ОТРОДЬЕ
— Кааатьк, — первая начала Ленка.— Чтооо? — в тон ей ответила я.
— Знаешь, — лицо у Ленки сделалось нервным. — На самом деле я ничуть не Паршина. В детстве меня украли цыгане, а мама меня просто удочерила.
Я посмотрела на Ленкины уши. Одно ухо лопоухое, другое — нормальное. В роддоме дура-медсестра повязала Ленке чепчик так, что одно ухо оказалось завернутым. Детский тоненький хрящик это запомнил.
Лопоухое ухо — ко мне ближе, оно медленно багровело, пока не стало раскалённым.
Я знала Ленку с первого класса, она совершенно такая же, как её мать, маленькая, розовая, звонкая, со светлыми завитками у лба. Отца у Ленки, как и у меня, не было.
В тот день мы с Ленкой дежурили в рекреации. Это значит — в коридоре. В рекреации дежурить стрёмно, даже хуже, чем на лестнице. Самые крутые места — в столовой, в гардеробе и с омоном — пропускаешь все уроки. Особенно, конечно, с омоном. В гардеробе и столовке всё-таки надо что-то делать, а здесь сиди на первом этаже с охранником и всё. С омоном дежурили сёстры Таер. Ленка говорила, это потому что они евреи и везде влезут без мыла.
В коридоре стены были окрашены бежевой краской, в торце — стайка нарисованных школьников шла с цветами. У всех голубые глаза и русые волосы, у всех в руках сирень. Пахло хлоркой и потом. Смысл дежурства в рекреации — останавливать лбов, чтобы не бегали. Но лбы здоровые, а мы — семиклашки. Поэтому мы просто стояли у окна, отвернувшись от коридора.
— Чего-чего? И кто твои настоящие родители? — я посмотрела на Ленку, как будто видела её впервые в жизни.
— Я думаю, что мой отец — Николай Сванидзе, ведущий, я на него похожа, — Ленка говорила еле слышно.
Конечно, Ленка не похожа ни на какого Сванидзе, Ленка похожа на свою мать.
— Ленк, ты охре...? – начала я и осеклась. Ленка повернула ко мне красное лицо, тёмные глаза были подозрительно влажными.
— Вообще что-то есть, — стушевалась я под Ленкиным взглядом. — А настоящая мать?
Ленка молчала.
— Пошли, — я дёрнула Ленку за рукав, — на биологию опоздаем.
На следующий день я проснулась с температурой. Это значит, никакой школы. Бабушка принесла мне чай с малиной и тут же умчалась орать на деда, который сослепу что-то расколотил на кухне. Я положила на живот большую шершавую чёрную книгу Гайдара, сверху белое вафельное полотенце, на него — чашку и блюдце. Чай был горячим, а малиновые косточки застревали в щели между передними зубами.
Гайдар, конечно, служил только для сервировки, читала же я Брэма, III том.
«Отряд пучкожаберные. Lophobranchii.
Рыбы, принадлежащие к этому отряду, имеют особое строение, отличающее их от других отрядов костистых. Интересно, что заботится о потомстве всегда отец».
— Жалко, что я не пучкожаберная рыба, — кажется, произнесла это вслух. Я отложила Брэма с Гайдаром и провалилась в обморочный, прерывистый сон. Во сне я стояла перед большим аквариумом. Мимо меня задумчиво проплывали люди. Пузатый толстяк с усами и тросточкой, вытянутый поджарый хлыщ в полосатом костюме, красавец Кларк Гейбл. Где-то среди них — и мой отец. Я не могла его узнать, ведь когда он ушёл, мне не было года.
Через несколько дней болезнь растворилась в бесчисленных чашках чая с малиной, и нужно было идти в поликлинику за справкой.
Пока я болела, зима закончилась, и с пятого этажа стало прекрасно видно и быстрые ручьи, и молодое солнце, и хитрых, весёлых птиц.
— Я надену куртку! — крикнула я из коридора.
Бабушка мгновенно пришла в ужас:
— Как же так, только выздоровела, какая куртка, надевай шубу!
— Шубу! Какая шуба, там и снега-то нет! — возмутилась я, схватила весеннюю синюю куртку и выбежала в коридор, захлопнув дверь.
Я дошла до лифта, когда меня начали подгрызать сомнения. Вернулась, погладила обитую дерматином гнедую дверь, тихонько повернула ключ и вдруг услышала, как бабушка жалуется деду: «Пошла все-таки в куртке! Вот жидовское отродье!».
Я так же тихо закрыла дверь и побрела к поликлинике.
В школе наша Людмила сказала, что надо всем принести свидетельство о рождении.
Я попросила его вечером у мамы. И долго трогала жёлтую бумажную книжечку перед сном, пока мама, бабушка и дед в другой комнате смотрели кино. Обычно я прикладывала ухо к розетке со своей стороны и так слушала телевизор. Но тут мне было не до розетки. Я включила настольную лампу и смотрела:
Мать: Владимирова Ирина Олеговна, русская.
Отец: Пресман Аркадий Григорьевич, еврей.
Походила по комнате, открыла шкаф — на внутренней стороне зеркало. В зеркале — бледное треугольное лицо, тёмные кудри. Я провожу пальцем по горбику носа. Вот интересно, у меня еврейский нос или не еврейский? А еврейский — это вообще какой?
На другой день я несла с собой документальное свидетельство моего позора, и оно прожигало мне лопатки через заднюю стенку рюкзака.
Я поймала Людмилу у гардероба после всех уроков, когда рядом уже никого не было. Она стояла в пальто и торопливо повязывала персиковый платок.
— Людмила Николаевна, — произнесла я деревянным голосом.
— Да, Владимирова.
— Я хотела отдать свидетельство.
— Ты видишь, что я уже ухожу домой? Завтра!
— Сегодня, — взмолилась я, — сейчас.
— Ну, хорошо, давай сейчас, — Людмила посмотрела на меня удивленно, её тонкие карие брови взметнулись высоко-высоко.
Я вышла из школы и сразу же увидела Ленку. Она сидела на ограде палисадника и явно ждала меня:
— Ты чего так долго?
Я села рядом. Чёрные стволы торчали среди тающего снега, солнце светило изо всех сил, какие-то птицы кричали, свихнувшись. Я грызла ногти.
— Катька, ты чего?
— Лен, мне нужно тебе кое-что сказать. Понимаешь, я — еврейка, — с головой бросаюсь я в ледяную воду. И ещё раз повторяю для верности: еврейка.