Екатерина Златорунская
ζωσιμος
сказка
Мы сбивались буквально с ног, когда я получила от неё, от Раи, письмо. Она звала нас погостить к себе, в гостиницу у моря. Я видела фотографии в интернете: двухэтажный домик, терраска перед домом, и она, бодрая старуха, пьёт на террасе кофе. Гостиница называлась «У моря». У какого моря — не уточнялось. Рая лет двадцать назад уехала с дочерью, тогда малолетней, а сейчас та дочь, по слухам, замужем и сама всем заправляет, а Рая живёт на всём готовом, фотографируется у ворот своей гостиницы: мол, как хорошо устроилась на старости лет, а ведь уезжала собирать оливки, но хозяин плантации влюбился в неё и освободил от труда. Они свободно жили на деньги от продажи оливкового масла. Она присылала нам бутылочки, на них наклейки с портретом её мужа. Муж ослеп. Рая осталась за главного плантатора. Построила гостиницу. При ней магазинчик: опять же масла и маслины. Мы не виделись лет двадцать. Но я опознала всех героев. Муж Раи — грек Димитрис — отсутствовал.
И вот Рая пишет: приезжайте, но конверт без адреса, куда приезжать, неизвестно. Может быть, Рая была несвободна в желании видеть нас, но я уже знала адрес. Я настроилась особенным образом. Увидела Раин пансионат, её комнатку на первом этаже, Элоиза, дочь, она поменяла имя с Зинаиды, подметала пол. Эта Элоиза из рыжей щекастой девочки превратилась в брюнетку без щёк. И даже поменяла цвет глаз. Зинаида была кареглазая, а Элоиза — голубоглазая. Я хорошо рассмотрела. Элоиза как раз сняла очки. А Рая сидела, не шевелившись, мне даже показалось, что она не совсем жива. Но главное я проникла на ресепшен, где висели ключи с бочонками, на них номер комнаты, и адрес пансионата по-гречески. Я мгновенно запомнила. И спрятала. Я не сразу вернулась. Я ещё хотела поискать мужа. Но его нигде не было видно. Он не пускал меня к себе.
Я сказала дочерям: «Мы, наконец-то, едем на море». Старшая, Марина, была там младенцем, ещё до всех этих событий. И мы с мужем возили её вдоль берега, у неё был круг — резиновый утёнок с красным клювом, и она сидела в нем по пояс, а ножками перебирала под водой, вода была прозрачная, и мы видели её уменьшенные ножки. А ещё она любила собирать камни в ведёрки и медуз. Медуз мы выпускали обратно в море, а камни привезли с собой.
Младшие дочери никогда не видели моря, они ничего не видели, родились буквально во тьме. Близнецы. Это было даже выгодно, их можно было принять за одну. Мы их прятали, как могли. Ольга тогда работала кассиршей на вокзале, она сулила за них бесплатные билеты: мне, мужу и Марине.
— Здесь вы без нужных знакомств не выживете, — предупреждала меня, — а у меня есть знакомые, вы можете обменять новорожденных, они же только родились — не дети, а котята, ты к ним ещё не привязалась, быстро забудешь, а Марину спасёшь.
— Уезжайте, — гнала она нас, — пока ещё пропускают. Через несколько месяцев отсюда уже не будутвыпускать.
Муж сказал: «С девочками они тебя не выпустят, пока не выпустят, надо ждать». Он уже что-то знал, но не говорил мне.
Я мучилась кормлением близнецов. Молока в груди не хватало. Я плакала от бессилия, вспоминая нашу дачу, приобретённую перед блокадой. Там всё росло, кипело, смородина размером со сливу, и даже черешня прижилась.
Мамина подруга поделилась саженцами клубники со своего огорода, крупные, почти чёрные от сладости ягоды, я так мечтала кормить детей витаминами — вот вам, ягодки, по ягодке. Но там нас уже ждали, туда было нельзя. Девочки смотрели на меня одинаковыми голодными лицами и не плакали. Марина тоже не плакала. Тоже маленькая, голодная, с обкусанными ногтями.
Однажды муж принёс баночку с молоком, выпей, сказал он, тебе передали. Молоко не убывало в груди ещё два года.
Муж оттачивал одно умение. Но у него не всё получалось. И учил параллельно меня, как ставить заслонки. Он предчувствовал, что скоро уйдёт. Он боялся, что меня найдут. Я освоила самый простой прием — дорожку капканов. Мы хотели переходить на более сложные уровни, но ему позвонили и попросили забрать замки. Больше я его не видела.
Уже позже, после исчезновения мужа, я нашла заначку, но те деньги никому уже не были нужны. Бумага. Хотя муж написал, он что-то знал, он написал:
«Наташа, будь благоразумна, сохрани».
