ОДИНОЧКА
5 мая
Даже лёжа в кровати, я не могу избавиться от мыслей. Наш вечный балаган так и скачет вокруг. Вот в темноту врывается Пётр Петрович — «это не убеждает!» Закрываю глаза, но уже тут как тут его помощница со своим «вы не чувствуете эпоху». Зажмуриваюсь сильнее. Лёша объявляет: «Перерыв 15 минут». И я злюсь на него за то, что опять перерыв и опять мы разойдёмся поздно. Я злюсь, хотя сейчас ночь. И они далеко. Но я не могу избавиться от мыслей.
Я — актёр. Точнее, ещё немного, и я — актер. Пока же мы каждый день репетируем выпускной спектакль, в котором у меня главная роль. Я бесконечно хожу по пустой сцене — декораций у нас ещё нет — и произношу длинные и путаные монологи. Пётр Петрович утверждает, что всё это совсем не то. И я вынужден согласиться. Мы ставим современную колумбийскую прозаическую поэму «Одиночка», а это совершенно не театральная вещь. На прошлой неделе я произнёс это вслух, и — началось. Как будто что-то лопнуло между сценой и режиссёрским креслом, и все противоречия разом вылезли наружу.
Пётр Петрович и его помощница Леночка обвинили меня в том, что я не понял постановку, потому что не хочу посвящать театру достаточно времени. Я уточнил, что не хочу посвящать театру всё время. Тогда они усомнились в моём призвании. Это ничего, я и сам в него не всегда верю. Так им и ответил. Пётр Петрович постановил: «Оно и видно». А потом добавил, что в призвание надо вкладываться каждый день, а не сомневаться по пятницам или верить по четвергам. Потом, снова хором, они с Леночкой сожалели, как тратили на меня силы, вспоминали, как в их время... Боже мой, в их время! Ну ладно, Пётр Петрович, наш заслуженный режиссёр, но Леночка — она старше меня на три года. И три года назад, сразу после окончания актёрского, её отлучили от сцены…
В общем, Леночка, которую называют так только в шутку, а в жизни она самая настоящая Элен Террибль, пришла в бешенство, а Пётр Петрович ещё и обиделся. Теперь, конечно, буря немного улеглась, но… В чём я не прав? Взять хотя бы время, посвящённое театру. Я не понимаю, зачем мы приезжаем на репетиции к двенадцати, если начинаем работать по-настоящему, когда появляется режиссёр — при удачном стечении обстоятельств в два. Но обычно он усаживается в зал ещё позже, напившись в буфете кофе со сливками. Сегодня я наблюдал его со сцены — он маленький, худой, расчёсанный на косой пробор. Под чёлкой — неподвижный взгляд игуаны. Пётр Петрович, конечно, чувствует произведение на инстинктивном уровне. Если раньше его за глаза называли Пэ́-Пэ́ по инициалам, то тут он стал тио Пе́пе на испаноязычный манер.
На репетиции он повторял и повторял:
— Отсутствие любви надо сыграть острее! Добавьте перца, это всё-таки Латинская Америка!
Глаза его при этом не мигали.
— Я им уже сто раз говорила, — вздыхала Леночка, — но разве они понимают… И почему она всё время врёт? До приезда Пепе она только и повторяла свою фразочку про эпоху. Что, кстати, могло бы сойти в любом случае, кроме случая современной поэмы. Где они её только выкопали? Это злополучное произведение целиком построено на одной сцене. Одиночка сидит за столом и рассказывает, как он одинок. В окно заглядывают соседи и спрашивают о погоде, житейских невзгодах, новостях из газет, но герой так зациклен на своем одиночестве, что продолжает рассказывать дальше. Стола и стула у нас пока нет, поэтому я произношу роль на ходу.
— Что значит сыграть острее? — обращаюсь я к Петру Петровичу. После столкновения прошлой недели терять мне уже нечего. — В этом акте столько драмы, что даже сцена скрипит… — этот ответ я придумал прошлой ночью и до последнего не знал, осмелюсь ли… Осмелился, но всё испортил наш координатор Лёша. А, может, спас:
— Сцена скрипит от твоих неутомимых проходок. Перекур, Пётр Петрович?
