*****************************************************************
*****************************************************************

Собрались у Тамары на даче. Она позвала Сергея и неожиданно меня за компанию. Сергей доживал второй месяц в Москве и через неделю возвращался в Ментону вместе с женой Изабель, француженкой по рождению. Тогда, во времена нашей второй молодости, было модно жениться на француженках. Изабель была его второй по счёту женой. Первая, Кира, уже издала мемуары и вышла замуж в третий раз. Когда-то они с Тамарой служили в одном издательстве и поныне слыли подругами.

Изабель была похожа одновременно на рыбу и коня. С широкой талией, узкой головой, и походкой, напоминавшей лошадиное фырканье. Тамара сразу же прозвала её Морской кобылой. Никто не ожидал, что он приедет с женой. Она в нашем кругу была ни при чем, не пришей кобыле плавник, как шутила Тамара. Я — редактор в издательстве, Тамара писательница. И Сергей писатель. А Морская кобыла была тренером по плаванию. Она не знала русского, и при ней можно было разговаривать свободно.

Добирались до дачи на машине, никак не могли выехать на МКАД, а выехав, застряли в пробке, одинаковые районы, составленные из панельных метров, новая станция метро, за станцией лес, ещё зелёный, но уже доживающий своё зелёное время.

— Грибы в лесу есть? — спросил Сергей, — люблю собирать грибы.

Лес кончился, начались холмы, на их вершинах худые молодые деревья стояли группой, словно подростки. Вдали церковь, внизу рынок.

— Остановите, купим свинину, — попросил Сергей.

Объятия, вздохи радости, Тамара смеялась от удовольствия. Крупная аккуратная женщина, неизменная блондинка, со сверкающими серьгами в ушах. Даже на даче одетая празднично, в кольцах и браслетах. Как же она такими нарядными ручками копает землю? Никогда не видели её простой, будничной, даже в брюках. Только в платьях и обязательно шаль на плечах. Летом — шёлковая, а зимой — шерсть с кашемиром: цветы, райские птицы и золотые яблоки.

Перед деревянным двухэтажным домом цветник, за домом траншеи грядок: чеснок с томатами, баклажаны, капуста, морковь, перемежаемые зелёными ручьями кинзы, укропа, петрушки, базилика. Разросшиеся поселения огурцов, кабачков и тыкв. По одну сторону дома — скромный рядок яблоней, груш, по другую вишни и сливы. Вдоль забора барбарис, спирея, боярышник.

«Летом здесь рай, — говорила Тамара, ведя нас по дощатым дорожкам. Изабель и Сергей поддакивали.

Осмотрев владения, сели обедать на отдельно стоящей от дома террасе. На столе синий чертополох в глиняном кувшине, домашний пирог с яйцом и луком, черный чай с чабрецом. Дым от мангала прорывался сквозь яблони призрачным парусом.

Сергей, расстилая на коленях белую вышитую салфетку, ласково говорил:

— Никогда не думал, что встречу тебя сельской жительницей. Ты помидорную рассаду не могла отличить от огуречной, а сорняки — от укропа. Помнишь, моя мама попросила тебя нарвать петрушку, а ты оборвала морковь.

Высоко под крышей, по старинке, сушился лук и чеснок в капроновых чулках. Под скамьями — банки с закатанными помидорами и огурцами. Петунии в горшках. Снаружи веранду оплетала голубая роза. Яблоки в тазах повсюду. Еще не все собраны. Куда девать? И варенье уже наварила, и компоты закрыла, и соки надавила, и даже огурцы закатала в яблочном соке. Вам не надо? Надо, да как с собой. Все сама?

— Что могу… Помощница у меня есть, Лида.

— Тыквы какие у тебя могучие!

— Сладкие очень. Завтра утром накормлю вас тыквенной кашей. Я варю в казане вместе с пшенкой… Лида летом приезжала три раза в неделю, а осенью работы здесь мало, я одна справляюсь. Я все лето здесь, и осень тоже. А зимой у дочери живу в Салониках. Но Новый год только здесь встречаю.

— Одна?

— Одна, — сказала Тамара с вызовом.

— И не страшно здесь одной?

— Нет, здесь и камеры повсюду, и соседи под боком. Мне нигде не страшно, — Тамара сверкнула белыми зубами.

