….
Засыпая, я люблю представлять разное (книга, телефон отложены в сторону, дети спят, тишина, только холодильник, ему двенадцать лет, он стар, и он поскрипывает), например, как я (но зовут меня по-другому, и выгляжу я по-другому, и люблю других людей) приезжаю в дачный летний домик на один из островов вокруг Стокгольма. Может быть, это остров Ноттарё, путеводитель обещает необычайной красоты виды: песчаные пляжи, белые скалы, вдоль которых можно совершать велосипедные прогулки; или маленький остров Утё, с двухсотлетней ветряной мельницей, оттуда можно любоваться заливом Мизинген; или остров Ингарё с тресковыми озёрами Отервалльстрескет и Куллатрескет; или, нет, пусть это будет северный остров с хвойными лесами, скалами, поросшими мхами и лишайниками, озером, и над ним туман, тяжёлый, голубой, с проседью молочного, одинокий, грустный остров, с населением в пятьдесят человек, турист там не ходит. Летом в здешнем лесу есть и морошка, и черника, и брусника, брусника отходит позже всех, и ещё в сентябре её вдоволь, а после сентября можно поохотиться за белыми грибами.
Это лето я провела в Стокгольме, и июнь, и июль, а в августе мы с Йоханом, моим напарником, расследовали исчезновение молодой женщины. Я инспектор, служу в полиции Стокгольма, в отделе убийств.
Я очень устала, и в октябре попросила у нашего комиссара, Оке Лунда, недельный отпуск. Но он разрешил взять только три дня.
— Я уезжаю на остров, — тут же написала сообщение мужу.
— Наконец-то, — ответил он.
Он знал, как я люблю это место, и порадовался за меня, а, может быть, ещё и тому, что тоже проведёт три дня в одиночестве. Мы оба любили уединение.
На вокзале в сосисочном киоске я купила сосиски, мне захотелось съесть одну тут же, но подошли ещё две женщины, и я передумала.
— Только не отключай телефон, — пишет Йохан.
Я люблю дорогу от Стокгольма до острова. Начинается она так. На станции Спонга я сажусь на пригородный поезд номер 40, курсирующий в зоне С и за её пределами. Поезд за время пути делает 13 остановок. На станции Вэстерханинге я пересаживаюсь на автобус и за 15 минут доезжаю до причала Арста, оттуда на пароме номер 21 (на верхней палубе холодно, но я всё равно не захожу внутрь, смотрю на воду, чёрную, как ночь, в это время года темнеет очень рано, у меня замёрзли щёки, нос, руки, но я всё равно не ухожу, хотя ничего не видно, мне нравится стоять там) всего лишь час до острова.
Зигзагами пролегает береговая линия. Тёмные окна соседских домов (сейчас никого из соседей уже нет, отпуска давно закончились, а летом, конечно, на острове кипела бурная летняя жизнь, мой муж Ларс Вальтер ловил на арендованном катере в озере лосося), и среди них, в окружении елей, стоит домик, построенный ещё дедушкой Стиканом Ольбергом, обычный деревянный дом, выкрашенный красной фалунской краской, там родилась моя мама, и там родилась я.
В доме холодно. На зиму отключено отопление. Мне хочется выпить. Иногда я курю и выпиваю (не слишком много, но всё же), тайком от Ларса. Что же мне выпить? Открываю шкафчик. Бутылка венгерской абрикосовой водки. Как же она называется? Я привезла её в подарок папе из Будапешта два года назад. Я выпиваю по маленькой рюмочке в каждый свой приезд сюда, она уже на треть пустая.
Я зашла в сарай за фонариком. Раньше туда на зимнюю спячку отправляли лодку, семь лет назад отец продал её нашему соседу Пелле. На большом сундуке лежат старые куртки, они ещё пахнут табаком и рыбой, в белых крапинках, словно посыпанные крупной морской солью огромные широкие рыбы на противне перед запеканием. Коробки со старыми газетами, фотографиями. Деревянный ящик с инструментами Hultafors: ручная пила по дереву, ножи, топоры, стамеска. Чемодан с летними платьями моей матери Анне-Софии. После смерти отца она не захотела жить в их квартире и переселилась в частный дом для престарелых. У неё там отдельная квартира, только без кухни. Она ходит на танцы. Я навещаю её два раза в месяц. Каждый раз она говорит мне: «Ингер, как ты постарела, я в твоём возрасте была, как девочка».
Когда мне было восемнадцать, я была влюблена в своего ровесника, его звали Михаэл, он был похож на юного Мика Джаггера. Мы приезжали в этот дом, вдвоём, тоже осенью, когда никого не было. Брали лодку, спускали на озеро. Курили. Смотрели друг на друга. У Михаэла был жёлтый вязаный свитер. Наверное, он носил и другие. Но я запомнила только этот.
У Михаэла мать лапландка. Он иногда о ней рассказывал.
Мы думали, что никогда не расстанемся, и у нас будут дети, и мы будем привозить их сюда, в этот дом, но мы расстались.
Я ни разу не видела, чтобы Пелле или его сын Мартин ловили рыбу на нашей лодке. Может быть, они уже давно её продали.
Я иду к озеру в высоких резиновых сапогах и жёлтом резиновом дождевике, воздух пахнет мокрым мхом. Идёт дождь. Я не могу прикурить сигарету. Мне кажется, что наша лодка, где бы она не была, помнит, как мы сидели в ней с отцом. Когда он умер, мне захотелось погладить её гладкие, обкатанные водой бока. «Помнишь Хассе? Он умер».
