Марина Гурина
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
глава из повести
Кожа твоя — древний пергамент, а тексты на нём — скифская вязь: барсы и тигры, оленей терзающие. Череп твой — сосуд для семян полыни, и запах от ноздрей твоих — гарь древних костров. Зубы твои — горных вершин осколки, глазницы — колодцы тьмы. Таким я встретила тебя, воин и вождь, спустя две тысячи лет…
Очнулась я от того, что мимо меня прошли два старичка, спорившие о степени погрешности при радиоуглеродной датировке останков. Передо мной за стеклом лежала мумия вождя из Пазырыкского кургана. Я не помнила, как очутилась в этом зале Эрмитажа, видимо, я просто заблудилась. Но зато я отчетливо помнила, как возникло это чувственное ощущение крепкого и сильного мужчины, жившего две тысячи лет назад… И левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня…
Я посмотрела на часы: скоро нужно было возвращаться в отель.
Мысленно взвешивая оружие, примеряя на себя одежду и золотые скифские украшения, я бродила по залам первобытной культуры и вспоминала, как в далёкие-далёкие времена, когда все меня ласково звали Любочкой, мы студентами летом путешествовали по горному Алтаю. Мы были словно первопроходцы, пробирающиеся вглубь тайги в поисках легендарной шамбалы. Каменистые дороги и крутые скалистые обрывы, чернёвые леса, снежные белки вершин на горизонте — необитаемый дремучий мир, где лишь изредка попадался аил, пастуший стан или охотничья заимка. Горы становились выше с каждым нашим шагом, а мы всё мельче и незначительнее. Суровые кедры и духи перевалов молча встречали нас, непрошеных гостей.
Наш провожатый Тадынгай всю дорогу сообщал нам шепотом, словно по секрету, все местные поверья и приметы: и как разверзлась земля в последнее землетрясение, и как проснулась царевна Укока, и чем можно умилостивить духов перевалов, и как просить у Алтая-Отца покровительства и жизни. Именно жизни, так как больше ничто здесь не имело цены и значения. И ещё он рассказал, как несколько лет назад у него погиб брат. Это был несчастный случай: проезжая верхом на лошади по горной дороге, тот случайно сорвался с обрыва.
Слушая истории старого алтайца, мы трепетали, и с каждой минутой всё отчётливее понимали: наши хрупкие жизни нам здесь не принадлежат. «Ибо не можем по своей воле ни одного волоса сделать ни белым, ни чёрным», всё дальше текла речь Тадынгая, но я уже не слышала его, я думала о том, что горы всё равно справедливее и милосерднее городов: они позволяют умереть человеку чистым, всего лишь в шаге от неба.
По дороге обратно, возвращаясь из тайги, мы остановились на ночь в маленьком домике, стоящем на отшибе какого-то аила. На земле не видно было ничего, а в небе сияло несметное количество огромных звёзд. Среди звёзд царила тишина, а здесь внизу, в земной темноте, то приближаясь к дому, то удаляясь от него, побрякивали медные колокольчики. Невидимые табуны проходили где-то рядом с нами. Иногда мне казалось, что я слышу, как шелестит трава, путаясь в ногах коней, как от холода горной росы ознобом передёргивается шкура жеребёнка.
Колокольчики было слышно даже в доме. Я легла на топчан и некоторое время следила за игрой огня в керосиновой лампе. Потом закрыла глаза и медленно двинулась вслед за табунами под мерный перестук медных колокольчиков. Потом табуны превратились в звёзды…
Утром, едва открыв глаза, я обнаружила, что над кроватью висит репродукция какого-то аляповатого изображения Спасителя. У окна стоял невысокий, самодельный аналой с огромной старинной Библией. Книга была раскрыта, на страницах лежал толстый слой пыли. Я заглянула в текст, набранный мелким церковнославянским шрифтом. «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец мой — виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает».
Наш провожатый рассказал нам, что давным-давно в этом домике жили отец с дочерью. Дочь была смертельно больна. И тогда отец продал свой табун, купил Библию и, не вставая с колен, день и ночь молился о здоровье дочери. И девушка поправилась и покинула отца, она уехала в большой город, а старик умер. И теперь девушка, может быть, где-то ездит по городу на «Пежо». А мимо одинокого домика в горах под медный перестук колокольчиков проходят только кони и звёзды…
И редкие путники вроде меня, ветви, не приносящей плода.
