Павел Телешев
ЗА ОКНОМ — ГОД КРЫСЫ
vademecum
Выспаться в Бодх-гае не дают; окна выходят в бетонные кубики-жилища, а оттуда — ассорти из галдежа: сиплая тётка орёт, дети надрываются в рёве, курица квохчет, коровы тянут сломанный менуэт из бесконечных «му», утка вопит, словно кто-то сжимает её, как игрушечную. Зато не слышно главного привычного инструмента уличной оратории: клаксонов тук-туков. Уже два часа, как рассвело; встаю, одеваюсь, смываю сон с мятого лица. Выхожу из гест хауса, бормоча «гуд морнинг» Прему, смотрителю, который не отвечает на мои приветствия, считая меня козлом, который шляется по Бодх-гае, когда всем приказали сидеть дома. Прем не снимает маску даже когда стоит на крыше, овеваемый ветрами, чирикая по телефону.
Путь из гест хауса в ресторан — короток, одна песня в наушниках. Прохожу сквозь узкую щель меж домами, через приземистые постройки; тут недавно прорыли ливневый сток, а сейчас — сваливают мусор, писают и какают. Рядом, тут же — едят, сидя на корточках или в позе лотоса. Индия в одном кадре: живое и мёртвое, красивое и отталкивающее, цветение и гниль сплетены, почти нераздельны, так что глазу цивилизованного человека предстают ады и мерзости. И взгляд упускает.. я упускаю.
Хожу этой тропой давно; тут несколько лачуг — розовая стена, голубая, салатовая, мимо носятся дети, старуха важно сметает листья в жёлоб, женщины колупаются с палочками, чадит миниатюрная печка, на ней восседает чёрный от копоти чайник. Из-под ног врассыпную — цыплята, пятнисто-рыжая мамаша еле поспевает за ними, а на кончике языка вертится внезапно: «Куда рожаешь, дура, уже третий выводок за сезон!»
Мимо косолапит женщина, опираясь на палку, которая выше её, из закутка бросает приветствие мужчина без ног. Здесь много попрошаек с увечьями; обычно тусуются на главной дороге, теперь всех слизало: туристов, нищих, торговцев, зевак, рикш.. Не ползают по асфальту с протянутой рукой мужчины с вывернутыми в разные стороны ногами, не стучат железными мисками черепашьи руки женщин, никто не блеет: «Хэллоу», не от кого отводить взгляд.
Подхожу к мосту через вонючую речушку, здесь постоянно тусуется пацанва, играющая в расстрельные игры на смартфонах, и мужики, режущиеся в карты; расстелют покрывала клетчатые и окунаются в азарт. Мост охраняет чёрный пёс, который брешет на посторонних; всех, сука, бесит, его осаживают палкой деды, но не по хребту — по бетону: свой всё-таки, правильно гавкает, просто задолбал. Я здесь — приевшееся взгляду лицо, постоянный типа житель, так что нет любопытного или недоверчивого исподлобья: кто это тут бродит, что он тут забыл? Дорога вдоль стены из охряного кирпича загибается, выводя к трубе, из которой постоянно журчит вода, мимо лавочек запертых, забегаловок заколоченных, мимо одеяла с сохнущим на солнце чесноком, навесов, под которыми спрятаны велосипеды, мимо собак, изнывающих от жажды и голода. «Прости, чувачок, нет с собой съестного».
Утро манит прочь от ресторана; там по углам снуют крысы и мыши, превращая любое брошенное помещение в пахнущее серой шерстью царство. Потихоньку перетаскивая продукты из ресторана в гест хаус, вывожу грызунов из себя: они вскрывали мешки с мукой, потом — пачки спагетти, после — упаковки гороха, а в итоге залезли в гигантский мешок с куркумой, распотрошив его и рассыпав пряность по коробкам, словно у них был свой Холи, и они швыряли пригоршни куркумы друг другу в морды. С шуршащими углами неуютно, холод расцветает асфальтовым цветком прямо в живот: можно стучать метлой по столам и стульям, топать, шипеть, орать — они лишь на время затихают, и снова по делам: грызть, шебуршать.
Мимо проходит пацан лет десяти, волосы окрашены в буро-малиновый; видимо, хочет казаться взрослым: так красят волосы пожилые индийцы. Встречные прохожие соблюдают дистанцию, особо невежливые прикрывают нижнюю половина лица, словно от меня исходит запах опасный, враждебный. Иду привычным маршрутом, здесь все они — накатанные, до блеска стёртые: от Махабодхи к супермаркету Магадха (на деле это как наши «Продукты 24», закуток, заваленный нужным и зряшным), от гест хауса — на рынок, путь в монастырь Тергар мимо гигантского баньяна, вот и все тропы.. Есть, конечно, лазейки, закутки, запахнутые в сдвиги домов: надо знать, просто так никогда не увидишь, пока носиком не ткнёшься. Прыгают врассыпную скворцы-майна, шелестит пыль, смешанная с листьями под сандалиями: у деревьев — весна, они скидывают старое, коричневое, надевая изумрудные сари.