— Сергей, жаль, что вы осенью собрались. Летом я бы вас своими зелеными щами накормила, да отдельно яйцо отварить, покрошить. Хлеб поджарить на подсолнечном масле, только нерафинированном, и малосольный огурчик порубить сверху. Ах.

Сентябрь был с прохладой, сырой холодный воздух, Изабель ёжилась под пледом. Надвигалась тяжёлая осень.

— Вы себя здесь чувствуйте, пожалуйста, как рыба в воде. Как это сказать по-французски? Хорошо, что вы ко мне заехали. Сколько лет не виделись? Десять? Если бы не твоя премия, Серёжа, ещё лет сто бы не увиделись.

Сергей называл её Тамарушка. Смотрел ласково. Что-то теплилось в его глазах — то ли от встречи, то ли от водки. Изабель, изъяснявшаяся с нами по-английски, заверещала: «Си? Мало, мало, мне нельзя лишнего веса».

— Не щи, а борщ, — поправила Тамара.

Не виделись и правда лет десять, после его первого возвращения в двухтысячном. Тамара рассказывала мне, что он хотел остаться, но жить в России больше не мог. Отвык. Наши условия жизни ведь такие. Он там себе нафантазировал — поля, леса, реки, а приехал и столкнулся с реальностью. Москва его в два дня утомила, Петербург показался долгой заупокойной службой. Снял домик в Самарской области, а там соседи, мало того, что музыка до утра, так они еще баранов держали. Они и свой участок, и его изгадили. Он потом переехал в Саратов. Все Поволжье объехал. Селился в низовьях рек, о которых так много писал. Жил изгоем, маялся, а потом уехал обратно. И совсем не постарел, — рассказывала Тамара, — только немного поседел.

— Ну что, Тамар, издаёшься?

— Издаюсь.

— Небось большими тиражами?

— Я никогда большими не издавалась. Я писатель не для всех, как одна критикесса написала.

— А есть на свете такие — для всех?

— Роулинг? — предложила я, — Роулинг для всех.

Сергей засмеялся:

— Не читал.

Много лет назад Тамара работала редактором в журнале. Правила его первую рукопись.

Красивая полная девушка с густой челкой. Да, давно, давно все было. Тамара приезжала к нему домой. Показывала новые правки в рукописи, подчёркнутые то красным, то зеленым карандашом. Зелёное – спорно. Красное – запрещено. Лариса Дмитриевна, его мама, любила её: «Ну вы тут работайте. А я пойду».

— Работайте! Да, я уже поработал. А Тамара тут мне палки в колёса.

— Так я могу вообще уйти, — сердилась она, обустраиваясь удобнее, расправляя юбку. Нога на ногу.

Он был спокоен первые пять минут, затем вскипал:

— Так нельзя по-русски. А так просто нельзя.

Он сидел напротив Тамары, смотрел на челку, на её ровную большую грудь под свитером, гадая о цвете лифчика — белый, бежевый. И думал, ну что она понимает, хорошая девушка, да, ну что она понимает в литературе, а грудь хорошая.

А потом он прочитал её рассказ. Сама принесла и показала. Вроде бы ничего особенного, а все же. И один фрагмент, так пустяки, но все же остался в памяти, зацепил. Рассказ она тогда так и не опубликовала. А он все думал о том фрагменте и разворачивался перед ним, как картина из свернутого в рулон полотна, неизвестный мир. Он так разволновался, сказал зачем-то одним вечером: «Теперь, Тамара, вы моя литературная жена». Он хотел сказать — сестра, как он позже рассказывал эту историю, но оговорился.

Женился он все же на Кире, подруге Тамары, у Киры были кое-какие знакомства, она помогла ему уехать.

После обеда, выкурив по сигарете, посидев вдоволь в тени, обсудив и тех и этих: кто-то развелся, кто-то спился, Д. купил дом в Италии, В. исписался, а он никогда хорошо и не писал, а как осмелели дамы, не унять, схватились за перо вместо поварешки, это все не касается присутствующих, ну разумеется да, — пошли гурьбой на озеро, заросшее кувшинками, ряской, затянувшееся бурой тиной, смеркнувшееся.

Изабель сняла обувь, потрогала воду узким носком ноги.

