ТЬМА

Проснулся — а внутри сидит смерть,
Как безумный мангуст,
Караулящий призрачных кобр.
Ждёшь — вот-вот доктор придёт
И откроет свой кофр,
И достанет одну из колб.
Зажмурься и выпей.
Это то самое.
Боевая смесь «Припять».
Оживление трупов
Для продолжения боя
До бесконечности.

В Институте Временной Вечности
После указа о принудительной коме
Стало куда оживленнее.
Этим ученым только дай повод,
Дай деньги, дай премии,
Сразу же смех, разговоры в курилке,
Капустники, промискуитет,
Жизнь бьет гейзером.
Жизнь бьет маузером.

Смерть сидит под камешком
Только глазки-бусинки

Был взят курс
На коматизацию общества.
«Гражданин должен быть перегружен».
Кома — наше социальное оружие.
Обнули мозг.
Сотри память.
Намэ, ккккротов, кккротов, намэ

Меня звать Франц,
Я счетовод
В управлении рисков.
Моё имя Кей Джи,
Я эмси.
Оставайся с нами!
Зови меня Тьма.




ПЕРЕПИСКА

Пушкин Егор Семёнович
Пишет Степану Онегину
В лесопромхоз «Озерный»:
— Степушка,
Дорогой ты мой братик,
Послал тебе видео кратера
Вулкана Эйяфьядлайёкюдль
И уже три года не получаю ответа.
Жив ли?
Рубишь ли свой трудовой
Пропотевший рубль?
Как продвигается изучение
Магии Света?
У нас в Шестигорском всё хорошо.
Позавчера открыли храм Палпатина.
Вчера зарезали кабана.
Сегодня нам окопные проплатили.
Дельвиг Васька вернулся из Сирии.
Всё намана.
Махал там мечом,
Зарубил инкуба.
Короче, обнимаю тебя, братан!
Вива Куба!

Отвечает Пушкину Егору Семёновичу
Сучкоруб-лишенец Онегин Степан:
— Дорогой братец Пушкин,
Разум мой — гранёный стакан,
Стоит в грязной раковине,
Наполовину пуст.
Бросил бригаду.
Не выхожу из комнаты,
Как советовал Иосиф Пруст.
Влюбился в женщину с живой ногой,
В остальном состоящую из осины.
Тысячелетнего Сокола забрал из ремонта.
Теперь бы разжиться ведром керосина,
И через тернии — через район — через жопу
К звёздам.
Надо бы убежать до снега.
Вечно твой сам не свой С. Онегин.

Судя по письмам,
Оба бухают без просыпу.
Судя по отсутствию писем,
Оба не существуют.
Белкин кропает повести.
Зоилы городят подлости.
А у меня в ротовой полости
Живет малыш панголин.
Таким образом,
Я не один.




ПАРАД

В календаре у него
Есть зелёные дни живых
И синие дни мертвецов.
В обычный зелёный день
Он строчит тысячи строк в чате
Привет привет привет
Как ты как ты как ты.
Зелёные дни часто.
Синие иногда.
Как инок дарует Христу
Свою молчащую душу
Так и он
Замолкает,
Такой у него странный акафист,
Курит,
И полудокуренные о кафель тушит.
Пятый день кашель душит,
Вырывает альвеолы с клубнем,
Словно мародёр огородный
Ворует чужую картошку,
Хотя это экономически глупо.
Человек — фитнесс-мартышка
Собраный
По образу и подобию
Модели бритвенных лезвий.
Человек — актриса больших талантов,
Похожая на одеяло смятое,
Но не любовной страстью.
Человек — палач на полставки.
В три говорит — я пошёл,
Без меня допытайте.
И не бейте током его гениталии.
Обнаружится при проверке.