Когда я получила письмо, я стала искать ту женщину, Ольгу, через которую уезжали. Я боялась, что она умерла, заведуют отъездом уже другие, и с теми, другими, придётся устанавливать новые рыночные отношения, а платить мне уже нечем, а Ольга моя должница. Тот рынок, где торговали всем, я уже давно туда всё снесла, и где меня знали, прекратил свою работу. Работали тайно другие, но мне нельзя было туда соваться.
Я долго искала Олю. Сначала не видела ничего, кроме черноты, меня всё время рвало, это был опасный для моего здоровья эксперимент, но потом включился маячок: жёлтая палочка, похожая на зародыша или бактерию инфлюэнцы, мы с мужем любили рассматривать бактерии под микроскопом, он был в прошлом бактериологом, и я уцепилась. Это была Оля. Она не хотела встречаться со мной. Она буквально была при смерти, я сказала ей об этом сразу: «Оля, ты скоро умрёшь, отдай долг, мне нужны билеты». Оля сказала: «Есть только один билет». Взяла меня за руку, и на моей ладони появился шифр. Ольга рассказала мне, что быстро я не доберусь, год, может быть, дольше. Железная дорога разгромлена, по некоторым городам придётся идти пешком, контингент разный, люди, те, у кого остались органы, почти исчезли, как вид. Детей уже не осталось. Вот только твои дочери. Где они? Я тут же отключилась от Ольги. Я знала, что письмо — скорее всего ловушка. Что-то было не так с изображением. Баба Рая светила тусклым светом. Элоиза не просматривалась, только глаза за очками. Но я так хотела на море.
— Марина, помнишь, как мы с папой купали тебя в море? Ты любила сидеть на берегу и лопаткой, у тебя была красная лопатка, и ты закапывала резиновых уточек в песок. Мы приехали не в сезон, владельцы кафе уносили с пляжей зонты и лежаки. Мне особенно запомнился мальчик и его дед, рыбак.
Однажды мальчик поймал осьминога и тащил его по берегу, показывая всем местным. Ты испугалась. Заплакала. Я взяла тебя на ручки. У тебя была холодная попка в песке. Мы вошли с тобой в море, по колено, по бедра, по плечи. Ты водила вокруг меня ручками, пытаясь поймать в воде золотые лучи, тебе казалось, что это золотые рыбки. Муж сказал: «Загадаем желания».
— Я хочу всегда быть с вами вместе, — сказала я. Успела загадать.
Я не знала, из какого района отходит поезд. Каждый раз это было засекреченное место. Поезда отправлялись раз в год. Говорили, что никто из уехавших не добрался до места. Муж показывал, чем кончилось дело с отъезжавшими. Я видела, как их тела грызли лисы. Видела, как грызли лис.
Каждый раз боялись, что поезд последний. Что больше не будут вывозить. Но на этот раз точно всё. Ольга тоже об этом знала. Я не хотела у нее больше ни о чем спрашивать, она чуть не присосалась к моим детям. Марина — десятилетняя девочка, Катя и Таня — пятилетки. Дети мои не росли, не взрослели, особенности климата и той еды с мутациями. Муж перед исчезновением сказал, что хватит на десять лет, не больше, а потом он нас найдёт. Я металась в поисках. Что-то мне подсказывало не брать чемодан.
Брикеты с едой и старые деньги я приклеила скотчем на животики девочек. Меня могут убить, а с едой, без меня, у них есть шансы выжить. Я в этом деле полагалась на Марину. Я предчувствовала, что не доберусь до Раи. Тот мир истощал меня.
Ночью Марина повела меня в одно место, мы умели с ней разговаривать без слов и ходить туда. Марина тоже была проводница. Я увидела мерцание, как будто кто-то давно обрызгал себя духами, и частицы сохранились. Ты знаешь, где отец? Она покачала головой, нет, но отец оставил здесь это. Я не видела, шарила долго в темноте, у меня кружилась голова, Марина хотела помочь, но я попросила — только не включай свет, не трать запасы, я найду, и я нашла. Это была цепочка. Следом я увидела вывеску: «Транзисторы». Кто-то показал нам, куда идти.
Мы пришли на место рано утром, я увидела вагоны, заполненные кем-то, не все были люди, они страшно посмотрели на нас. Одна женщина окликнула меня, показала на крышу, залезайте туда, безбилетные только на крыше. Я показала ей шифр на запястье, у меня есть билет. Что вы, по такому давно уже не ездят, как же вы так отстали от жизни. Я поняла, что не пробираюсь через новые заслонки и вижу события пятилетней давности. Женщина сказала: «Они смотрят на вас, у вас ещё живое сердце, а у ваших девочек всё живое».
КатяТаня вцепились друг в друга, обе с болячками у рта, но живые здоровые девочки, им снились страшные сны по ночам, они писались, и я им обещала, что у тёти Раи мы будем в безопасности, спать на кроватках, гулять вдоль моря.