— Хочу плавать, — объявила она.

— Так холодно же, не месяц май, — отговаривали мы на всех языках сразу.

— Что ты как капризный ребёнок, — возмущался Сергей.

Изабель фыркала «же вю» и еще что-то, и трясла головой, как будто стряхивала невидимую воду.

— А ведь ещё не успела искупаться, а уже воду отрясает — сказала мне Тамара. — Ну, Сережа, пусть плавает, если любит. Вы захватили купальник?

— Заболеет, — сокрушался Сергей.

— Неужели он может любить кого-то, кроме себя? — шепотом спросила Тома.

Изабель переоделась в одинокой холодной кабинке, окруженной высокой травой, зашла в воду и поплыла, быстро, наперерез тины, не морщась.

Мы залюбовались. Сергей сказал:

— Вот, моя Изабель в плавании — Лев Толстой.

Тамара шепнула мне на ухо: «Купание французского коня».

Мы присели на лавочку, закурили.

— Сергей, а сколько времени прошло, как вы роман написали?

— Забыл.

Он засмеялся легко, провел ладонью по губам, как будто что-то стирая. Седые волосы, седые как будто глаза. Красавец. Его принимали за киноактера и просили автограф.

Изабель отиралась полотенцем, счищая ряску с шеи. От нее пахло йодом.

— Хорошая вода, чистая.

— В Подмосковье не бывает чистой воды, — заметила Тамара.

За ужином все уже сидели, утеплившись свитерами и пледами, пили водку. Ели со сковороды жареную картошку. К ней нарубленные малосольные огурцы, котлеты из телятины в сладковатых лужицах жира. Деревенский соленый творог с укропом, черный бородинский. И отдельно на деревянном подносе в вощенной бумаге лежал крупный лещ горячего копчения, белое-розовое мясо маслилось под жёлто-золотистой кожицей.

— Костей только много. Это сосед наш, Игорь, лещей разводит, сам коптит и продаёт. Попробуйте, не бойтесь.

— Тома, а как? Руками что ли есть?

— Конечно, руками.

Сергей отвернул кожицу, взял мясо.

— Да!

— «Это вещь, а не что-нибудь. Вы будете каждый день говорить мне спасибо». Помнишь продавца в «Серёже»?

— Нет.

— Ну как? Крутите руль. Звоните в звонок. Жмите педали. Жмите, чего вы на них смотрите!

Сергей застыл взглядом.

— Нет, не помню.

— Эх..

Тамара в притворном возмущении взмахнула руками.

— А ещё называете себя русский писатель.

— Так писатель, а не читатель.

Леща разобрали мгновенно. Тамара, откинувшись на плетёное кресло, закурила, дым от её крепких сигарет взолакивался вверх, в небо. Прелый запах земли тянулся вслед за ним, но оседал в верховьях трав.

Сергей рассказывал, как жил на барже с матросами. «Хорошие ребята, и водку не пили, в отличие от меня, совсем. Как прочитал я в одной инструкции: «Как правило, водный путь, очерченный бакенами, извилист». Ну так и оказалось. Удобств никаких. Умываешься речной водой, и в туалет, простите, ходишь туда же. Жизнь. Но как красивы закаты и рассветы на реке. Томочка, я тебе расскажу, а ты потом опишешь, ты умеешь красиво это делать.

Хорошие ребята наши моряки, не то, что гондольеры, слуги в камзолах. Сан-Марко ненавижу. Эспрессо там стоит восемнадцать евро. И официанты продажны, как голуби: Сделать фото, Синьор? Синьора? И ждут евро».

— Старый ты стал, Серёжа. Вот и Венеция тебе уже не нравится.

—Ну это Иосифа была стихия. Не моя. Вот одно прелестное воспоминание. Хозяйка маленькой остерии собирала тарелки одной рукой, а бумажные салфетки другой. Тарелки качнулись, она им строго сказала — но, но.

Помнишь, Изабель?

Изабель послушно кивнула.

— Бродский писал, что воды лагуны пахнут замороженными водорослями. А я вот сижу здесь, дышу лесным духом, и понимаю, они пахнут грибами, лесными грибами, вот такой смешанный запах грибов и сырой травы. Особенно чувствуется грибной дух ночью, стоишь на мосту, по обе стороны канал, широкий, и по воде бегут огни: сине-чёрные, а между ними переливающаяся дорожка сиреневого, алого. А закроешь глаза и кажется, что в нашем осеннем лесу очутился.