Очнулась я от того, что мимо меня прошли два старичка, спорившие о степени погрешности при радиоуглеродной датировке останков. Передо мной за стеклом лежала мумия вождя из Пазырыкского кургана. Я не помнила, как очутилась в этом зале Эрмитажа, видимо, я просто заблудилась. Но зато я отчетливо помнила, как возникло это чувственное ощущение крепкого и сильного мужчины, жившего две тысячи лет назад… И левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня…
Я посмотрела на часы: скоро нужно было возвращаться в отель.
Мысленно взвешивая оружие, примеряя на себя одежду и золотые скифские украшения, я бродила по залам первобытной культуры и вспоминала, как в далёкие-далёкие времена, когда все меня ласково звали Любочкой, мы студентами летом путешествовали по горному Алтаю. Мы были словно первопроходцы, пробирающиеся вглубь тайги в поисках легендарной шамбалы. Каменистые дороги и крутые скалистые обрывы, чернёвые леса, снежные белки вершин на горизонте — необитаемый дремучий мир, где лишь изредка попадался аил, пастуший стан или охотничья заимка. Горы становились выше с каждым нашим шагом, а мы всё мельче и незначительнее. Суровые кедры и духи перевалов молча встречали нас, непрошеных гостей.
Наш провожатый Тадынгай всю дорогу сообщал нам шепотом, словно по секрету, все местные поверья и приметы: и как разверзлась земля в последнее землетрясение, и как проснулась царевна Укока, и чем можно умилостивить духов перевалов, и как просить у Алтая-Отца покровительства и жизни. Именно жизни, так как больше ничто здесь не имело цены и значения. И ещё он рассказал, как несколько лет назад у него погиб брат. Это был несчастный случай: проезжая верхом на лошади по горной дороге, тот случайно сорвался с обрыва.
Слушая истории старого алтайца, мы трепетали, и с каждой минутой всё отчётливее понимали: наши хрупкие жизни нам здесь не принадлежат. «Ибо не можем по своей воле ни одного волоса сделать ни белым, ни чёрным», всё дальше текла речь Тадынгая, но я уже не слышала его, я думала о том, что горы всё равно справедливее и милосерднее городов: они позволяют умереть человеку чистым, всего лишь в шаге от неба.
По дороге обратно, возвращаясь из тайги, мы остановились на ночь в маленьком домике, стоящем на отшибе какого-то аила. На земле не видно было ничего, а в небе сияло несметное количество огромных звёзд. Среди звёзд царила тишина, а здесь внизу, в земной темноте, то приближаясь к дому, то удаляясь от него, побрякивали медные колокольчики. Невидимые табуны проходили где-то рядом с нами. Иногда мне казалось, что я слышу, как шелестит трава, путаясь в ногах коней, как от холода горной росы ознобом передёргивается шкура жеребёнка.
Колокольчики было слышно даже в доме. Я легла на топчан и некоторое время следила за игрой огня в керосиновой лампе. Потом закрыла глаза и медленно двинулась вслед за табунами под мерный перестук медных колокольчиков. Потом табуны превратились в звёзды…
Утром, едва открыв глаза, я обнаружила, что над кроватью висит репродукция какого-то аляповатого изображения Спасителя. У окна стоял невысокий, самодельный аналой с огромной старинной Библией. Книга была раскрыта, на страницах лежал толстый слой пыли. Я заглянула в текст, набранный мелким церковнославянским шрифтом. «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец мой — виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает».
Наш провожатый рассказал нам, что давным-давно в этом домике жили отец с дочерью. Дочь была смертельно больна. И тогда отец продал свой табун, купил Библию и, не вставая с колен, день и ночь молился о здоровье дочери. И девушка поправилась и покинула отца, она уехала в большой город, а старик умер. И теперь девушка, может быть, где-то ездит по городу на «Пежо». А мимо одинокого домика в горах под медный перестук колокольчиков проходят только кони и звёзды…
И редкие путники вроде меня, ветви, не приносящей плода.
