ШЕЛЕСТЯЩИЙ ДОЛ ИЛИ НЕНОШЕННЫЕ ДЕТСКИЕ БОТИНОЧКИ
«Посетите праздник в честь 130-летнего юбилея Южного кладбища Лейпцига!» — большими буквами на первой полосе. Под заголовком программа торжеств. Это было похоже, скорее, на отрывок из романа Хаксли «О дивный новый мир» — тот эпизод с развлекательной экскурсией в хоспис — для детей, с угощением и показом мультиков, — чем на статью в воскресной газете.
— Какой абсурд! — неосторожно поделилась я со своим немецким приятелем. Моя реплика вызвала недоумение. Он не находил в этом ничего необычного. Оказалось, немцы любят гулять по кладбищам: назначать там свидания (как в «Трёх товарищах»), играть с детьми на свежем воздухе. Южное кладбище считается в Лейпциге самым большим и живописным. В часовне у крематория проходят чтения романтической поэзии и детективных романов. Регулярно водят экскурсии по знаменитым могилам и к надгробным скульптурам работы Макса Клингера, Фрица Бена, Макса Ланге, Карла Зеффнера. В мае сюда приезжают, чтобы пофотографировать обильное цветение рододендронов.
И всё же я не поехала на юбилей. Мне хотелось побродить среди надгробий в «возвышенно-гофмановском» уединении. Выбрала то время, когда большинство горожан собралось на главной площади праздновать фашинг — что-то вроде нашей Масленицы, но с карнавалом.
Потеплело, посреди травы появились сиреневые свечки крокусов, под ещё пустыми ветками деревьев жёлтыми пятнами расползлись ветреницы. По дороге передо мной шла девушка. Она держала в руке связку воздушных шариков. Вдруг почувствовалось, что вот, наконец-то болезненно-долгая бесснежная зима кончилась, и наступила весна.
Тут девушка с шариками свернула к широким воротам кладбища. За ней — в изумлении я. Она прошла по центральной аллее, мимо безликих гранитных плит мемориала жертвам фашизма. Я остановилась посмотреть даты: 1939, 1940, 1941, 1942, 1943, 1944, 1945 — общее захоронение останков, найденных в концлагерях, длинный ряд имён, уходящий далеко, до самой часовни. Обернулась — девушка исчезла, аллея была пуста.
Слева среди жёстких листьев рододендрона мелькнул белый силуэт. Я последовала в его сторону, на боковую дорожку и оказалась перед светлым каменным рыцарем в доспехах: глаза скрыты забралом, рот плотно сжат, руки сложены на щите. Надгробие украшено двумя рыцарскими крестами: лейтенант Франц фон Пильман пал в бою за отечество в 1915 году, подполковник Отто фон Пильман пал в бою за отечество в 1917 году. И дальше целая улица семейных гробниц вокруг памятников героям рода, погибшим в Первой мировой войне. Входить в их старинный покой было страшно, но любопытство сильнее. Античный воин опустил факел — «Горячо любимому сыну Фрицу Циллингу, 1916». Скорбный ангел ведёт за руку усопшую душу — «Покойся с миром дочь Эдит Эберт, медсестра лазарета Св. Георга, 1915». Женщина склонилась над могилой, спрятав лицо в бронзовый плат, мёртвый лев опустил массивную голову на мраморные лапы, безутешный старик воздел очи к небу — мужу, отцу, брату, матери, — покрытые мхом, патиной, купоросом, разъедаемые дождём и ветром, под тяжёлой тенью елей. Давно легли рядом скорбевшие родственники, сошли в ту же гробницу ближайшие потомки, «павшие за отечество» во Второй мировой войне. По эту сторону фронта смерть не казалась мне безвременной и несправедливой, она была всего лишь частью истории двух страшных и бесславных войн.
Этой уединенной дорожкой незаметно добралась до большой часовни в неороманском стиле. Вокруг не было никого, кроме двух старушек в галерее полуциркульных арок. Они шли, поддерживая друг друга, одна несла горшочки с цветочной рассадой. Отчего-то стало неловко, как застигнутому врасплох яблочному вору, захотелось спрятаться и выждать за колонной, пока они уйдут. Я подумала, что девушка с шариками, наверное, прогулялась по малому кругу и уже давно присоединилась к карнавальной толпе на рыночной площади. Может, и мне пора?
За башнями с яркими черепичными крышами с другой стороны часовни открылось её мрачное исподнее — трубы крематория. Я спустилась по широкой лестнице к пруду посреди обширного парка, обсаженного вечнозелёными камелиями, самшитом, остролистом, барбарисом — как обещание грядущего райского сада. От южных кустарников исходил аромат пряного курортного зноя. Чёрные дрозды издавали длинные трели на манер соловьиных. В парке мёртвых стояло бесконечное лето. Вагнеровская сумрачность рассеялась.