Тамара слушала благосклонно:

— Скучаешь, Сергей, по грибам и лесам?

— Не то, чтобы скучаю. А что, грибы только в России растут? Кстати, ты Тамара, собираешь?

— Серёжа, я не большая охотница, и у меня поясница болит, не до грибов. С огородом бы справиться.

Мне захотелось отойти, позвонить мужу.

— Полечка, и кофе сварите? Серёжа, ты пьёшь с кардамоном и гвоздикой? Нет аллергии? А у вас Изабель?

Когда я уходила, Сергей шепотом спросил Тому:

— А что Полина еще не развелась со своим писателем? Он так же неважно пишет?

Тамара тоже шепотом что-то ответила ему. И снова тишина, прерываемая ветром, набирающим силу. Я уходила все дальше и дальше от их голосов. Вот и цветник с маленькой скамейкой. Летние сорта давно отцвели, остались тяжёлые осенние с плотными лепестками — оранжевые гелениумы, сиреневые флоксы, золотые хризантемы, впрочем одинаково бесцветные в вечернем свете.

Муж со сдержанным любопытством расспрашивал — что и как? Я рассказывала — всё мирно. Пьём водку. Разговариваем.

Издалека доносился глухой Серёжин голос: «…И рябь от воды, как будто провели ногтем по целлофану и он собрался в гармошку…»

«Ничего особенного в этом нет», — продолжала какую-то мысль Тамара

«И сидела под столом и грустно высовывала шоколадный нос… Собака ласковая, шелковая».

— Серёжа, а помнишь у тебя была собака? Кружок? — спросила Тамара.

— Да…

Муж недовольно молчал где-то в нашей квартире, потом спросил: «И всё?»

— И всё. Кофе ещё послали варить.

— Да? — удивился муж, — а я думал, что она на куски его порвёт.

«…Не собака, а Андрей Болконский…»

Я зашла в дом, включила свет. Дом, как дом, обжитый и запущенный одновременно. Три комнаты на втором этаже, гостиная на первом, застекленная терраса, там Тамара спала летом, и ранней осенью, до холодов. Этажерка с книгами, письменный стол, кресло, кровать, лампа, ничего особенного. Сухой запах травы и дерева повсюду. Трава была подвешена маленькими пучками к балкам на потолке по всему дому. Тамара с недавних пор стала травницей. У нее имелись коллекции от всех хворей. На кухне было открыто окно, в раковине лежали невымытые с обеда тарелки. Кофейные чашки все разные, некоторые сохранились ещё со времен посиделок на даче Тамариного деда Петра Васильевича. Он был художником, рисовал пейзажи и детские портреты. В гостиной по стенам висели его работы, почти со всех портретов смотрела маленькая Тома, со светло-белыми бровями и ресницами, испуганная, растерянная. Несколько пейзажей: река, лодки на берегу и дети. И три букета полевых цветов, еще с той дачной жизни.

Тамара купила дом у одной женщины по объявлению. Соседи говорили, что та женщина была немного не в себе, жила отшельницей, и в доме её по ночам чем-то громыхали. Кто-то видел, как она по ночам мыла полы и после трижды обливала себя водой. Сама Тамара подсмеивалась, когда пересказывала.

Я впервые побывала здесь три года спустя после Тамариного переезда. Она никого до того дня не приглашала. Вживалась в роль дачницы, как сама говорила. Она в ту пору развелась с Толей, похудела.

— Поля, осторожно, не разлейте. Сергей, Изабель, кофе, чудесный, попробуйте. Халвы бы к нему.

— Не надо халвы, — попросил Сергей и продолжилпрерванный моим появлением разговор. — Значит, ты, Тамара, по малой прозе специалист?

— Серёжа, так и ты по малой. Роман твой знаменитый на ладонь. То ли роман, то ли большой рассказ.

— Ну, и «Капитанская дочка» не велика.

— А. Так ты себе гамбургский счёт выставляешь?

— А ты нет?

— Нет.

— Ну, и хорошо. Кто там чемпион у Шкловского?

