Юлия Ланкина

КОРОБКА НА АНТРЕСОЛИ

Просматривая видеоролики цирковых номеров, заявленных в программе фестиваля в Москве, я хорошо запомнила акробатов на подкидной доске из Франции. Это были странные уличные артисты, которые обычно работают на площадях Европы. Ребят было четверо. Двое акробатов прыгали, а двое играли на гитарах и при сложных прыжках стояли на страховке. Те, что прыгали, актёрски разыгрывали страсть и в конце сливались в отчаянном поцелуе. Это было рискованно, ярко и эпатажно. Планировалось их выступление в парке и когда номер был утвержден, я сильно обрадовалась.

Прилетели они пьяные в доску. У них потерялся багаж. Но самое главное, они не знали английского языка. А я — не знала французский. Пришлось изъясняться пантомимой. Пока я решала сложности с багажом, они не переставали, перекрикивая друг друга говорить и громко смеяться. Пьяные, весёлые — они были похожи на стайку чаек. Ещё неожиданно один из них стал мне подмигивать, хотя я была уверена, что они геи.

Его звали Сократ, он был акробат и он не был гей. Серый свитер ниже колен, кудрявые волосы, французский крупный нос и спортивное крепкое тело с первого дня преследовали меня повсюду. Это было очень смешно. Когда я работала за компьютером, он подходил и с серьёзным видом садился мне на колени. Иногда как ребёнок бежал навстречу, раскрыв руки и пробегал мимо, делая вид, что гонится за птицей. Случайно встречая в коридоре, падал в притворный обморок, а его партнёры обмахивали его воображаемыми веерами и звали доктора. За три дня он перешёл контактную черту: обнять, поцеловать руку, упасть и схватиться за мои ноги — всё это стало таким естественным, лёгким, а главное, сильно заметным для окружающих. Коллеги шутили: «Твой немой французский кавалер ждёт тебя у двери», я отмахивалась от них, но понимала, что попала в эти клоунские сети. Осознание пришло в тот момент, когда мы вместе молча курили на лавке у артистической столовой. Он взял меня под руку, повернулся и улыбнулся так спокойно, словно мы уже прожили много лет вместе, и вот сидим на террасе, во Франции, наслаждаясь семейным тихим вечером, вместе курим. Смотрю как на родного, понимаю — влюбилась. За неделю и я, и он без слов поняли, что до близости один переворот. Все вокруг понимали.

На банкете он встал на одно колено и без слов сделал мне предложение, надев на палец скрученную проволоку. Сзади кто-то из дрессировщиков завистливо прошипел: «Тебя ждёт настоящий французский поцелуй, класс, да!?» Вечером я повезла его к себе домой. Молча. Я отвернулась на две секунды, чтобы закрыть дверь на ключ, а обернувшись, увидела его абсолютно голым.

Он — отчаянный пират, беспризорный хулиган, как из романов о безбашенных временах и нравах, он типичный настоящий голубоглазый капитан с широкой светлой улыбкой в кармане. Он плывет к тебе в драпировке волн, под крики замершей толпы. Он прыгает в чёрное небо Москвы, летит над мостом в воздух. Позволь сегодня своим волосам утонуть в его ладонях и вуаля, он разбудит тебя, говоря на чужом языке, уже в ином мире с музыкальным биением и сумрачным аккордом в неизвестное.



Он был бесподобным. Большую часть времени мы были в постели, остальное время мы смеялись. Он говорил на французском, и я отвечала: Ви, ви, мон шер! Он хохотал, что чуть не падал с кровати. А когда я говорила по-русски, он отвечал: Та!

— Будешь чай?

— Та!

— Я пойду на работу, не включай громко музыку!

— Та-Та!

И я уходила на работу, а потом бежала домой. Мы лепили вместе пельмени, качались на детских качелях во дворе, смотрели дурацкие телепередачи, делились музыкой. И мы смеялись и болтали, я ему всё по-русски, он мне по-французски. Так прошло четыре дня.

А на пятый день у него был обратный билет. На вечерний рейс. С самого утра он перестал шутить, перестал смеяться, он ставил грустные французские баллады и плакал. Я подходила к нему и целовала его в мокрые глаза. Днём посадила его за стол и дала листок и ручку. Показала ему в интернете картинку письма, потом повернулась и серьёзно сказала: «Сократ, напиши мне письмо!» «Та!» — ответил он самым грустным голосом на земле и стал старательно, чуть высунув язык, писать красивые незнакомые слова. Когда я смотрела на него, я видела в нём человека, с которым мы уже прожили долгую жизнь, а сейчас почему-то решили расстаться или развестись. До меня только сейчас дошло, что я не могу с ним поговорить. И, наверное, даже если выучу язык, я никогда не смогу объяснить то, что чувствую. Сейчас, в день отъезда, я смотрела на него, и у меня было столько всего внутри, что я боялась лопнуть от молчания. Это были только мои воспоминания. До меня вдруг дошло, что он сидит сейчас на моей кухне и пишет мне письмо, но он уже — мое воспоминание.

В аэропорту я вспомнила кое-что по-французски, чем сильно его удивила. «Се ля ви», — сказала я, поправила ему воротник и быстро ушла.

Он писал мне сообщения в фейсбуке ещё целый год. Писал, что хочет в Москву, что не может забыть, присылал печальную музыку. Я слушала её, задыхалась и отправляла в ответ грустные смайлики.

Письмо лежит в коробке. Коробка на антресоли. Я до сих пор не знаю, что там написано. Иногда, я вытаскиваю его и представляю, что эти французские красивые буквы переводятся так: Я — отчаянный пират, беспризорный хулиган, как из романов о безбашенных временах и нравах, я типичный настоящий голубоглазый капитан с широкой светлой улыбкой в кармане.