Пепе вышел, ничего не сказав, видно, задумался. За ним потянулись остальные. Уже на улице Лёша спросил:
— Пётр Петрович, можно мне взять отгул в эту пятницу?
— А у вас уважительная причина?
— Свадьба.
— Ладно, посмотрим.
В этом театре никто не имеет права на свободное время и личную жизнь. У меня, правда, её и так нет, с тех пор как от нас ушла Саша… Может быть, поэтому наплевательское отношение к чужому времени раздражает меня больше всех.
Мы репетировали допоздна. Потом я возвращался в такси по Третьему кольцу. Было холодно и ветрено, и синие квадраты со стрелками прыгали над дорогой, а Останкинская башня вонзалась в небо остро заточенным карандашом и, казалось, с каждым мгновением становилась острее. «Острее, острее, сыграйте это острее». Они снова окружали меня... Дома я не мог уснуть, вылез из-под одеяла и сел писать этот дневник.
14 мая
Пепе отдалился от мира людей. Премьера на носу, а он не появляется в театре ни в два, ни в три, ни в четыре, хотя Леночка его ждёт. Ещё бы: она всегда с ним обедала! Даже когда Пепе её не звал, она нагоняла его в коридоре и садилась за его стол — чтобы все понимали.
Теперь Пепе отправляет Леночке письменные инструкции. Для их расшифровки нужно учитывать, как Петр Петрович распечатал сценарий: он всегда добавляет пустые абзацы для пометок, поэтому сцена с его седьмой страницы — это примерно с нашей четвёртой, какую книгу он сейчас читает, наконец, похвалило ли его начальство. Жаль, нет Саши, у нее был просто дар расшифровки, а у нас вышла путаница.
Вчера Пепе написал: «Тренируйтесь пока. Играйте месяц». Леночка как-то неуверенно объявила нам, что у нас впереди ещё месяц репетиций. А показ-то в конце мая! На всякий случай убрали дату в макете афиши. Спустя пару часов Пепе прислал: «Ну что, чувствуется апрель? Не забывайте, что это латиноамериканский апрель!» Стало понятно, что он просит играть месяц действия пьесы.
Теперь что бы Пётр Петрович ни отправлял, Леночка только корит нас за несоответствие эпохе или рекомендует сыграть острее. И ночью рядом с моей кроватью у неё теперь две реплики…
24 мая
Пепе вернулся. Хотел проиграть всё от начала и до конца, но почти тут же вскочил и подбежал к сцене: «Теперь слишком остро!» Мы начали снова. Второй раз Пепе подпрыгнул из-за меня: «Вы должны сжиться с ролью! Стать одиночкой!» Третий раз из-за декораций, которых до сих пор нет. Мы проиграли меньше половины и разошлись после полуночи.
Для меня репетиции превратились в настоящую муку. Я не спрашиваю, не возражаю, но я не понимаю. Не понимаю, где я и что я играю, где добавить остроты, где её убрать. Я не понимаю, в какую сторону двигаться, у меня нет координат — нет даже стола и стула на сцене. Репетиции стали монотонным повторением глупой поэмы, театр из призвания превратился в отвратительную рутину. Слишком дорого мне обходится актёрский диплом!
Саша вот взяла и сбежала. И теперь я сижу и думаю о ней. Она, конечно, странная девушка. Мы с ней почти и не говорили толком, точнее, это она молчала, но смотрела так, что сразу было видно — всё понимает. И про Петра Петровича, и про Леночку, и про меня… Её молчание могло быть очень холодным, прямо-таки северным. И внешность у неё северная — слишком белая кожа, рыжеватые волосы, рассыпанные по щекам и ключицам веснушки. Ушла и сказала — не звони мне больше. Я и не звоню, но не так-то просто выкинуть её из головы. А вообще я запрещаю себе думать о Саше. Поэтому обычно я один на один с балаганом.
Пойду на балкон покурю. Эта ночь пропитана драмой.
27 мая
Саша так и молчит. Привезли декорации. Завтра премьера.