В наушниках бьётся звуковая волна, она зажимает меня большим пальцем и серыми лестницами, на которых я ночевал в зимнем Кемерове, там снился пропущенный день рождения. Солнце в Индии слепит так мощно, что хочется инъекции тьмы, той самой, из молодости, в неё уютно кутаться и скрываться по макушку в её мякоти. Там, двадцать лет назад/позавчера пряли нефтяные паутины сломанные сны, каменные лабиринты с красными прожилками тревоги.. рулады Cocteau Twins щебечут неизвестными языками, на мозг селем ползёт мысль о недочитанном «Властелине колец», шествую мимо лавчонки мистера Кармы; там — самые лучшие момо и манчжуриан в Бодх-гае, а может, и в штате. Он давно закрылся, когда ещё только первые истеричные колокольчики огласили СМИ: смерть идёт, приветствуем тебя! Меня, как и местных крестьян не обманешь: смерть — рядом, как сбор урожая, как рис и дал близ отхожего места, как песня, перетекающая то в знойные движения тазом, то в слёзы: горючие, как перец чили.
Здесь уже с утра жарко; листая ленту фейсбука и завидев снег, мечтаю укутаться в сугроб, хочу тающих снежинок горсть на лицо, получить снежком — не обидно бы, иногда тремор пробивает насквозь: я — в чужом месте, в подполе души бормочет бабка «где родился, там и сгодился», листаю память калёным железом неудовольствия: хорошо бы в реку сейчас, даже в сраную Томь, куда сливают отходы комбинаты. Ах, уже нет: всё встало, сказала по телефону сестра, над родным домом не скачет всадником рыжим смог..
Река. Думал, обмелела; возможно, с гор пришла в её русло новая порция растаявшего снега, но её и сейчас можно перейти вброд, не замочив колен. Правый берег — чистый, жёлтый, песчаный, левый — заминированный коровьими лепёшками. Стою на ступенях, гляжу в течение. Эти камни взяты у разрушенного храма, под моими стопами — горельефы будд. Дно реки — словно небо, предвещающее бурю. Вспоминаю «Солярис», волосы травы. Здесь вода — голая. Течением несёт трупик крысы. Первый вздох и последний обручены, делаю селфи на память, отпечаток воды — в память телефона, ставлю новый трек на плеере. Иду назад.
Путь из гест хауса в ресторан — короток, одна песня в наушниках. Прохожу сквозь узкую щель меж домами, через приземистые постройки; тут недавно прорыли ливневый сток, а сейчас — сваливают мусор, писают и какают. Рядом, тут же — едят, сидя на корточках или в позе лотоса. Индия в одном кадре: живое и мёртвое, красивое и отталкивающее, цветение и гниль сплетены, почти нераздельны, так что глазу цивилизованного человека предстают ады и мерзости. И взгляд упускает.. я упускаю.
Хожу этой тропой давно; тут несколько лачуг — розовая стена, голубая, салатовая, мимо носятся дети, старуха важно сметает листья в жёлоб, женщины колупаются с палочками, чадит миниатюрная печка, на ней восседает чёрный от копоти чайник. Из-под ног врассыпную — цыплята, пятнисто-рыжая мамаша еле поспевает за ними, а на кончике языка вертится внезапно: «Куда рожаешь, дура, уже третий выводок за сезон!»
Мимо косолапит женщина, опираясь на палку, которая выше её, из закутка бросает приветствие мужчина без ног. Здесь много попрошаек с увечьями; обычно тусуются на главной дороге, теперь всех слизало: туристов, нищих, торговцев, зевак, рикш.. Не ползают по асфальту с протянутой рукой мужчины с вывернутыми в разные стороны ногами, не стучат железными мисками черепашьи руки женщин, никто не блеет: «Хэллоу», не от кого отводить взгляд.