— Хлебников.

— Отчего же не Пушкин?

— А вот не Пушкин.

Изабель слушала, не понимая ни слова, улыбалась и кивала головой то в одну сторону, то в другую, соглашаясь и с Тамарой, и с мужем, словно следила за теннисным матчем.

— Понимаешь, Тома, что значит много или мало? Бывает, что и мало, я не говорю о присутствующих, но это такое мало, как комната, которая вроде бы имеет технические размеры восемь на восемь, или шесть на шесть, неважно, но в ней, как в известном рассказе, есть ещё и другая, без границ.

Сергей передвигал оставшиеся на кофейном подносе чашки с места на места, как будто играл в шахматы, не решаясь сделать ход.

— Вот такое бывает «мало», а бывает, что написано на залу тридцать шесть на тридцать шесть, но по существу это малометражка. Понимаешь?

Он осторожно взял чашку обеими руками, словно маленького ребенка и сделал глоток: «Кофе остыл».

Я предложила: «Может быть, тогда чай? Буду вашим официантом»

— Да, да, чудесно, чай.

Тамара оживилась: «Мелисса, мята, чабрец, ромашка? Сделаете, Поля. У меня на кухне, в нижнем ящике сборы специальные, все подписано».

«…нет, сначала нужно проколоть в духовке на тихом огне часа четыре…»

Все нашлось: и травы, и чайник, и случайные чашки к чаю, как все в доме, взятое из каких-то других квартир, домов, жизней. Я вспомнила, как Тамара рассказывала, что дом был совсем пустым, и прежняя хозяйка спала на полу, без матраса, на одеяле.

Сквозь открытое окно в кухню долетали их голоса. Тамара говорила громко, Сергей тихо. Нельзя было разобрать все, только обрывки фраз и то, если стоять близко к окну.

— …ты не веришь….

— …не читают и не знают…

— …в личное писательское бессмертие?

— …ну почему, верю...

— …в своё?

— …ты пишешь тогда?

— ... руки занять?

— …ну так пили лобзиком. .. не пилишь?

Я внесла на подносе чайник и чашки, розетки с яблоневым вареньем, абрикосы, рогалики, обсыпанные маком, сушки. Сергей шел мне навстречу, взял поднос.

— Полина, спасибо! Чудесно, чудесно! Тома, ты сама варенье варишь? Я у Стравинских на могиле видел такие самодельные сушечки, чудесные совершенно, с изъяном, завязанные, вот так, как будто узелком. Какая-то бывшая русская барыня принесла из загробного своего царства.

Тамара обиженно смотрела куда-то в сторону, поджав губы.

Изабель с любопытством взяла сушку.

— Мы в нашем детстве делали так, - Сергей взял сушку и макнул её в чай.

Изабель повторила:

— И в чём секрет?

— Да ни в чём, сушечка становится мягкой, и всё, — Сергей беспомощно улыбнулся.

— Изабель, — Тамара перешла на английский, — вы совсем не знаете русский язык?

— Знаю немного слов: любовь, кошка, дорогой, я в душе, душа моя, прощайте.

— Нравится, как Сергей пишет? Вы читали?

Изабель испуганно посмотрела на Тамару: «Я не читала».

— Да что вы? А зачем тогда замуж за него пошли?

— Я ей не разрешаю читать в переводе, — Сергей погладил Изабель по спине. Поцеловал руку. И даже не поцеловал, а как будто подул поцелуем по руке. И сам от этой ласки присмирел, стал мягче лицом.

— Серёжа, помнишь Воркутова? Он с Галей развелся и женился на молодой, как вы все любите. Мы недавно встречались. У него книжка новая вышла, и там то же, что и в жизни – старый дурак под сенью девушек в цвету. Молодая говорит – как же приятно быть героиней книги. Я про себя удивилась. Нет, милая, какая же ты героиня. Выдуманный образ всегда сильнее реального, даже если у вас с ней волосы одного цвета и вздернутый носик, и карамельный рот.

Сергей безучастно вздохнул:

— Смешная женщина...

Неожиданно поднялся резкий ветер, сбилась с дыхания керосиновая лампа, замерцала неровно, с перебоями. Но остались досиживать вечер на террасе, ели холодный арбуз.

