ВАГОН ИЗ ПЛАНЕТАРИЯ
— Вы можете представить себе, как ничтожно мал шанс родиться на Земле, тем более человеком?! А вы этот шанс выиграли, вырвали его у Вселенной. Одержали верх, победили! В бесконечном космосе, среди летящих астероидов и взрывающихся звёзд, все вы — и Вы, и вот Вы — проделали очень сложный, головокружительный путь. Сколько вероятностей — и невероятностей — нашего тут присутствия складывалось, пока мы не получили эту возможность? Сколько совпадений потребовалось, пока мы не стали теми, кем являемся сейчас? Сколько миллиардных долей шанса у нас было? Подумайте только: бессчётное количество лет воспламенялись и стыли небесные тела, сближались и сокрушались планеты, росли и обращались в прах горные вершины, менялись границы материков и океанов, пробивались из почвы и навсегда исчезали растения, появлялись, истребляли друг друга и вымирали доисторические звери. Сколько черновиков потребовалось мирозданию, пока в Древнем океане не зародилась жизнь, и из первичного бульона не вышел — или, может, выполз — наш далёкий неузнаваемый предок? Вам очень, очень повезло! Вы не просто пришли в этот мир, — а сегодня сюда, — вы родились человеком, вы можете мыслить, чувствовать, работать, думать, рассуждать, задавать вопросы. Зачем я здесь? Какова моя цель? Для чего я существую? Вы знаете самую большую тайну Земли: тут есть жизнь. Так не упустите свой шанс, не дайте усилиям Вселенной пропасть впустую, не потратьте своё время зря, не позвольте ему пройти просто так! А наша с вами встреча на этом подходит к концу. Спасибо всем за внимание.
Лекция в Планетарии завершена, но наша небольшая группа не отходит от экскурсовода. Мы ещё не совсем здесь; мы обдумываем услышанное и рассеянно улыбаемся друг другу. Последняя часть выступления не содержала цифр и конкретных данных, в ней не было ничего нового, любой знал это ещё со школы, но само воззвание меня тронуло. Теперь я смотрю на людей, стоящих вокруг, иначе. Мне хочется увидеть в каждом то самое, космическое и скрытое от непосвящённых.
После лекции начинается учебный фильм. Высокий купол темнеет и становится ночным небом. Маленький медведь раскручивает хвостом северный свод. Движутся по заданному кругу Древние созвездия. Я слушаю известные мифы, всматриваюсь в знакомые звёзды и в который раз не могу понять, как, как в неорганизованных скоплениях, астеризмах смогли люди разглядеть прикованную к скале эфиопскую царевну Андромеду, а рядом её перепуганных родителей, Цефея и Кассиопею. Ведь сказал же кто-то первым: «Это Персей. В руках у него голова медузы Горгоны, а её дьявольский глаз, красная звезда Алголь, обращает всё живое в камень». Вот как это было? Может, кто-то сидел у южного моря и смотрел вверх, и его ребёнок не спал, и горели над тёмной водой ослепительные звёзды. И этот кто-кто стал рассказывать сыну или дочке про божественных героев и сказочных животных. В ночном тёплом воздухе он очерчивал рукой фигуры: «Это отважный охотник, прекрасный Орион, посмотри на его сверкающий пояс! Рядом с охотником его верные псы, большой и малый, они гнали зайца, но у Ориона доброе сердце, он не обидит беззащитного. Вот он, этот заяц, у ног охотника». Ребёнок смотрит на небо, тычет смуглым пальчиком в Сириус, чтобы потом, через много лет, повторить эту историю своим детям. Я думаю о том, как неощутимо и стремительно время, и у меня перехватывает дыхание.
В Планетарии я всегда немного счастливее, чем на самом деле, а в электричке — немного несчастнее. И сейчас я перемещаюсь из одного состояния в другое, потому что волшебное небо Планетария волшебно погасло, и прожектор моего сегодняшнего дня направлен на Ярославский вокзал. Отсыревшие стены переходов, хлипкие киоски, в продаже яркий одноразовый хлам, приезжие продавцы, замёрзшие контролёры, — это самое неприветливое место на Земле. Самое временное и самое постоянное.
Вот вагон. В нём и поеду в далёкое Болшево. Запах, запах. Машинного масла, мази для шпал, ношеной одежды, промокших зонтов, беляшей, немодных духов, табачного дыма: свежего, только с перрона, и давнишнего, который навсегда остался внутри.
Средство от внезапной грусти — звонок подруге, у неё День рождения. Длинные гудки, затем знакомый голос. Я поздравляю, я желаю, я хочу, чтобы у неё всё исполнилось и сбылось, чтобы никто не болел, чтобы всё было хорошо. Я…не успеваю договорить. Мой голос тонет в оглушающей какофонии. Гармошка! Нагромождение бессмысленных звуков постепенно рассредотачивается, уступая место несложным переборам, и перерастает в напористую залихватскую мелодию, такую же громкую, как и в начале. Я быстро выкрикиваю в трубку: «А теперь — музыкальный привет!», но не слышу ответа. Людей сегодня мало, и подвижный мужичок вскоре добирается до моего места, поддавая жару на инструменте. Недостаток обаяния восполняется темпераментом, на лице сменяют друг друга натужные выражения — под музыку. Больше, чем пассажиры, страдает только гармошка: мужичок с силой хватает её за бока и тянет рывком, а мелкие пальцы стремительно пережимают кнопки. Наконец он уходит, но мы недолго едем в одиночестве.