29 мая
Ну, теперь всё позади, и я даже не знаю, как рассказать о том, что случилось. Спектакль вышел совсем не таким уж плохим, и в этом есть моя заслуга. Сначала, конечно, пришлось понервничать. Этот момент — когда ты стоишь за кулисами, а показ никак не начнётся. Задержали на полчаса, потому что зрители никак не могли поместиться в зал. Их оказалось гораздо больше, чем кресел. Искали всё, на чем можно сидеть, и Лёша выкрикивал: «Два человека на подушки», «Ещё три на матрас», «Один на подоконник…», поправлялся — «Двое худых на подоконник», «Трое на ступеньки». Это вечная история — на спектакль приходят все кому не лень. Мамы, братья, бабушки, знакомые, тёти, соседи, бывшие одноклассники.
Наконец, я вышел на сцену. «Ты ушла, и теперь я один. Ты оставила меня даже в моих снах. Засыпая, я пытаюсь представить тебя, но даже фантазия о тебе — неуловима». И тут я увидел Сашу на ступеньках в центральном проходе: тревожный взгляд, коса, перебравшаяся через плечо, подбородок упёрся в колени. Я чуть мимо стула не сел, но каким-то чудом попал и играл дальше. С этого момента все монологи одиночки я посвящал ей.
Спектакль шёл.
— Этот апрель доконал даже игуан. Куда они подевались? — эту соседку, кстати, раньше играла Саша.
— С тех пор, как всех игуан унесло ураганом, ни одно живое существо не заходило в мой дом. Об этом можно написать самую грустную песню… Но что это? Твоя тень? Или это темнота шутит со мной, выдувая твой силуэт из собственной плоти?..
Слова стали приобретать смысл, только про дождь из мёртвых игуан из второй части я так ничего и не понял. После спектакля Пётр Петрович пожал мне руку. Я даже, кажется, улыбнулся в ответ и поспешил в гримерку. Скинул и смыл с себя костюм и грим одиночки и побежал к выходу.
Я, конечно, думал, что Саша давно ушла. Прийти и уйти, ничего не сказав, было бы очень в её стиле. Наконец двор — стоял прохладный дождливый май, цвели яблони, и в их аромате плавали одноклассники, бабушки, соседи. И среди них — Саша. Дождалась!
Я сказал ей «привет» — как ни в чем не бывало. А потом не сдержался.
— Почему ты ушла?
— Не хотелось быть фальшивой. Театр это не моё.
Но я-то спрашивал про другое.
— Я не про театр. Почему ты ушла от меня?
— А ты и есть театр, ты же ни о чём другом ни думать, ни говорить не мог. Пепе и Леночка, Леночка и Пепе, а ещё эта поэма.
Сначала я подумал — неужели? А теперь понимаю, в её словах была правда. А ещё там была обида.
— Ты тоже часть моей жизни, — сказал я.
— Вот именно что часть, маленькая такая частичка, — и она сблизила большой и указательный пальцы, чтобы показать своё крохотное значение. — Ты же одиночка, занят только собой, поэтому и роль у тебя такая.
— И сейчас я тоже должен быть один?
— Не знаю.
И я не знал. Не знал, что ей сказать. И тут она смилостивилась.
— Сыграл ты, кстати, отлично.
— И устал ужасно. Пойдём где-нибудь выпьем.
Мы сели в кафе в переулке. Взяли шампанского и смотрели в окно. Переулок был глянцевым и тихим после дождя. Только изредка проезжали машины в облаке брызг и бликов. Я взял Сашу за руку. Она была по-северному холодной. «Рассказывай, — говорю ей, — всё, что было с того самого вечера, как ты ушла». Наконец говорила Саша. Про то, как её мучил балаган из моих рассказов, про то, как она поняла, что совсем не актриса, как хотела позвонить мне перед спектаклем, но уже стёрла мой номер. Я и на это ей ничего не сказал. Теперь я решил помолчать. Всё вдруг отступило, и я был доволен, что она рядом, что роль сыграна, что больше никаких игуан — ни живых, ни мёртвых… Ни Леночки, ни Пепе, ни Лёши, да и, наверное, больше никакого дневника.