— Вы не поверите, я сама выращиваю арбузы. Этот из августовского урожая, храню в погребе.

— В сентябре арбузы самые сладкие.

— Сергей, ты давно не жил в России, сладких арбузов не купить.

Изабель засыпала у Сергея на плече, окутанная пледом. Простое лицо, нежно усыпанное веснушками и морщинками, тонкие губы, неясные брови.

— Иди спать, дорогая, — он погладил её по волосам, как ребёнка.

— Её, наверное, разморило от купания, — сказала Тамара.

Я проводила Изабель в дом, в отведенную для них комнату на втором этаже. Показала, где хранится чистое постельное белье, между стопками лежали пакетики с палочками корицы и лаванды. Из-за открытых окон в комнате было прохладно, с улицы врывались обрывки разговоров, перебивая нежилую тишину.

— … я пыталась издать твою рукопись здесь. Мы с Кирой ходили по редакциям, — напирала Тамара.

—… Тамара, столько трудов, и зачем? …

— …ты взял мой сюжет, но я простила…потому что…большой писатель.

— …сказала сама, раз надо бери

— … не так..

— …и что бы ты сделала?

— …ну почему?....

— …ты даже рассказ не дописала, бросила…

— …простила.

— …да, не украл, а взял кое-что.

— … украл ….

— …ни одного твоего слова…все слова мои.

— …мир текста — мой.

— Слова делают текст, там каждое слово мое, я собирал этот мир из своих слов. И только так…

Изабель стояла, обхватив себя руками, подрагивая от озноба. Я закрыла окна, и все стихло.

Изабель осторожно спросила: «А где будет спать Тамара?»

— Тамара на веранде, и если у вас бессонница, вы можете спуститься вниз, поискать книгу, в доме есть книги на французском, и никому не помешаете.

— Нет, спасибо, я сон сплю крепко.

В дом зашёл Сергей, что-то сказал Изабель. Она послушно кивнула.

— Простите, что помешал вашей беседе.

Он взял из сумки черную тетрадь и вышел.

Когда я вернулась, они сидели мирно за столом. Тамара, застыв лицом, с какой-то болью слушала, как он читал ей что-то свое своим драматическим голосом, из той черной тетради, написанное от руки.

Увидев меня, Сергей отложил тетрадь.

— Вот написал, новый, — сказал он с дрожью в голосе.

— Да, хорошо, — Тамара зевнула с притворным равнодушием.

Сергей смотрел в свою тетрадь, перелистывая листы. Его руки немного дрожали, и лицо с опущенными уголками губ, придавшими ему брезгливое отстраненное выражение, было возбужденно тревожно. Он хотел что-то сказать, но как будто не мог. Тамара тоже молчала, скрестив руки на груди, ветер гонял её юбку, открывая полные икры. Усталость от целого дня напустилась на меня, я пожалела, что согласилась ночевать у Тамары и не поехала домой.

— Да, хорошо, хорошо ты Серёжа пишешь. Но темно.

— Поля, вот скажите мне, как, зная нашу профессию досконально, и с такой непривлекательной стороны, сохранить столь хорошее мнение о писателях. Вот даже Тамара переметнулась в стан врага, — спросил меня Сергей, преувеличенно веселым голосом, не глядя на Тамару.

— Да, я вообще не думала об этом. В нашем издательстве все писатели хорошие.

— Такие хорошие, что им бессмертие подавай? К нашему разговору, Тома. Помнишь, Марка Аврелий писал — трудитесь для своих поколений, что вам следующие, они тоже смертны.

— Где бы был Марк Аврелий без этих следующих поколений?

— Где он и сейчас, под многими слоями земли.

— Вот именно. Наверное, уже и костей не осталось. А размышления его все переиздаются. Я познакомилась с одной женщиной, — сказала без перехода каким-то другим голосом Тамара, — у неё была сестра ясновидящая, и эта сестра умерла. После смерти она стала ей сниться. Каждую ночь. Как-то она прочитала об одном обряде. Соблюдая очень жёсткие ограничения во всем, можно вызвать духов и попросить у них все, что хочешь.Эта женщина купила этот дом и провела обряд. Она попросила у духов смерти позволения воссоединиться с сестрой. Через некоторое время она заболела, продала дом мне и умерла.