Женщина торопила меня: — Сейчас эти к вам подойдут. Идёмте, — и отводила куда-то в сторону. Он вам велел показать. Я была подруга его матери. Она мне делала капельники, славная женщина. Он вам велел показать. Кто он?
Женщина делала вид, что не слышит меня. Мы куда-то шли, всё дальше от вокзала, я подумала, что это ловушка. Но тут женщина сняла шинель и отдала её мне. Я узнала маму. — Мама, — я зарыдала, — мама! Девочки, это же ваша бабушка. Почему же ты раньше не приходила к нам? Я осталась совсем одна. Нет времени. Она говорила быстро, неразборчиво. Она распростёрла вокруг нас руки. Он оставил тебе записку, прочти, и я увидела буквы: Наташа, это я.
Подыши девочкам в ушки и ноздри. КатяТаня заплакали, они думали, что я тоже сошла с ума. Марина держала их за руки, сама дрожа от страха. Она видела, как те рванули к нам. Мама закрывала нас руками: «Ты забыла цепочку. Он же тебе оставил. Возьми». Я надела цепочку. Мама просила: быстрее, дыши, дыши на них. Я выдохнула девочкам в рот и ноздри, и они превратились в ключики. Один большой — Марина, и один маленький — двусторонний, с двумя желобками — КатяТаня. Мамы уже не было рядом, я слышала только её отдаляющийся голос: «Накинь шинель, дочка». И почти неразборчиво: «Оля, тебя обманула, это ловушка, но Петя успел меня предупредить».
Один из тех направился ко мне, но я накинула шинель и перестала быть видимой. Под прикрытием шинели я забралась на крышу поезда, там лежали голые, слабые. Никто из них не заметил, что шинель передвигается сама, без хозяина. Один из лежащих хотел накрыться мною, но я осторожно увернулась, он заснул, я передвинулась на самый край крыши, замерла, мы поехали, меня не тронули.
Я даже удивилась, что всё тоже. То же небо и поле за городом, и река. Ключики потяжелели от восторга. Я показывала детям: это наш лес. Здесь мы гуляли, собирали грибы, землянику, катались на велосипедах.
Сосны выросли почти до неба. Те же сосны. Исчезли только животные и птицы. Но кто-то же жил в лесу. Я увидела как проскочило за стволами белое ошкуренное тело.
Мы проехали то место, где раньше была военная база, мы ездили туда с мужем на родник, запасшись пустыми канистрами. Сосны на склонах соединялись со своими тенями, как два царства, земное и подземное, голоса множества птиц, а летом комаров. Там остался круглый щиток с двумя первыми буквами от слова «Воспрещено» красной краской, муж сказал — краска слезет через два дня, но не слезла. Как же хотелось ему рассказать, что он ошибся.
Ключики на моей шее волновались, звенели и дрожали, я их успокаивала:
«Тише, мои глупенькие. Будем с вами жить, поживать, и я снова стану добрая, счастливая, буду мыть вас в море, оно ласковое, оно нас подлечит, у вас всё целое, у меня осталось же только сердце, а сердце — это всё».
Железная дорога внезапно оборвалась. Военные вбежали в вагоны и стали расстреливать тех, кто ещё был жив. Я осторожно сползла с крыши на землю, вспомнив, как учила маленькую Марину слезать с высокой кровати. Ножками вниз. Солдат хотел выстрелить в меня, но его напарник сказал: «Это же тряпка, не трать патроны». Они обстреливали вагон за вагоном, а я тихонечко кралась к воротам, меня не замечали. За воротами блестело синее озеро, я разглядела каменную пристань с лодками, людей. Они все были одеты.
Маленькая девочка в шляпке с костяными вишнями кормила хлебом кого-то под водой, я не чувствовала запахов, может быть, это уже был тот новый хлеб без запаха. Девочка обернулась на меня, подняв вуаль на шляпе, старым лицом, и закричала — мама, тут тетя. Я стала снова видима. Её мать с удивлением оглядела меня, мешок от мусора вместо платья, мы так одевались уже давно, и по меркам нынешней жизни мешки были предметами роскоши. На крик девочки прибежали другие. Мужчина с тростью. Его спутница с кружевным зонтиком. Они все были одеты по моде начала двадцатого века, и ничем не пахли. Я увидела, что у них внутри нет органов, вообще ничего, кроме дыма. На меня бежали со всех сторон. Ключики умоляли: «Мама, прыгай». Я прыгнула, поплыла, шинель осталась на берегу, она уже не спасала меня, силы моей матери закончились. Девочка плыла за мной, пытаясь схватить за пятки. Берег был далеко, что-то белое, непроницаемое застилало его, как простыня. Девочка, оказавшаяся карлицей, уже кусала меня за палец ноги, когда я увидела, что простыня это бетонная стена. Кто-то сбросил оттуда лестницу. Карлица полезла за мной. А её приспешники уже плыли по озеру в своих шляпах.