Подхожу к мосту через вонючую речушку, здесь постоянно тусуется пацанва, играющая в расстрельные игры на смартфонах, и мужики, режущиеся в карты; расстелют покрывала клетчатые и окунаются в азарт. Мост охраняет чёрный пёс, который брешет на посторонних; всех, сука, бесит, его осаживают палкой деды, но не по хребту — по бетону: свой всё-таки, правильно гавкает, просто задолбал. Я здесь — приевшееся взгляду лицо, постоянный типа житель, так что нет любопытного или недоверчивого исподлобья: кто это тут бродит, что он тут забыл? Дорога вдоль стены из охряного кирпича загибается, выводя к трубе, из которой постоянно журчит вода, мимо лавочек запертых, забегаловок заколоченных, мимо одеяла с сохнущим на солнце чесноком, навесов, под которыми спрятаны велосипеды, мимо собак, изнывающих от жажды и голода. «Прости, чувачок, нет с собой съестного».
Утро манит прочь от ресторана; там по углам снуют крысы и мыши, превращая любое брошенное помещение в пахнущее серой шерстью царство. Потихоньку перетаскивая продукты из ресторана в гест хаус, вывожу грызунов из себя: они вскрывали мешки с мукой, потом — пачки спагетти, после — упаковки гороха, а в итоге залезли в гигантский мешок с куркумой, распотрошив его и рассыпав пряность по коробкам, словно у них был свой Холи, и они швыряли пригоршни куркумы друг другу в морды. С шуршащими углами неуютно, холод расцветает асфальтовым цветком прямо в живот: можно стучать метлой по столам и стульям, топать, шипеть, орать — они лишь на время затихают, и снова по делам: грызть, шебуршать.
Мимо проходит пацан лет десяти, волосы окрашены в буро-малиновый; видимо, хочет казаться взрослым: так красят волосы пожилые индийцы. Встречные прохожие соблюдают дистанцию, особо невежливые прикрывают нижнюю половина лица, словно от меня исходит запах опасный, враждебный. Иду привычным маршрутом, здесь все они — накатанные, до блеска стёртые: от Махабодхи к супермаркету Магадха (на деле это как наши «Продукты 24», закуток, заваленный нужным и зряшным), от гест хауса — на рынок, путь в монастырь Тергар мимо гигантского баньяна, вот и все тропы.. Есть, конечно, лазейки, закутки, запахнутые в сдвиги домов: надо знать, просто так никогда не увидишь, пока носиком не ткнёшься. Прыгают врассыпную скворцы-майна, шелестит пыль, смешанная с листьями под сандалиями: у деревьев — весна, они скидывают старое, коричневое, надевая изумрудные сари.
В наушниках бьётся звуковая волна, она зажимает меня большим пальцем и серыми лестницами, на которых я ночевал в зимнем Кемерове, там снился пропущенный день рождения. Солнце в Индии слепит так мощно, что хочется инъекции тьмы, той самой, из молодости, в неё уютно кутаться и скрываться по макушку в её мякоти. Там, двадцать лет назад/позавчера пряли нефтяные паутины сломанные сны, каменные лабиринты с красными прожилками тревоги.. рулады Cocteau Twins щебечут неизвестными языками, на мозг селем ползёт мысль о недочитанном «Властелине колец», шествую мимо лавчонки мистера Кармы; там — самые лучшие момо и манчжуриан в Бодх-гае, а может, и в штате. Он давно закрылся, когда ещё только первые истеричные колокольчики огласили СМИ: смерть идёт, приветствуем тебя! Меня, как и местных крестьян не обманешь: смерть — рядом, как сбор урожая, как рис и дал близ отхожего места, как песня, перетекающая то в знойные движения тазом, то в слёзы: горючие, как перец чили.
Здесь уже с утра жарко; листая ленту фейсбука и завидев снег, мечтаю укутаться в сугроб, хочу тающих снежинок горсть на лицо, получить снежком — не обидно бы, иногда тремор пробивает насквозь: я — в чужом месте, в подполе души бормочет бабка «где родился, там и сгодился», листаю память калёным железом неудовольствия: хорошо бы в реку сейчас, даже в сраную Томь, куда сливают отходы комбинаты. Ах, уже нет: всё встало, сказала по телефону сестра, над родным домом не скачет всадником рыжим смог..
Река. Думал, обмелела; возможно, с гор пришла в её русло новая порция растаявшего снега, но её и сейчас можно перейти вброд, не замочив колен. Правый берег — чистый, жёлтый, песчаный, левый — заминированный коровьими лепёшками. Стою на ступенях, гляжу в течение. Эти камни взяты у разрушенного храма, под моими стопами — горельефы будд. Дно реки — словно небо, предвещающее бурю. Вспоминаю «Солярис», волосы травы. Здесь вода — голая. Течением несёт трупик крысы. Первый вздох и последний обручены, делаю селфи на память, отпечаток воды — в память телефона, ставлю новый трек на плеере. Иду назад.