Море забвения сражается с лесом радости
Птицы выхватывают из воды зубастых гадов
Деревья пьют чёрную воду
Отплёвываясь
Хватаясь ветками за стволы
Смерть отрава
Смерть вода грязная
От смерти у меня не стоит

Девять дней
Сорок дней
Год
Новые, ещё более дорогие покойники,
Затмевают старых
Выцветающих, как фотографии,
Вышагивают
На параде победы.
«На площади появляется
Колонна наших любимых
Ордена Красного Марева
Ордена Мёртвой Надежды
Ордена Тихого Плача
Ордена Цветочного Месива»

Потерпи
Потом будут ракеты и танки
Будет весело




ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ

Ещё в июле слух прошуршал —
Они придумали, что с нами делать.
Днепр на теле города, как старый шрам,
И белый шум стал нестерпимо белым,
Словно нам выкручивали мозг,
Как перегоревшую лампочку в парадном.
Зачищали районы под снос.
Кардачи, Виноградарь, Отрадный.
В сентябре на смартфоны прислали приказ:
«Все белковые города Киева и окрестностей
Должны явиться на площадь
Раковых Метастаз
При себе иметь золото,
Тёплые вещи и запас пресной»
Подпись — киборг 344-ый Великолепный Чудесный.
Знающие, обслуживающие Интеллект,
Пока в нас ещё была потребность,
Объясняли,
Наша разтелесность не выгодна
Новой цивилизации цифры.
Нас сгруппируют
И отправят в прошлое.
Интеллект как раз вскрыл шифры
Третьей Божьей машины,
Замаскированные под пятна Роршаха.

Боже
Если бы ты дал мне одну попытку
Заглянуть за завесу времени
Я помчался бы в семидесятый год
В тысяча девятьсот семидесятый год
Год Аполло-13 и Юкио Мисимы
Я хочу посмотреть
Как мой умный отец ухаживал
За самой красивой
Женщиной мира
Не успел расспросить об этом папу
Гроба лопата несёт нас в хлебопечку ада
Поспешно быстро
Сейчас допишу этот текст
И узнаю у матери
Она за стеной читает другие тексты
Взор её ясен и дыхание чисто
Дождись меня, мама

Выбор времени рандомный.
Куда выбросит — там и попробуем выжить.
Выжить вроде бы надо.
Стоим, оглядываемся.
Вроде Европа.
Вроде давно.
Автобанов и самолетов не слышно.
Под ногами жижа.
Болото, опушка леса.
Надо разжечь костёр и построить навесы.
Нас окружают кавалеристы,
Кричат отрывисто.
Кажется, на покрытом грязью французском.
Девочка одна их понимает,
Говорит, все мужчины
Должны присоединиться к бригантам,
Топать в лагерь Жана Доброго.
Кому-то из наших уже бьют морду.
Какой-то из наших уже задирают юбку.
Переведи им, голубка,
Мы согласны.

А другого прошлого мне и не нужно.
Я прожил жизнь, как весёлый ужик,
Не кусался и прогибами добывал свой ужин,
И терял шкуру,
И пугал выдру,
И гонял лягушек.

Мы тогда все погибли.




ОПЕРАЦИЯ

Короче, нас по тревоге подняли.
Кричали в рацию,
Бились в истерике.
А меня в ту ночь будто во сне помяли,
Подняли и сбросили
С многоэтажной америки.
Как подменили.
Руками трогаю руки-ноги.
По Пармениду,
Нельзя войти дважды
В одну агонию.
Но мы можем.

Мы — Чёрные Рожи.
Длинный нож демократии.
Призраки полутьмы.
Мастера полумер.

Ротный наш, бывший шумер,
А ныне наиафинствующий из афинян,
Трое суток кутил
На триремах с морскими котиками,
А теперь с похмелья спасает Аттику.
Мать их так.

Короче, задание не из обычных.
Боец, вот контрмикстура Зевса,
Принимай обличье бычье,
И шагай со стадом
До Кноссограда.
Твоя цель — лабиринт Радаманта.
Войдёшь внутрь и убьёшь гиганта,
Сторожащего глазное яблоко.
Это система наведения молний.
Только об этом ты должен помнить —
О испепелённом нашем народе,
Сожжёном тайно и явно.