Марина сказала: «Мама, ты видишь, в стене замок, попробуй открыть его мной, я же ключик». Тут же стена раздвинулась и впустила меня, а Марина исчезла.
Я оказалась в пустыне. Белый песок и белое небо. Я кричала: «Марина, Марина», я искала свой ключик в песке. Это была плата за вход на новую территорию. Я искала её, но всюду стояли заслонки. Я слышала её смех, я видела её той крошечной девочкой с белыми зубками, словно рисовыми зёрнышками, ямочками на локтях, той, которую мы возили на резиновом утёнке, играли в «села баба на горох». Маленькая Марина умела сказать только: «Ох». Это было последнее счастливое воспоминание. Рая сказала:
«Если будет совсем тяжело, приезжайте». Люди продавали всё, и почки, и печень, но поезда не довозили их до пункта назначения. — Рая, Рая, — плакала я по ночам, когда все меня покинули, — как же мне приехать к тебе.
Я блуждала в своих воспоминаниях, теряя сознание, несколько раз я склонялась щекой к песку, но голоса КатиТани возвращали меня обратно, они звали меня, они хотели пить. Как по мановению волшебной палочки, возникла женщина в химаре, она продавала воду, двадцать рублей за бидон. Я просила её дать воду только детям. Она делала вид, что не понимает меня, говорила на своём языке, я показывала: «Дети, дети», она качала головой — моя твоя не понимать. Я просила мужа: подскажи, как на её языке будет слово: «дети», но он не приходил мне на помощь. Таня сказала: «Мама, тебе папа положил в кармане платья деньги». Я с удивлением увидела на себе вместо мусорного мешка льняное платье на бретелях, в карманах лежали деньги, те, что муж сберёг, какая-то огромная куча, я дала их той женщине, она пересчитала, отсчитала сдачу. Мы шли весь день в неизвестном направлении, я смачивала ключики в воде, они уже просили есть, но брикеты с едой я приклеила к их животикам, когда они были ещё девочками, а не ключиками. И я не знала, как их расколдовать. Я уже не звала Марину. Я знала, что потеряла её. Оля меня обманула. Я попала в ловушку. Ключики всё меньше звенели, видимо, воды им не хватало. У меня тоже не осталось сил. Я легла на песок. «Мама, мы хотим во дворец», — слабо просили девочки.
Огромный дворец из белого мрамора мерцал в тумане, всё время меняя очертания, окруженный белым мраморным забором, и дорожки фонтанов плыли к нему с трёх сторон. Это мираж, ненастоящее. Но ключики не умолкали, тянули цепочку вниз, я просыпалась, дворец всё сиял вдали, и фонтаны били радостно водой, словно хлопали в ладоши. — Идём же, — звали меня девочки.
Я не могла подняться. Казалось, что кто-то душит меня цепочкой. Одной рукой я всё пыталась сорвать её с шеи. Девочки, отпустите меня, — попросилась я.
— Мама, мы откроем тебя, — сказали ключики одинаковыми голосами, — У тебя вместо сердца замок.
Я очнулась в старом грузовике. Усатый грек в белой майке пел песню на греческом языке, и я понимала слова. Мы ехали уже по городу, я не видела море, но оно было повсюду, как дух. Мы проезжали киоски с сувенирами: оливки, мёд, варенье, апельсины. Я спросила его: «Зозимос, жива ли тетя Рая?» Ведь я ехала к ней, везла детей, но не довезла, пережила операцию на сердце. Я показала шов на груди. Кто-то мне сделал операцию, заменил сердце и украл моих детей. Они висели ключиками на цепочке. А теперь ни ключиков, ни цепочки. Но моё новое сердце уже не болит о них. Зозимос не знал, жива ли Рая. Он знал какую-то Раю, но давно её не видел, и не уверен, что это та Рая, которую я искала. Мой шов ему понравился. Аккуратный.
Красивый.
По улице бегали дети, и из всех домов тоже смотрели детские лица. «Как много здесь детей». Да, согласился Зозимос, это город детей. Может быть, и ваши здесь.
Я сразу увидела нужный поворот к Раиному пансиону. Дальше пешком. Тут близко. — Тут всё близко, — сказал Зосимос. А лучшая таверна в городе у Илиодора. Приходите обедать. Сегодня поймали осьминога.
Я шла по знакомой дорожке к морю. На песке лежали ласты, мячики, плавательные круги. Три девочки на берегу показались мне знакомыми. Я смотрела на их абрикосовые от солнца спинки с отведёнными лопатками, Одна из них обернулась, улыбнулась. Это была Марина.