Сергей улыбнулся:

— Да, да… сказки, чудеса, да… Сила внушения.

Тамара сидела тяжело, навалившись на стол. Грузная, немолодая, помада наполовину слезла с губ. Иногда она останавливала свой рассказ и смотрела куда-то, в тьму, на кого-то. Сергей тоже смотрел туда.

— Смысл обряда в очищении тела и души от всех земных скверн.

— Господи, какой дождь, потоп, — воскликнул Сергей.

Я ещё слышала, как Тамара говорила:

— Я соблюдала пост, ни с кем не разговаривала, закрыла окна и двери. Мне нельзя было выходить из дома и никому живому нельзя было входить ко мне. Прошло много дней, и мне дали знак.

Тамара рассказывала и смотрела куда-то под стол. Она одернула ногу.

— Кто-то ходит мне по ногам, — она засмеялась, — Пришла одна женщина и сказала – вам письмо в соседней комнате. Я пошла за ней. Окно открыто, и сидит какая-то птица, такая черная, страшная, как старуха. — Проси, — говорит.

Сергей засмеялся: « Я все не понимаю, ты шутишь или нет?»

Тамара сказала: «Я не шучу».

Мне показалось, что лес сдвинулся с места, Сергей и Тамара тоже отодвинулись куда-то далеко, их голоса отделились от них и звучали то сверху, то снизу. Позолота на чашках блестела особенно ярко, а сами чашки растворились во тьме. Я поняла, что засыпаю. Тамара монотонно продолжала:

— …Как приходила? Во сне?...Это было днем……И я попросила.… Да кому они нужны писатели и их романы…. Нашла, что просить. …А она…у вас мало силы, нужен ещё один…пусть отдаст вам …назовите имя…любое…Серёжа, тебя… Я не верила, но ты приехал, сам…»

Выл ветер, дождь носился, как живой многоногий человек. Я почувствовала, как он взбегает ко мне на плечи, вздрогнув, открыла глаза.

Тамара пристально смотрела на меня.



*********************************************************************
*******************************************************************

Всё успокоилось разом. Просветлели скатерть, стол, чашки, как будто с них разом смахнули пыль. Солнце медленно поднималось, откуда-то из тела земли, впитывая, как губка, темень..

— Вот и ночь прошла, — сонно, как-то буднично сказала Тамара, — Всю ночь проговорили. Надо спать.

Я впервые увидела, какие у Тамары рубиновые губы, слово брюшко напившегося крови комара.

— Мы уезжаем, — торопливо говорил Сергей, — Улетаем сегодня. Я сдал билеты на завтрашний рейс. Я не хотел говорить об этом за ужином. Мы поедем в аэропорт сейчас.

Через двадцать минут вышла сонная Изабель. Вызвали такси. Тамара выговаривала строгим голосом таксисту по телефону, где свернуть: налево, направо.

Расставание вышло скомканным. Тамара звала в гости: «Здесь так красиво зимой. Божья благодать».

Сергей соглашался: «Выберусь, приеду, приедем».

Наконец, они сели в такси и уехали.

Весь следующий месяц мне снились странные сны. Снилась Изабель в шапочке для душа, читающая книгу «Как переплыть океан за тридцать дней».

Снилась дача. Мы с Сергеем сидим за обеденным столом. Тамара складывает из разбросанной по столу бумаги самолетики. На бумаге написаны какие-то слова. Сергей хочет прочитать, но Тамара, как школьница, прячущая любовное письмо, грудью ложится на бумагу: «Моё, моё, моё». Ярко светит солнце и слова на бумаге под его светом исчезают совсем.

— Это же мой почерк. Это же я написал, — говорит он Тамаре.

— Это я написала, — Тамара встаёт в полный рост, — Смотри. Здесь написано: Тамара Ильина.

И даёт ему в руку бумажный самолётик. Волосы Тамары из белых превратились в чёрные.

— Надо в церковь сходить, — говорит Сергей во сне.

Или сидит Тамара за столом, ест арбуз и плюется арбузными косточками. Сергей жалуется Изабель: «Что-то в глаз попало». «Там косточка» — отвечает Изабель.

Снились еще груши, яблони, собаки. Много чего… А потом перестало.



