Олег Краснов
БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Кровь хлынула из вены и залила плечо. Врачиха, судя по всему, была опытной и ошибки от себя не ждала, потому занервничала, аж губы побелели. Ни боли, ни страха не было, только чувство неловкости. Чтобы немного её отвлечь, я попросил, чтобы меня постригли.

Тюрьма это настолько другое, что и объяснить трудно. Человек, который до холодного пота боится завтрашнего дня, почему-то перестаёт бояться дня сегодняшнего, и легко подставляет голову без всякого повода. «Я не могу бояться, потому что со мной может произойти что угодно».

Нет ничего проще, чем удавиться на любой тряпке, сидя или даже лёжа, для этого нужна только безмерная усталость.

Я никогда не понимал, что такое время. Пытался думать об этом, но не получалось. «Время — атрибут материи, характеризующий длительность процессов и явлений». Ну да, а длительность — промежуток времени. И это всё, что вы об этом знаете?

Ни карандаша, ни бумаги. Ни одной буквы. Только слабоумные иеговистские комиксы о земной жизни Иисуса. Я рассматривал их уже раз двести, мне для этого даже не нужно брать их в руки. Сырая стена в наростах застывшего раствора. Это засохшие брызги времени. Капли ржавчины на решётке. На потолке трещина, которую я месяцами разглядываю в идиотском полузабытьи. Она похожа на ветку ивы и на мёртвую ящерицу. Нары и вонючие лохмотья, это твоя кровать, твоя одежда. Нельзя много двигаться, в камере душно и сыро. Два шага влево, два вправо. Меня здесь даже не били. А зачем бить.

На орехе уже оттопырились пахнущие йодом почки. Я не могу их видеть, в подвале нет окна, но я знаю, что они есть. Ветер носит по улицам сухие куски прошлогоднего времени. Меня взяли в марте, когда ещё не было ни травинки, ни листика. А я так редко бывал в лесу. Не мог представить себе, как можно на целый день бросить все дела. Выходит, можно.

Море свободного, ничем не сдерживаемого времени. Неразумное количество бесценного ресурса. Утрата смысла. Если кто-то говорит, что его время течёт слишком быстро, и нельзя ни остановить его, ни всмотреться в мелькающие дни, то просто заприте его в пустой комнате.

Я долго отбирал важных для меня в этой жизни людей. Нет, не так. Не я их отбирал, а они стали приходить ко мне. Я разговаривал с ними по очереди, по одному за вечер, не более. Засыпая, тщательно обдумывал всё, что в наших отношениях было неверного. А другие, напротив, отдалились от меня, и не приходили ко мне. А я ждал их.

Вспоминал то, что делал в этой жизни. Было стыдно. Вспоминал плохое, что когда-либо делал. Получалось — ничего особенного. Всё как-то мелко и досадно. И больно за близких. Почему я так редко гулял с сыном?

Довольно быстро понял, что живу в мифах, и вся моя прежняя жизнь ничего не стоит. Я погубил, я тихо убил её своим робким и неловким способом жить. Всё, что следовало делать, уже поздно начинать. Я парю в облаках, а когда меня хотят опустить на землю, сопротивляюсь — мне хорошо там. Я не хочу реальности, я хочу в небо. Следующей жизнью я распоряжусь гораздо умнее.

Вот и сейчас я валяюсь в мягком кресле багрового бархата в кинотеатре «Патрия». Тёплая женская рука в темноте. Мы приходили туда задолго до начала, чтобы посидеть полчаса за чашечкой кофе, зная, что впереди ещё нетронутое облако грёз.

Наутро охранник заметил мою обритую голову.

— Куда-то готовишься? — Никуда. — Тебя отпустят завтра. — Это шутка? — Так не шутят.
— Тогда зачем мне это знать?

Я, конечно же, много думал о том, что буду делать, когда меня выпустят. Я мечтал о кружке холодного пива под тенистыми платанами и добром собеседнике, которого можно совсем не опасаться. Это же так много — запотевшая матовая кружка, янтарные искры в шафранном пиве и неторопливая беседа.

Охранник не соврал, после бесконечной полярной ночи и невыносимого утра я вышел за ворота. В городе у людей удивительные лица, беззаботные и безмятежные. По какой-то причине на улицах неправдоподобно много женщин. Прямо на проспекте стоят деревья с шелестящими на тёплом ветру листьями, и я хожу между ними как заблудившийся инопланетянин. Состояние бесшабашности никуда не ушло, а даже усилилось.