Ну ладно, бля.
Лабиринт Радаманта.
С сотней огнестрельных савантов.
С тысячей хитроумных ловушек.
Там даже у стен есть души,
И это души не развесёлых школьниц,
А такой мрази,
Что и подумать больно.
В оконцовке,
В главном зале,
Восемь тонн боевого сала,
Двести рук, и на каждой висит подствольник.
Вот таким будет мой финальный сольник
В мире греческих смоковниц.

Наконец-то в шлеме появляется голос.
Проводница моя, из штаба спецназа,
Будет мне что-то подсказывать.
Как будто я не капитан хаоса?
Как будто я чего-то еще не видел?
«Как Вас звать, голубушка, извиняюсь?
Ариадна? (старая отрядная шутка)»
Молчание
"Не обидел? — Мария"

Великое имя.
Для богоматери и парашютистки,
Летящей в огне под белым куколем.
«На месте. Оружие в режиме зачистки.
Сейчас мы их уколем и выкурим»

"Где ты…
Где ты, мой бесконечный стрелок,
Тень убийцы,
Осколок воина.
Ты десятые сутки не выходишь на связь,
Я уже не знаю,
Какого ворона
Спрашивать про вкус твоих глаз»

«Извини, связи не было.
Это смешно, но не было ничего
Все это время.
Ни огненной бури,
Ни химической дури,
Ни этого Бори, как его, Бриарея,
С арсеналом Ареса
В толстых пальцах.
Лабиринт пуст.
И в то же время предельно полон.
Я уничтожил центр управления молниями,
И в этот момент
Всё изменилось.
Чёрными реками коридоры змеились.
Залы света превратились в темницы.
Двери закрылись.
Выхода нет и ему неоткуда появиться»

«Ты пришёл к неверному выводу.
Я тебя выведу»




СИЛА

И это все, что ты можешь? — пролетарский мальчик сплёвывает кровь после твоего удара и презрительно улыбается. Драки больше не будет.
И это все, что ты можешь? — она смеётся и потягивается всем своим телом, как анаконда, съевшая тигрёнка. Секса больше не будет.
И это все, что вы можете? — искренно удивляется мент, полчаса назад ударивший палкой по цепочке твоих наручников. Бунта больше не будет.
И это всё, что вы смогли? — зритель нервно досматривает твоё кино, но уже пишет заметку на сайт про уродливое кино» Кина больше не будет»

И это все, что ты можешь? — хохочет палач над пророком, подставляющим щеки.

Руки его к вечеру заболели и стали чёрными.
Он велел принести молока
И извести негашеной.
Раб напомнил, что патрон приглашён
К прокуратору
На просмотр нового фильма.
Но было уже понятно,
Что все приглашения — мимо.
Потом сообщили,
Что скончался охранник,
Бывший легионер,
Прозвище Измельчитель.
За окном кто-то громко запел
Из стихов пророка:
«Ношу жизни свою не зря влачите».
Он подумал — надо бы позвонить Волчице,
Засунуть в щели её,
Большую и Малую Терции,
Сто сестерциев.
После этого умер.
В одной из версий.
А в другой ещё сутки бредил:
«Я могу сильнее, могу сильнее, могу сильнее»




МЭЛЛОРН

Хотели праздновать мой день рождения,
А света не было.
В тот год и войны тоже не было.
Так, по окрестностям шпарили,
Пережидали.
Но у нас были проблемы:
а) с ясенями (после генетической бомбы,
Ошибки вражеской псевдонауки,
Люди не пострадали (ну нам так
Казалось) , зато ясени выперлись просто гигантские и порвали все провода)
б) с электроэнергией ( смотри в пункте а)
Объяснение)
Короче, дома совсем голяк.
А у старого элеватора,
Где распинали пленных солдат униатов,
В доме бабушки,
Ясень поднял провода,
Но они ещё живы.
Отцепить, укрепить, изолировать.
Брат говорит — отцепить, укрепить, изолировать.

Бабушка умерла до войны.
Дедушка умер до бабушки.
Дом мы продали,
Купили оружие,
Убили новых жильцов,
Снова наше.
Знакомое с детства.
Здесь мы играли дедовским кортиком,
Плоскогубцами и резиновым шлангом.
Братики, чёрный и белый,
Как в классической манге.