Вышел мой муж. Он совсем не изменился за эти десять лет, что мы не виделись. Он рассказал мне, что это он отправил письмо от имени Раи. Рая давно умерла, и её дочь здесь, только не Элоиза, а Зина, такая же рыжая девочка, а Элоиза — это он сам, я думал, что ты меня узнаешь по глазам. Все эти годы он перевозил детей, спасал всех, кого мог спасти. — А нас, почему ты так надолго оставил нас одних, как трудно и страшно мы жили, — я стала рассказывать, но он меня перебил, — я знал, что с вами всё будет хорошо, ведь ты загадала — всегда вместе, а я продолжил — жить здесь вечно. Он улыбался. Что же ты плачешь? Ведь всё сбылось. Всё сбылось.
И вот Рая пишет: приезжайте, но конверт без адреса, куда приезжать, неизвестно. Может быть, Рая была несвободна в желании видеть нас, но я уже знала адрес. Я настроилась особенным образом. Увидела Раин пансионат, её комнатку на первом этаже, Элоиза, дочь, она поменяла имя с Зинаиды, подметала пол. Эта Элоиза из рыжей щекастой девочки превратилась в брюнетку без щёк. И даже поменяла цвет глаз. Зинаида была кареглазая, а Элоиза — голубоглазая. Я хорошо рассмотрела. Элоиза как раз сняла очки. А Рая сидела, не шевелившись, мне даже показалось, что она не совсем жива. Но главное я проникла на ресепшен, где висели ключи с бочонками, на них номер комнаты, и адрес пансионата по-гречески. Я мгновенно запомнила. И спрятала. Я не сразу вернулась. Я ещё хотела поискать мужа. Но его нигде не было видно. Он не пускал меня к себе.
Я сказала дочерям: «Мы, наконец-то, едем на море». Старшая, Марина, была там младенцем, ещё до всех этих событий. И мы с мужем возили её вдоль берега, у неё был круг — резиновый утёнок с красным клювом, и она сидела в нем по пояс, а ножками перебирала под водой, вода была прозрачная, и мы видели её уменьшенные ножки. А ещё она любила собирать камни в ведёрки и медуз. Медуз мы выпускали обратно в море, а камни привезли с собой.
Младшие дочери никогда не видели моря, они ничего не видели, родились буквально во тьме. Близнецы. Это было даже выгодно, их можно было принять за одну. Мы их прятали, как могли. Ольга тогда работала кассиршей на вокзале, она сулила за них бесплатные билеты: мне, мужу и Марине.
— Здесь вы без нужных знакомств не выживете, — предупреждала меня, — а у меня есть знакомые, вы можете обменять новорожденных, они же только родились — не дети, а котята, ты к ним ещё не привязалась, быстро забудешь, а Марину спасёшь.
— Уезжайте, — гнала она нас, — пока ещё пропускают. Через несколько месяцев отсюда уже не будутвыпускать.
Муж сказал: «С девочками они тебя не выпустят, пока не выпустят, надо ждать». Он уже что-то знал, но не говорил мне.
Я мучилась кормлением близнецов. Молока в груди не хватало. Я плакала от бессилия, вспоминая нашу дачу, приобретённую перед блокадой. Там всё росло, кипело, смородина размером со сливу, и даже черешня прижилась.
Мамина подруга поделилась саженцами клубники со своего огорода, крупные, почти чёрные от сладости ягоды, я так мечтала кормить детей витаминами — вот вам, ягодки, по ягодке. Но там нас уже ждали, туда было нельзя. Девочки смотрели на меня одинаковыми голодными лицами и не плакали. Марина тоже не плакала. Тоже маленькая, голодная, с обкусанными ногтями.
Однажды муж принёс баночку с молоком, выпей, сказал он, тебе передали. Молоко не убывало в груди ещё два года.
Муж оттачивал одно умение. Но у него не всё получалось. И учил параллельно меня, как ставить заслонки. Он предчувствовал, что скоро уйдёт. Он боялся, что меня найдут. Я освоила самый простой прием — дорожку капканов. Мы хотели переходить на более сложные уровни, но ему позвонили и попросили забрать замки. Больше я его не видела.
Уже позже, после исчезновения мужа, я нашла заначку, но те деньги никому уже не были нужны. Бумага. Хотя муж написал, он что-то знал, он написал:
«Наташа, будь благоразумна, сохрани».
Когда я получила письмо, я стала искать ту женщину, Ольгу, через которую уезжали. Я боялась, что она умерла, заведуют отъездом уже другие, и с теми, другими, придётся устанавливать новые рыночные отношения, а платить мне уже нечем, а Ольга моя должница. Тот рынок, где торговали всем, я уже давно туда всё снесла, и где меня знали, прекратил свою работу. Работали тайно другие, но мне нельзя было туда соваться.