Моя квартира оказалась неожиданно тёмной и узкой, я уже успел напрочь забыть, какая она на самом деле. Но запах остался прежним. Первое время я не мог оставаться один, мне как ребёнку надо было, чтобы кто-нибудь со мной посидел. Но скоро я научился этому. Я хорошо помнил, как мечтал оказаться дома, в своей постели. Я обнял за плечи свою женщину и долго лежал, сжимая её руками.

Иногда я просыпался в тюрьме. Проснувшись, глядел в потолок и думал — а где это я? Ах да, дома. Я продолжал есть как в тюрьме, думать как в тюрьме.

Приходили знакомые. Говорили мало. Потом мне сказали, что в глазах у меня стояло что-то неуютное и диковатое. Я никому не рассказывал о бесконечности, но меня никто и не спрашивал. Больше спрашивали о тюремных нравах, о баланде с брюквой, а об этом рассказывать было совсем не трудно.

Но что-то было не так, и я стал замечать это почти сразу. Это были совсем не те люди, с которыми я разговаривал в камере. Другие. Я видел их иначе. И они меня тоже. Встретившись с ними, я стал в них разочаровываться, как гимназистка долгожданным днём рождения. А они во мне. Я говорил себе, что это не фантомы, а живые люди. И у них есть свои фантомы и свои ожидания. Помогало не очень.

В тюрьме хотелось просить у них прощения всякий раз, когда о них думал. Но теперь не получалось.

Я почти всегда был дома. Я любил эту женщину, но вечерами сидел один, запершись в своей комнате. Временами было страшно. Просто так, безотчётно. Это очень меня удивляло, ведь я точно знал, что ничего уже не боюсь. Если выстрелить над ухом, я втяну голову в плечи, но это ведь не страх — так, рефлексы.

Понемногу стал пить водку, хуже спать. Несколько раз пытался поговорить с нею, но как-то не вовремя, или тема разговора её не занимала. Я много думал о человеке, которого она ждала из тюрьмы, и никак не мог себе его представить. Это смущало меня, и я часами размышлял, стараясь проникнуть в её фантазии. Но ничего для неё не делал, и ничего не делал, чтобы быть понятым. А она думала, что всё дело в водке. Зачем-то завёл себе зэковские чётки для медитаций. Таких у меня и в тюрьме-то никогда не было. Собаку заводить не стал — всё же живая душа, мало ли что.

Дома делать было ровным счётом нечего. Я неспешно вырезал себе шахматы из ореха и можжевельника, отливал солдатиков из олова и свинца, играл на флейте и листал старые журналы. Я хотел выйти из своей комнаты, но не мог. И тогда я стал уходить из дому.

Сидя в кафе за столиком на террасе, пил терпкий зелёный чай с акацией, царапал ногтем деревянную поверхность стола, и всё мне мерещился призрак трещины над головой. Или трещина была реальной, призрачными были залитые светом улицы.

Я стал ходить в кино один, покупая два билета, чтобы рядом со мной было пустое кресло. Случайные женщины меня не привлекали, и к тому же, чтобы познакомиться с женщиной, нужно было взломать ту самую коросту, что отделяла меня от людей. А если бы мог, я сделал бы это раньше.

И вот тогда я понял, как мне следует жить. Я взмахнул руками и взмыл в небеса. Я лёг в прозрачные перистые облака, в нежнейшую белую вату, перевернулся на спину и воспарил над тучами, оставляя за собой расплывающийся след. И с каждым пируэтом я реял всё точнее и увереннее, а ближе к вечеру, кувыркаясь в огневом закате, я почувствовал, что достаточно надышался небом, я обнял себя руками за плечи, свернулся калачиком и растаял.

Когда меня хватились, в моей комнате нашли вырезанную из можжевельника фигурку, вроде сидящего божка. Если присмотреться, божок какой-то худой и задумчивый. Моя женщина была уверена, что я вырезал эту безделицу для неё.

Пошли слухи, что кто-то встречал меня в городе, рассказывали, что я затеял ссору со шпаной, и меня порезали. А ещё нашли роту оловянных солдатиков, медный царский пятак, ящик с опилками и стопку старых тетрадей. Через месяц обо мне забыли