Частокола разномастных оград, как на русских кладбищах, тут не было — надгробия были рассеяны на открытых лужайках. Не было и фотографий на памятниках. На равном расстоянии расположены краны с водой для полива. На каждой могиле разбит садик. В уголке участка — небольшая табличка: «Фирма такая-то: дизайн могил, уход за растениями». На некоторые надгробные камни наклеены красные объявления: «Срок аренды места заканчивается», а могилы, где памятники успели выкорчевать, или стёрли с них имена и даты, снабжены рекламой: «Место сдается. Обратитесь в администрацию».
Немецкие могилы напомнили мне немецкие дома с приусадебными грундштюками, — без заборов, с ровно подстриженным газоном, аккуратными клумбами и альпийскими горками. Всё успокоительно нашептывает, что смерть — продолжение ухоженного бюргерского существования, с его строгой системой правил и отлаженным механизмом обслуживания и оплаты.
Плавный переход в это существование обеспечивается предусмотрительной бухгалтерией. Поступая на работу, немец оформляет несколько страховок — медицинскую, семейную, адвокатскую и похоронную. Жизнь чётко расписана, никаких неожиданностей в ней быть не должно. «Не состоял, не привлекался — вот справка, тьфу — вот плевательница». Тихо, не нарушая общественного порядка, перемещается человек по этому конвейеру до самого упокоения, которое производится в порядке долгой очереди согласно прейскуранту.
Я поняла: это не Хаксли, а Ивлин Во, его роман «Незабвенная»! Жизнь и смерть превращаются в услуги и вовлекаются в товарно-денежный оборот. Всевозможные ритуальные бюро при кладбище подобно конторе «Шелестящий дол» помогают человеку потребления отгородиться от пугающей его бездны неопределенности, получить ложную уверенность, что он будет владеть ситуацией, даже с того света.
Я обогнула кладбище и прошла вдоль его западной стены к выходу. Здесь главным мотивом были зловещие чёрные двери. Возле них сидели в траурной очереди, в них отчаянно стучались покинутые возлюбленные, у их порога стояли статуи Архангелов или Христа, раскрыв приветственные объятия. За стеной шумело шоссе, но казалось, что эти тяжёлые бронзовые двери на самом деле ведут в иной мир, а гул дороги — иллюзия, в которую уже нельзя вернуться.
Я свернула от них к пёстрой тихой поляне, заставленной цветными садовыми вертушками. Она начиналась красочной клумбой в виде лоскутного одеяла с деревянной спинкой детской кровати в основании. К узорным прутьям были привязаны резные игрушки: лошадки, звёздочки, совята и большое сердечко с гравировкой: «Антону (2006 — 2016) от мамы, папы и Анны». Могилу Александра, пяти дней не дожившего до своего четырёхлетия, охранял глиняный щенок. Чью-то безымянную могилу украшала нарядная рождественская ёлка. На памятнике трёхлетнего Луиса плыл большой дельфин, и маленькая табличка лежала среди цветов: «Я думаю о тебе». Посреди клумбы незабудок, украшенной погремушками, стояло белое мраморное надгробие с надписью «Йонатан, рождённый на Небесах». Плюшевый мишка у Йонаса, бабочки у Паулины, кукольные феи у Хайди. И над всем этим безмолвным детским садиком воздушный, едва слышный звон подвешенных на кустах раскрашенных глиняных колокольчиков и свист крутящихся лопастей бесчисленных вертушек.
Здесь смерть била наотмашь. Нечем было от неё защититься: ни романтической мрачностью, ни аллегориями, ни страховкой, ни чёрной иронией, ни исторической справедливостью, ни ландшафтным дизайном.
В стороне я увидела ту самую девушку, которую встретила у входа. Она озабоченно суетилась над одной из могил, словно прибирала детскую: поправляла завалившихся гипсовых ангелочков, складывала в пакет мусор, переставляла игрушки. Связка шариков была закреплена тут же у надгробия. Шарики подпрыгивали на ветру и кивали друг другу, как толпа китайских болванчиков.
Я пошла прочь. Кладбище закрывалось. Я старалась не думать, каких сил стоит ей уйти от этой клумбы, оставить полянку крохотных, прижавшихся друг к другу могилок среди суровых старых статуй, в наступающих холодных сумерках. Чтобы не сойти с ума, остаётся только верить, что этих малышей тут нет, что они давно в мире, где вместо каменных истуканов — настоящие ангелы и Живой Христос. Иначе в этой жизни нет ни любви, ни смысла.