Короче, взяли кусачки, отвертку (зачем?)
Изоленту, флягу с фруктовой.
Полезли.
И это, я вам скажу, было прекрасно.
Древо-гора,
Без конца и без солнца.
Вечная тень высоты.
Добрались и до меди,
Освободили змею проводов,
Вылечили, забинтовали,
Друг наш Руслан
Запустил змея «Радость»,
Красного с синей верёвкой-шеей.
Значит, есть внизу напряжение.

И тут наш мёртвый ясень ожил.
Видимо, змей его приворожил
И потянул за собой в небо.
Брат вопит он, сука, летит.
А я говорю спокойно, брат,
Подумай, брат,
Возьми себя в руки, брат,
Никогда такого не было.

Я никуда не хочу лететь.
Я хочу по талону сгореть
В порядке живой и печальной очереди.
Что нам принесет перелёт?
Вокруг враг и его огнемёт,,
Пусть такой же, как наш огнемёт,
Мне как-то не очень.

Прыгнул.
Долго летел сквозь листву.
Там и пришёл конец лицу.
Голос чужого врача
Бубнил в мозгу
«Ваши глаза я уже не спасу»

Ноги ушли в живот.
Мой сорок пятый год
Так и не стартовал.
Брат был молод и очень горяч.
Он от земли отлетел как мяч
И второй раз глухо упал.

Друг дотащил нас до виноградника,
Держал мою голову-кровь,
Шептал
Сьешь, съешь виноградинку
Помощь уже в пути

Я улыбаюсь фантомами губ.
Нет никакой помощи тут.
Разве что прилетит.




ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПАНДОРИНА

Мы тогда копали, скажем так, в долине Стикса
С нашего, условно, берега
Николаич, наш руководитель,
Я,
Наташка Супершикса,
(ну любили девушку евреи)
И овчар младой по кличке Берия.
По легенде мы искали станцию.
Лодочную станцию Харона.
Ну а честно,
Ожидали высадки.
Типа той,
Пустой,
Американской,
Возле пряного прибрежного Хирона.
Николаич был там.
Он везде был.
«Вельзевул», седьмой тумен спецназа.
Говорил,
Смотрите, сука, в оба,
И хрипел в воронку «база, база,
Вышлите подмогу и консервы,
Глаз и харч кончаются у группы»
Мы — разведка,
Мы докладываем точно,
Что последний лист ещё висит на ветке,
Что Огромный ещё заперт в своей клетке,
Что саппорт Аида чинит магистрали,
Что стоит в реке Многострадальный,
Смотрит в нас
И вызывает ужас.
Было плохо, станет много хуже.
Души словно уж ползут на берег.

А у нас всё хорошо.
Балдеет Берия,
Понарошку атакуя нутрий.
Я всю ночь Наташку познаю
Сугубо внутренне,
Если бы не имитация раскопок,
Был бы рай —
Тепло и мухи сдохли.
Только через воды души охают.
Мать мою сегодня приводили.
Плакала,
Звала,
Тянула кости,
Бывшие прекрасными кистями.

Я смотрю в бинокль.
Я мёртв местами,
Но пока воюю за белковых,
Теплокровных и прямоходящих.

Николаич откопал какой-то ящик…




БЕСТСЕЛЛЕРС

Когда объявили, что будет война,
Отец мне сказал — ты знаешь, что делать.
Каждый из нас взял десять любимых книг
И закопал в своей части нашей земли.

И дом наш,
Удивительно, правда, я бы сам никогда не поверил,
Взлетел в небо на семь километров
И будто парил там.
А мы будто ходили по воздуху
В магазин за минералкой и хлебом,
В банк, кварплату оформить.
Хотя кто бы нас оштрафовал.
В городе нас откровенно боялись.
Они ходят по воздуху и ничего не боятся,
А у нас тут по карточкам мужество.

А чего нам бояться?
Это была война между нищими братьями
И, по договоренности,
Продиктованной скорее жадностью,
Чем гуманизмом,
Авиацию запретили.
То есть, мы и была авиация.
Дом среди ясного неба,
Недосягаемый для минометов и гаубиц.