Я долго искала Олю. Сначала не видела ничего, кроме черноты, меня всё время рвало, это был опасный для моего здоровья эксперимент, но потом включился маячок: жёлтая палочка, похожая на зародыша или бактерию инфлюэнцы, мы с мужем любили рассматривать бактерии под микроскопом, он был в прошлом бактериологом, и я уцепилась. Это была Оля. Она не хотела встречаться со мной. Она буквально была при смерти, я сказала ей об этом сразу: «Оля, ты скоро умрёшь, отдай долг, мне нужны билеты». Оля сказала: «Есть только один билет». Взяла меня за руку, и на моей ладони появился шифр. Ольга рассказала мне, что быстро я не доберусь, год, может быть, дольше. Железная дорога разгромлена, по некоторым городам придётся идти пешком, контингент разный, люди, те, у кого остались органы, почти исчезли, как вид. Детей уже не осталось. Вот только твои дочери. Где они? Я тут же отключилась от Ольги. Я знала, что письмо — скорее всего ловушка. Что-то было не так с изображением. Баба Рая светила тусклым светом. Элоиза не просматривалась, только глаза за очками. Но я так хотела на море.
— Марина, помнишь, как мы с папой купали тебя в море? Ты любила сидеть на берегу и лопаткой, у тебя была красная лопатка, и ты закапывала резиновых уточек в песок. Мы приехали не в сезон, владельцы кафе уносили с пляжей зонты и лежаки. Мне особенно запомнился мальчик и его дед, рыбак.
Однажды мальчик поймал осьминога и тащил его по берегу, показывая всем местным. Ты испугалась. Заплакала. Я взяла тебя на ручки. У тебя была холодная попка в песке. Мы вошли с тобой в море, по колено, по бедра, по плечи. Ты водила вокруг меня ручками, пытаясь поймать в воде золотые лучи, тебе казалось, что это золотые рыбки. Муж сказал: «Загадаем желания».
— Я хочу всегда быть с вами вместе, — сказала я. Успела загадать.
Я не знала, из какого района отходит поезд. Каждый раз это было засекреченное место. Поезда отправлялись раз в год. Говорили, что никто из уехавших не добрался до места. Муж показывал, чем кончилось дело с отъезжавшими. Я видела, как их тела грызли лисы. Видела, как грызли лис.
Каждый раз боялись, что поезд последний. Что больше не будут вывозить. Но на этот раз точно всё. Ольга тоже об этом знала. Я не хотела у нее больше ни о чем спрашивать, она чуть не присосалась к моим детям. Марина — десятилетняя девочка, Катя и Таня — пятилетки. Дети мои не росли, не взрослели, особенности климата и той еды с мутациями. Муж перед исчезновением сказал, что хватит на десять лет, не больше, а потом он нас найдёт. Я металась в поисках. Что-то мне подсказывало не брать чемодан.
Брикеты с едой и старые деньги я приклеила скотчем на животики девочек. Меня могут убить, а с едой, без меня, у них есть шансы выжить. Я в этом деле полагалась на Марину. Я предчувствовала, что не доберусь до Раи. Тот мир истощал меня.
Ночью Марина повела меня в одно место, мы умели с ней разговаривать без слов и ходить туда. Марина тоже была проводница. Я увидела мерцание, как будто кто-то давно обрызгал себя духами, и частицы сохранились. Ты знаешь, где отец? Она покачала головой, нет, но отец оставил здесь это. Я не видела, шарила долго в темноте, у меня кружилась голова, Марина хотела помочь, но я попросила — только не включай свет, не трать запасы, я найду, и я нашла. Это была цепочка. Следом я увидела вывеску: «Транзисторы». Кто-то показал нам, куда идти.
Мы пришли на место рано утром, я увидела вагоны, заполненные кем-то, не все были люди, они страшно посмотрели на нас. Одна женщина окликнула меня, показала на крышу, залезайте туда, безбилетные только на крыше. Я показала ей шифр на запястье, у меня есть билет. Что вы, по такому давно уже не ездят, как же вы так отстали от жизни. Я поняла, что не пробираюсь через новые заслонки и вижу события пятилетней давности. Женщина сказала: «Они смотрят на вас, у вас ещё живое сердце, а у ваших девочек всё живое».
КатяТаня вцепились друг в друга, обе с болячками у рта, но живые здоровые девочки, им снились страшные сны по ночам, они писались, и я им обещала, что у тёти Раи мы будем в безопасности, спать на кроватках, гулять вдоль моря.
Женщина торопила меня: — Сейчас эти к вам подойдут. Идёмте, — и отводила куда-то в сторону. Он вам велел показать. Я была подруга его матери. Она мне делала капельники, славная женщина. Он вам велел показать. Кто он?
Женщина делала вид, что не слышит меня. Мы куда-то шли, всё дальше от вокзала, я подумала, что это ловушка. Но тут женщина сняла шинель и отдала её мне. Я узнала маму. — Мама, — я зарыдала, — мама! Девочки, это же ваша бабушка. Почему же ты раньше не приходила к нам? Я осталась совсем одна. Нет времени. Она говорила быстро, неразборчиво. Она распростёрла вокруг нас руки. Он оставил тебе записку, прочти, и я увидела буквы: Наташа, это я.
