ПЕРВОЕ МАЯ
Белые трусы ползут вверх по бёдрам. Маруся торопится. Из старого шкафа у стены достаёт единственное платье косого кроя, ныряет в него, юбка падает ниже колен. На ногах аккуратно заштопанные белые носки и натёртые мелом матерчатые туфли.
— Тётя, можно мне взять ваш берет? — просит Маруся без особой надежды.
— Покоя тебе нет с этим беретом! — доносится из кухни женский голос. Ему вторит детское «Низя!». Маруся закалывает коротко стриженные чёрные волосы и забегает на кухню скрипя половицами. Тётя качает трёхлетнего Эдика на стуле, он ноет и рвётся из рук.
— В обуви! — возмущается тётя.
— Чистые, тётя, — показывает подошвы со стёртыми набойками.
— Мауська ела сахал, — шепчет захлёбывающийся Эдик.
— Успокойся, неделя уж как прошла, — перебивает тётя и сдувает со лба прилипшую светлую прядь. Маруся показывает язык.
— Ты как ведёшь себя! Украла и скалится ещё, посмотри на неё. И не ищи еду, есть нечего.
— Как нечего? — забеспокоилась Маруся, наливая кипяток в кружку с вчерашним компотом.
— Да вот так. Бандюги вчера стащили кастрюлю прямо с огня.
— Какие такие бандюги? — испугалась Маруся.
— Шпана, пацаны, — тётя вынимает хлеб из жестяной банки с тушёнкой и даёт сыну. Мальчик сползает с колен и усаживается на худом, дощатом полу, посасывая мякиш.
Маруся допивает компот, стоя у окна без занавесок. На косом подоконнике свёрнутая газета с расплывшимися чернилами и масляным пятном. Жирным шрифтом выделено: «В основе бюрократического отношения к заработной плате лежит пренебрежение к живому человеку». Газет Маруся не читает.
***
Первомайская толпа спускается к набережной от улицы Энгельса. Туго натянутые швартовочные канаты скрипят на раскаленных чугунных кнехтах. Марусину тележку с мороженым обступает несколько человек.
— Эй, не зевай, молодёжь! — нетерпеливо прикрикнул мужик в тельняшке, постукивая сложенными в стопку монетами о край прилавка. Маруся берёт деньги и вручает ледяной пломбир, зажатый между двух вафельных кружочков.
Людей много и все разные, удивительные: физкультурники в одинаковой форме завода Ростсельмаш, загорелые рыбаки, нахичеванские армяне, пионеры. Не было только обычно шатающихся маленькими стайками беспризорников, лишь один из них, промелькнул, перепрыгивая канаты. Маруся представила, как этот десятилетний мальчик, обмотав руки ветошью хватает с керогаза кастрюлю жидкого супа, тащит в свое логово под Темерницкий мост и делит добычу с такими же яркоглазыми и злыми.
***
Начать всегда трудно, думает Володя, подходя к смуглой девушке, болтающей ногами на каменном парапете. Маруся ждёт его, рассматривая пришвартованные лодки и корабли. Пара идёт гулять по шумной набережной. Володя неуклюж и растерян перед бойкой Марусей, чешет затылок, трогает кожаный ремень с латунной бляхой.
— Говоришь, матушка приезжала?
— Да, в ФЗУ вызывали. Документы править.
— А что с документами? — продолжает допрос Володя, закуривая папиросу.
— Даты рождения не было. Мама говорила всегда: «як белые отступали, а красные наступали, так Маруся и народилася». Да и как тут упомнить, детей — одиннадцать душ. Я пятая. Старший Ваня – любимый брат. Всё ладит и чинит в доме. Про «белых и красных» мать и в швейном ляпнула, до сих пор все смеются.
— Подумаешь, смеются! Небось половина из деревень там. А где в городе живёшь?
— Общежитие пока не дали, живу с дядечкой и семьёй его. Там два мальчика, смотрю за младшим.
— А дядя кем служит?
— Военный медик, в городе Грозном сейчас, а мы с тёткой на хозяйстве. Его посылками только и перебиваемся.
Не только этим, подумала Маруся уже про себя. Вспомнился списанный брак с консервного завода «Смычка», ночные пения перед домами евреев и бывших нэпманов на Станиславского, да мало ли что ещё, кормились как могли.
— Эх, время такое. Но всё будет хорошо, Маруся, и только лучше, я уж знаю.
Конечно, хорошо! Ведь уже сейчас хорошо, думает Маруся, оглядывая лица прохожих, своего кавалера и весь этот огромный город-порт.
Володя покупает разливное пиво и понемногу веселеет. Рассказывает разные небылицы про службу в армии и товарищей, вернувшихся из Китая. Китая! И зачем он говорит про это далёкое, когда они сейчас близко и идут рядом? Маруся его уже почти любила. Ещё бы — военный! Умный и смелый. И про жизнь всё понимает, про Дальний Восток знает и про ближний, и про средний, а что это и где — чудо, да и только. Китайцы, линкоры, мандарины, товарищ такой-то, командующий тем-то. Всё это наматывалось на Марусю цветной пряжей.
Навстречу паре шаркал пьяный, захиревший мужичок, напевая под нос:
«Не страшны нам, юным, ни бури, ни штормы,
Ни трудные, страдные дни».
Маруся доверчиво берёт Володю за руку, ей нравятся его сильные, загорелые руки с набитыми на пальцах синими буквами. Он продолжает рассказывать энергично, по-чапаевски жестикулируя:
— С бухты-барахты конечно не получится. Но постепенно всё наладится, главное — гражданская позади. А японцу мы если что подзатыльников легко надаём, — Володя поддал широкой ладонью по башке невидимому противнику. Тот покатился в Марусином воображении и перевалившись через парапет шмякнулся в реку. Оба смеялись.
Постепенно темнело, холоднела речная пыль. Володя проводил Марусю до дома.
На прощанье обнялись, выпала заколка, потом долго искали её на разбитой дороге. Скрипнув калиткой, Маруся вошла во двор. Окна не горели, Маруся тихо постучалась и заметила, что дверь открыта. Аккуратно зашла, стараясь не шуметь, тётя с Эдиком и старшим сыном спали на своей половине. Уставшая, Маруся легла, не снимая платья. Представила счастье: они с Володей сидят в этом доме, едят жареную рыбу, пирог с капустой и мороженое. Пьют чай. Маруся подносит Володе самогона, как мать подносила отцу. Он пьёт и закусывает пирогом. Смотрит на Марусю спокойными и умными глазами. Ещё вспомнила людей из первомайской колонны. Особенно запомнились Марусе фабричные работницы в костюмах химзащиты, где бы в деревне она такое увидела!
Лучи лунного света вились в косых столбах пыли возле кровати. Луна похожа на лицо в сдвинутом на бок противогазе, а жизнь — на пломбирный шар, величиной с планету.
Маруся спала.