*********************************************************************
*******************************************************************

«Дорогая Тома, мы в Червинии. Ты знаешь, как мой муж Вадим любит лыжный спорт, я же бесплатным приложением оттираюсь годами на зелёных трассах. Люблю я в горах другое, ночной сон после целого дня на воздухе, после катания, душа, ужина.

Утром прелестно завтракать, вокруг горы и на многие километры только снег. Снег же здесь не совсем тот, что у нас. Он и правда белый. Аристократический, как мех белой норки. Без проплешин и проталин, без чёрной русской тоски.

В Червинии мы в первый раз. Здесь много сноубордистов и молодых женщин. Я катаюсь в зоне План Мезон, если с Вадимом, а без него мне спокойнее в Лаге-Чиме-Бьянки, там такие же новички, как я.

Ну вот вчера поднялся снег в горах, и трассы закрыли. Мы весь день просидели в ресторанчиках. Выпивали. И представляешь, кого встретили? Сергея.

Он очень помолодел, а может быть зимние пейзажи ему к лицу, а может быть новая жена. Она шведка, лет тридцати, может быть, меньше. Высокая, красивая, такая на манер всех шведок, необыкновенно стройная. Фигура и лицо. По-русски не слова. Известная, между прочим, лыжница. И Сергей, который в общем-то нам известен рыбаком и пловцом, встал на лыжи. И вот уже катается на чёрных трассах вместе с ней. Они катаются на Плато Роза, и у них общий с Цермет скипасс.

Не знаю, наверное, он был нам не рад. Мы поговорили немного. Вадим его не любит. И он Вадима. Если он кого-то может любить или не любить. Ну и новая жена не способствовала сближению. Ну, мы так с полчаса промучились и расстались. Но он ведь совсем не русский уже человек. И новостей он наших не знает. И ничего ему не интересно. А, может быть, ему неприятно вспоминать. Я ему сказала, что он в отличной форме. Он самодовольно улыбнулся, спросил, были ли мы в деревне Червино, и в своей манере рассказал, как дивно было в здешних краях до открытия железной дороге, деревня у подножия гор, тридцать жителей, тишина, горы, никаких туристов, и что, родившись лет на семьдесят позже, он бы обязательно убежал туда жить.

Я сказала, что наверняка эти тридцать жителей были спаяны дружественными и хозяйственными отношениями, и его бы не приняли в свой клан, а он сказал: «Я умею мимикрировать, меня никто бы даже не заметил».

Мы пили настойку. Крепкую. Здесь совершено чудесная настойка. Привезу тебе бутылочку.

— А что ещё делать в такой глуши, как не писать? — спросил Вадим

— Ну писать то я как раз не собираюсь. Есть дела и поприятнее. Какие же?

— Кататься на лыжах, например.

Шведская жена смущала своей шведской красотой Вадима. Он не знал, куда ему смотреть. Конечно, молодая женщина. Она была просто одета: джинсы и лонгслив. Ну ты сама знаешь, когда есть фигура, то все идёт. Я не спросила, где Изабель и что с ней. Сергей о ней тоже не вспоминал. Он сказал: «О, вы не видели, как Свея катается на лыжах, о, это лучше всего на свете, это лучше Пушкина».

Вадим засмеялся: не святотатствуй.

В общем, ни о чём серьёзном так и не поговорили.

Да, он, конечно, все-таки постарел, я потом присмотрелось. Так сразу и не заметно. Высокий, сильный, со спины совсем юноша. И да, первое впечатление молодости даже и силы. Но в мимике появилось какое-то старческое причмокивание, что-то нервное. Что-то брюзжащее.

Он сказал, что завтра переезжают в Церматт, тут же общая трасса. И там ещё поживут. О тебе он не спрашивал. Я сама сказала, что ты написала книгу. Он отозвался как будто сонно: «Я читал. Давно никого не хвалю, но перед Тамарой снимаю шляпу».

И снял лыжную шапочку.

Сказал ещё: «А всё-таки Тамара ведьма, такая в гоголевском духе. Для женщины это, конечно, удача, особенно для пишущей».

Сам он ничего больше не пишет, сказал, что утратил связь с миром слов, что в голове его также бело и пусто, как здесь повсюду, на многие километры. И это хорошо!»