Подыши девочкам в ушки и ноздри. КатяТаня заплакали, они думали, что я тоже сошла с ума. Марина держала их за руки, сама дрожа от страха. Она видела, как те рванули к нам. Мама закрывала нас руками: «Ты забыла цепочку. Он же тебе оставил. Возьми». Я надела цепочку. Мама просила: быстрее, дыши, дыши на них. Я выдохнула девочкам в рот и ноздри, и они превратились в ключики. Один большой — Марина, и один маленький — двусторонний, с двумя желобками — КатяТаня. Мамы уже не было рядом, я слышала только её отдаляющийся голос: «Накинь шинель, дочка». И почти неразборчиво: «Оля, тебя обманула, это ловушка, но Петя успел меня предупредить».
Один из тех направился ко мне, но я накинула шинель и перестала быть видимой. Под прикрытием шинели я забралась на крышу поезда, там лежали голые, слабые. Никто из них не заметил, что шинель передвигается сама, без хозяина. Один из лежащих хотел накрыться мною, но я осторожно увернулась, он заснул, я передвинулась на самый край крыши, замерла, мы поехали, меня не тронули.
Я даже удивилась, что всё тоже. То же небо и поле за городом, и река. Ключики потяжелели от восторга. Я показывала детям: это наш лес. Здесь мы гуляли, собирали грибы, землянику, катались на велосипедах.
Сосны выросли почти до неба. Те же сосны. Исчезли только животные и птицы. Но кто-то же жил в лесу. Я увидела как проскочило за стволами белое ошкуренное тело.
Мы проехали то место, где раньше была военная база, мы ездили туда с мужем на родник, запасшись пустыми канистрами. Сосны на склонах соединялись со своими тенями, как два царства, земное и подземное, голоса множества птиц, а летом комаров. Там остался круглый щиток с двумя первыми буквами от слова «Воспрещено» красной краской, муж сказал — краска слезет через два дня, но не слезла. Как же хотелось ему рассказать, что он ошибся.
Ключики на моей шее волновались, звенели и дрожали, я их успокаивала:
«Тише, мои глупенькие. Будем с вами жить, поживать, и я снова стану добрая, счастливая, буду мыть вас в море, оно ласковое, оно нас подлечит, у вас всё целое, у меня осталось же только сердце, а сердце — это всё».
Железная дорога внезапно оборвалась. Военные вбежали в вагоны и стали расстреливать тех, кто ещё был жив. Я осторожно сползла с крыши на землю, вспомнив, как учила маленькую Марину слезать с высокой кровати. Ножками вниз. Солдат хотел выстрелить в меня, но его напарник сказал: «Это же тряпка, не трать патроны». Они обстреливали вагон за вагоном, а я тихонечко кралась к воротам, меня не замечали. За воротами блестело синее озеро, я разглядела каменную пристань с лодками, людей. Они все были одеты.
Маленькая девочка в шляпке с костяными вишнями кормила хлебом кого-то под водой, я не чувствовала запахов, может быть, это уже был тот новый хлеб без запаха. Девочка обернулась на меня, подняв вуаль на шляпе, старым лицом, и закричала — мама, тут тетя. Я стала снова видима. Её мать с удивлением оглядела меня, мешок от мусора вместо платья, мы так одевались уже давно, и по меркам нынешней жизни мешки были предметами роскоши. На крик девочки прибежали другие. Мужчина с тростью. Его спутница с кружевным зонтиком. Они все были одеты по моде начала двадцатого века, и ничем не пахли. Я увидела, что у них внутри нет органов, вообще ничего, кроме дыма. На меня бежали со всех сторон. Ключики умоляли: «Мама, прыгай». Я прыгнула, поплыла, шинель осталась на берегу, она уже не спасала меня, силы моей матери закончились. Девочка плыла за мной, пытаясь схватить за пятки. Берег был далеко, что-то белое, непроницаемое застилало его, как простыня. Девочка, оказавшаяся карлицей, уже кусала меня за палец ноги, когда я увидела, что простыня это бетонная стена. Кто-то сбросил оттуда лестницу. Карлица полезла за мной. А её приспешники уже плыли по озеру в своих шляпах.
Марина сказала: «Мама, ты видишь, в стене замок, попробуй открыть его мной, я же ключик». Тут же стена раздвинулась и впустила меня, а Марина исчезла.