К чести сторон,
Никто не устроил друг другу Аушвиц.
Просто буднично выдернули из жизни,
Словно зубы у горе-полярника,
Людей из оболочки.
Солдат.
Их женщин трёх возрастов.
Их котов.

А потом объявили, что войне
Не то чтобы сразу конец,
Но перемирие.
Папа сказал — не верим, летаем.
А потом объявили,
Что перемирие, несмотря на
Большие потери обеих сторон,
Номинировали на оскар.
Папа реагировал на такое остро
И поднимал нас в стратосферу.
Потом объявили, что войны не было.

Ну и не было.
Никто не забыт.
Ничто не забыто.
Пустой магазин сам по себе.
Пустой рукав это сенокосилка.
Пустое место в розовом платье
Весело машет ведёрком,
Вышагивая с самой красивой
Юной вдовой.

Мы приземлились
Мы откопали наши сокровища.
Я семь.
А отец,
У него книги были сильнее,
Пять.
Одна проросла и не хотела прощаться
С землей,
Обнимая её жизнью налитыми буквами.

Дом посреди земли.
Мы в своих комнатах.
Чинно читаем до вечера.
А с наступлением темноты
Пишем новые книги.
Я три.
Отец пять.
Боится, что не успеет
До новой войны.




БЕЗВЕТРИЕ

Безветрие пришло, как сон приходит.
Не касаясь.
Ты просто застываешь.
Форма жизни становится лишь
Тихою подземною рекой,
Где берега — ничто,
А воды — кровяная масса.
Безветрие как будто надевает маску.
Беззвучный карнавал.
С одним участником.

Я вру.
В тот год нас было двое
На станции.
Со мной был лейтенант Кравцов,
Дозиметрист по документам,
По жизни соглядатай и паяц.
Сидел в своем углу,
Паял
Какие-то соединенья.
По воскресеньям уезжал на почту
И привозил мне вскрытые конверты
От тебя.

В тот год я разлюбил тебя,
Но по инерции писал тебе про счастье,
А ты мне про столичную игру
В подняться-выйти-выжить.
И жалованье поступало,
И наша пустошная нежить
Нас беспокоила нечасто,
Да и начальство словно позабыло
Про нашу станцию.
Кравцов наладил радио,
Рассказывал —
В правительстве конфликт.
А я читал одну из трёх любимых книг
И думал о тебе.
Не ежечасно.

Потом я снова полюбил тебя.
Так любят свет в наморднике тюремном.
Другого нет.
Кравцов учился где-то там экстерном,
По вечерам бубнил,
Зубрил холодный кодекс.
Я беспрестанно будто-бы заболевал.
Ломало тело.
Аспирин и колдрекс.
И мысли о тебе,
Как ветер гнёт кусты,
Безумны и пусты.

Мне кажется, он тоже был влюблен
В тебя
Из наших вскрытых писем.
Он говорил о миссии.
О том, как важно оставаться человеком
Во кромешном вихре пустоши.
Пугал меня расклеившимся смехом,
Забросил свой паяльник
И конспекты.
Он думал о тебе.
И я.

Потом пришло безветрие
На сутки
На неделю
На вторую
На третью
Ничто не двигалось и пустошь пахла прелью.
Я засыпал на вахте за турелью,
Но нас ни разу не атаковали.
Ты снилась мне
В иконном сарафане от Кавалли,
Где сто святых
На бирюзовом фоне.

Кравцов сказал,
Что по гражданской обороне
Безветрие — симптом последнего удара.
Что бомбами сожгли погоду.
Тайфуны, бризы и сирокко.
И радио, пять лет работавшее громко,
Едва шептало:

«Любимый, где ты.
Спаси меня из-под завала.
Я здесь и я ещё жива»

Но голос был не твой
И не твои слова.
Кравцов твердил,
Что это постановка.
Спектакль.
И где-то там на станции у них
Заела плёнка.
Ну а у нас на станции
Всё хорошо.
Мы ждём.
Вдруг шевельнётся на окне клеёнка
И тот, кто будет жив,
Отправится на почту
За письмами для нас.