Сотрудник железной дороги — на нём форменная одежда — выталкивает из тамбура тележку с прессой. Мой взгляд падает на канареечный заголовок женского журнала. Там цитата какого-то мужчины: «Я спросил жену в упор: «Это — Стас Михайлов? Всё кончено!». В какой же ситуации он произнёс такую фразу? Вот эта кажется самой достоверной. Приезжает мужчина домой раньше положенного и прямо на площадке слышит звуки отвратительного пения; он влетает в квартиру, музыка резко обрывается, но страшная догадка уже превратилась в явь. Жена замерла возле магнитофона и испуганно смотрит на мужа. Видит по лицу, что всё ему известно. Тот не тратит время на поиск дисков, записей, разоблачение и скандал. Он задаёт только один вопрос, понимая, как горько ошибся, выбрав женщину со столь чудовищным музыкальным вкусом. К прошлому возврата нет.
Теперь черед коробейников: нитки и кепки, плащи-дождевики и фонарики, пятновыводители и наборы лесок, лавандовые мешочки от моли и ловушки для тараканов. Один калякает фломастером прямо на своей рубашке и тут же стирает чудо-карандашом. Кто заинтересовался — пожалуйста! Некоторые вступают в контакт с аудиторией. Что сидеть просто так — протестируйте компактную овощечистку, видели, как я чищу, а теперь сами, сами, вот, возьмите морковку. Каждый новый голос громче предыдущего. Кто-то вооружен диктофоном. Текст, произносимый тысячу раз в день, звучит на одной ноте и обретает фольклорные интонации. Ходоки идут мимо нескончаемой вереницей и начинают напоминать калик-странников. Я зажимаю уши руками и, глядя на очередного зашедшего, мысленно вкладываю ему в речевой аппарат былинный текст: «Ай же ты, волчья сыть, травяной мешок! Ты идти не хошь аль нести не мошь?». Что он там у нас продаёт? Кажется, подследники. Высохший седой старик печально уносит от меня свои товары.
Я не сразу замечаю человека в дверях, потому что он стоит там уже очень долго. Он не выкрикивает резкое «Доброго пути, уважаемые пассажиры». Я даже не сразу понимаю, что он тоже что-то продаёт. Спокойный голос вдруг отделяется от стука колёс и извещает нас о том, что вначале был тёмный, мрачный Хаос, но в нём-то и заключался источник жизни. А из бездны истрёпанной сумки, словно из того Хаоса, вдруг появляется самая чудесная книга моего детства. Голос тем временем рассказывает о том, как Зевс одолел своего отца Крона, который от страха потерять власть пожирал собственных детей. Рассказывает о том, какие боги живут на Олимпе, как страшно вызвать их гнев, и как устроено царство мёртвых, и про то, как служил Геракл у подлого Эврисфея, и про то, как плыли аргонавты в Колхиду, и про суд Париса, и про странствия Одиссея.
Я смотрю на неопрятного молодого человека в измятой куртке. Я не знаю, почему он выглядит так плохо, а рассказывает так хорошо. Я не знаю, какими дорогами вела его судьба к нашему вагону. Я смотрю на его спутанные волосы, лицо с выцветшим румянцем, слушаю его повествование и представляю, каким он был домашним, любимым и чистеньким, как мама на ночь читала ему те же легенды, как вместе с её голосом проникала в него жизненная прана.
Но не все вокруг настроены столь миролюбиво. Одного мужчину с нервным лицом всё раздражает: и серая тоскливая мгла за окном, и неряшливый коробейник в электричке, и несбыточные сказки из далёкого детства. Он нетерпеливо обрывает миф о несчастных влюбленных запальчивым тоном:
— Ну и что, по-Вашему, кому эта книжонка вообще интересна? Было б хоть издание приличное!
Орфей резко оборачивается. Тает тень бесплотной Эвридики. Парень сбивается. Он не понимает, почему такая злость. Виновато вертит в руках свой товар. Наконец прозревает, находит глазами того мужчину и отвечает негромко:
— Зря вы так. Книжечка-то, она ни при чём.
И сразу выходит. Нервный переводит взгляд на наши лица. Он не понимает, выиграл он или проиграл.
Если верить Теории Большого Взрыва, первыми во Вселенной возникли водород и гелий, другие элементы выбрасывались в пространство при взрывах сверхновых уже после; так мироздание заполняло таблицу Менделеева. Выходит, космическая материя, из которой мы сшиты, создана из разных звёзд, между которыми могли быть гигантские расстояния. Вдруг даже наши пальцы из разных галактик? Что, если астральная пыль летела издалека, неизвестно откуда, чтобы плескались моря, высились горы, свирепели вулканы, чтобы люди рассказывали друг другу мифы, чтобы бежала по осенней сырости вот эта электричка? Я смотрю на людей в вагоне, на мужчину с нервным лицом, на свое отражение и чувствую неловкость перед нашим общим далёким предком, тем, который нашёл в себе силы и вышел из первичного бульона. Стоило ли ради этого покидать Древний океан!