Я оказалась в пустыне. Белый песок и белое небо. Я кричала: «Марина, Марина», я искала свой ключик в песке. Это была плата за вход на новую территорию. Я искала её, но всюду стояли заслонки. Я слышала её смех, я видела её той крошечной девочкой с белыми зубками, словно рисовыми зёрнышками, ямочками на локтях, той, которую мы возили на резиновом утёнке, играли в «села баба на горох». Маленькая Марина умела сказать только: «Ох». Это было последнее счастливое воспоминание. Рая сказала:
«Если будет совсем тяжело, приезжайте». Люди продавали всё, и почки, и печень, но поезда не довозили их до пункта назначения. — Рая, Рая, — плакала я по ночам, когда все меня покинули, — как же мне приехать к тебе.
Я блуждала в своих воспоминаниях, теряя сознание, несколько раз я склонялась щекой к песку, но голоса КатиТани возвращали меня обратно, они звали меня, они хотели пить. Как по мановению волшебной палочки, возникла женщина в химаре, она продавала воду, двадцать рублей за бидон. Я просила её дать воду только детям. Она делала вид, что не понимает меня, говорила на своём языке, я показывала: «Дети, дети», она качала головой — моя твоя не понимать. Я просила мужа: подскажи, как на её языке будет слово: «дети», но он не приходил мне на помощь. Таня сказала: «Мама, тебе папа положил в кармане платья деньги». Я с удивлением увидела на себе вместо мусорного мешка льняное платье на бретелях, в карманах лежали деньги, те, что муж сберёг, какая-то огромная куча, я дала их той женщине, она пересчитала, отсчитала сдачу. Мы шли весь день в неизвестном направлении, я смачивала ключики в воде, они уже просили есть, но брикеты с едой я приклеила к их животикам, когда они были ещё девочками, а не ключиками. И я не знала, как их расколдовать. Я уже не звала Марину. Я знала, что потеряла её. Оля меня обманула. Я попала в ловушку. Ключики всё меньше звенели, видимо, воды им не хватало. У меня тоже не осталось сил. Я легла на песок. «Мама, мы хотим во дворец», — слабо просили девочки.
Огромный дворец из белого мрамора мерцал в тумане, всё время меняя очертания, окруженный белым мраморным забором, и дорожки фонтанов плыли к нему с трёх сторон. Это мираж, ненастоящее. Но ключики не умолкали, тянули цепочку вниз, я просыпалась, дворец всё сиял вдали, и фонтаны били радостно водой, словно хлопали в ладоши. — Идём же, — звали меня девочки.
Я не могла подняться. Казалось, что кто-то душит меня цепочкой. Одной рукой я всё пыталась сорвать её с шеи. Девочки, отпустите меня, — попросилась я.
— Мама, мы откроем тебя, — сказали ключики одинаковыми голосами, — У тебя вместо сердца замок.
Я очнулась в старом грузовике. Усатый грек в белой майке пел песню на греческом языке, и я понимала слова. Мы ехали уже по городу, я не видела море, но оно было повсюду, как дух. Мы проезжали киоски с сувенирами: оливки, мёд, варенье, апельсины. Я спросила его: «Зозимос, жива ли тетя Рая?» Ведь я ехала к ней, везла детей, но не довезла, пережила операцию на сердце. Я показала шов на груди. Кто-то мне сделал операцию, заменил сердце и украл моих детей. Они висели ключиками на цепочке. А теперь ни ключиков, ни цепочки. Но моё новое сердце уже не болит о них. Зозимос не знал, жива ли Рая. Он знал какую-то Раю, но давно её не видел, и не уверен, что это та Рая, которую я искала. Мой шов ему понравился. Аккуратный.
Красивый.
По улице бегали дети, и из всех домов тоже смотрели детские лица. «Как много здесь детей». Да, согласился Зозимос, это город детей. Может быть, и ваши здесь.
Я сразу увидела нужный поворот к Раиному пансиону. Дальше пешком. Тут близко. — Тут всё близко, — сказал Зосимос. А лучшая таверна в городе у Илиодора. Приходите обедать. Сегодня поймали осьминога.
Я шла по знакомой дорожке к морю. На песке лежали ласты, мячики, плавательные круги. Три девочки на берегу показались мне знакомыми. Я смотрела на их абрикосовые от солнца спинки с отведёнными лопатками, Одна из них обернулась, улыбнулась. Это была Марина.
Вышел мой муж. Он совсем не изменился за эти десять лет, что мы не виделись. Он рассказал мне, что это он отправил письмо от имени Раи. Рая давно умерла, и её дочь здесь, только не Элоиза, а Зина, такая же рыжая девочка, а Элоиза — это он сам, я думал, что ты меня узнаешь по глазам. Все эти годы он перевозил детей, спасал всех, кого мог спасти. — А нас, почему ты так надолго оставил нас одних, как трудно и страшно мы жили, — я стала рассказывать, но он меня перебил, — я знал, что с вами всё будет хорошо, ведь ты загадала — всегда вместе, а я продолжил — жить здесь вечно. Он улыбался. Что же ты плачешь? Ведь всё сбылось. Всё сбылось.
ζωσιμος (греч.) — оставшийся в живых
