён во французскую актрису Маргариту де Севр, гастролирующую в 1905 году в Тифлисе. Она, как водится, совсем не отвечала взаимностью непризнанному гению, и даже, вероятно, не догадывалась о его чувствах. Одержимый страстью Пиросмани продал всё, что у него было, и купил «море цветов». Огромные повозки с сиренью, акацией, маками, анемонами, розами (хотя, розы если и были, то в небольшом количестве) заняли всю улицу. Растроганная Маргарита вышла из дома и крепко поцеловала Нико. Больше они не виделись. Эта легенда послужила вдохновением для Андрея Вознесенского, и родился текст к песне «Миллион алых роз».
По другой легенде, связь Маргариты и Нико была самая что ни на есть любовная. В день рождения Пиросмани Маргарита пригласила его к себе в номер. Он выстлал пол цветами. Ночь любви была невероятно красивой.
Приверженцы этой легенды добавляют ещё два веских аргумента. Во-первых, Пиросмани был так беден, что ему и продавать-то было нечего. Во-вторых, весь город знал, что Пиросмани покупает сено, потому что предпочитает спать не в кровати, а на полу, поэтому выстлать пол цветами было как раз в его духе.
В 1968 году в Лувре состоялась выставка картин Пиросмани, которого уже пятьдесят лет как не было в живых. Перед портретом Маргариты долго стояла пожилая женщина. Она попросила её сфотографировать, так и не назвав своего имени. Фотография сохранилась. Говорят, это была та самая Маргарита де Севр.
Теперь «Маргарита», вместе с остальными его работами, висит в Голубой галерее в Тбилиси. Она очень светлая. Единственное светлое пятно из всей его живописи, что мне удалось увидеть.