Её звали Астрид, пропавшую женщину. В 8.00 она вышла из дома, на Блумгатан, 12, чтобы отвести двухлетнюю дочь Маргареттув садик, в соседнее здание, через дорогу. Она положила дочери в рюкзак свой мобильный телефон, паспорт, ключи, деньги, и почему-то наручные мужские часы, марки Daniel Wellington, стальной циферблат с розовым покрытием, коричневый кожаный ремешок, обычные недорогие часы, которые ни она, ни её муж никогда не носили. Они не принадлежали ни одному из её родственников или знакомых.
Мы отследили её по камерам наблюдения. В 8.20 она села в автобус 67, но до своего места работы (4 минуты пути), в Каролинский госпиталь, так и не доехала.
Её муж сказал, она была прекрасной матерью и женой. Она не могла бы уйти от нас вот так, сама. Никогда.
Йохан сказал, вряд ли мы найдём её живой.
Позже мы нашли ещё одну запись. В 11.15 она переходила дорогу от торгового центра Сольна к своему дому. Она почти бежала. Больше её никогда не видели.
Мы уже давно ни о чём не разговариваем с Ларсом. Раньше он рассказывал мне о работе (он преподаёт в королевском технологическом институте), о своих студентах (что Оле смышлён и влюблён в Габи, да, в Габи, а есть такое имя? Да, так звали героиню в «Триумфальной арке», я не читала, она француженка?), а я ему рассказывала о своём напарнике Йохане.
Йохан понимает мои шутки, а я его. Даже если он сидит на планёрках со скучным пустым лицом, и я не смотрю на него, а он не смотрит на меня, я всегда чувствую, когда он улыбается, и я улыбаюсь тоже.
Иногда я думаю, что мы так целуемся. Я поцеловала его, он меня.
Это совсем не любовь. Я не люблю Йохана. А Йохан не любит меня.
У Йохана три дочери, мал мала меньше. Я так их зову. Но по-настоящему их зовут Анна-Луиза, Мария и Ева-Кристина.
Когда он рассказывает о них, всегда улыбается.
Мне нравится слушать его рассказы о дочерях. Как-то он спросил меня, хочу ли я ещё детей. Я ответила честно — не хочу.
Хотя мы обычно не говорим ни о чём личном.
Но иногда Йоханн спрашивает что-то по-настоящему важное. И я всегда отвечаю честно.
Я пишу Йоханну сообщение и стираю. Это всё рюмка абрикосовой водки. Вспомнила. Она называется «палинка».
Йохан потолстел килограммов на десять за время нашей работы.
На стенах в комнате фотографии моего сына Cтена. У него бледная веснушчатая кожа, светло-соломенные волосы, он похож на отца. У сына есть девушка Кирстен. Они приезжают сюда на пароме. Они тоже думают, что поженятся и у них будут дети.
Ночью особенно тихо, и кажется, что по дому кто-то ходит, отец или мать, и я снова маленькая, сплю в своей детской комнате, где ещё три года назад спал Стен, там могли бы спать наши с Михаэлем дети, сейчас там никто не спит, а я лежу в родительской (когда-то) кровати (сейчас нашей с Ларсом), смотрю в потолок, низкий, бревенчатый. Когда мне исполнится семьдесят пять, я тоже перееду в дом для престарелых. И, может быть, запишусь на танцы.
Мал, мала, меньше похожи друг на друга, словно это одна и та же девочка в разном возрасте.
Мы с Йоханом рассматривали семейный альбом Астрид, и когда он увидел её фотографию в двухлетнем возрасте, его лицо затвердело, хотя оно никак не изменилось. Никто бы другой не заметил. Может быть, только его жена. Наверное, он вспомнил о своих мал-мала-меньше. Я знала, непреодолимо между нами — даже не то, что мы не любили друг друга, а то, что я не хотела детей. Хорошо, что я ни разу так и не отправила ему ни одно из нетрезвых сообщений.
Я вообще не хотела детей, но Ларс сказал, когда я забеременела: «Это наш ребёнок, ты не имеешь права». Он не договорил.
В роддоме я смотрела на только что родившихся детей, они лежали в кювезах рядком, по десять младенцев сразу, спелёнатые от головы до ножек, так что их маленькие лица выглядывали из пелёнки, словно лица космонавтов из шлема скафандра, они и были космонавтами, они прилетели на Землю. Почти все дети спали, но некоторые неподвижно смотрели на меня блестящими бусиничными глазами. Я чувствовала себя виноватой. Я смотрела на новорождённых детей, а видела тела.
В первый час после наступления смерти температура тела может незначительно повыситься, затем наступает замедленное остывание тела. Первыми остывают открытые части тела: лицо и кисти рук становятся холодными, а через четыре часа — и всё тело под одеждой. Первое, что должен сделать следователь на месте происшествия — убедиться, что перед ним находится труп, а не живой человек.
Я видела много-много мёртвых тел, с резанными колотыми рублеными рваными размозжёнными ранами, слепыми сквозными касательными одиночными и множественными ранениями с дальнего расстояния, близкого расстояния, убитых выстрелом в упор, без рук и ног, без головы, c ранними трупными изменениями, разложившиеся тела, мумифицированные тела, тела взрослых и детей.
Я видела, как их осматривают, описывают, фотографируют. При описании тела поворачивают и переворачивают, оценивают степень охлаждения тела, для этого труп для удобства поворачивают ягодицами к врачу, он вводит термометр в прямую кишку взрослого на 10-12 см, 5 см — в прямую кишку ребёнка.
Вскрывают череп, разрезают грудную клетку, извлекают кишечник, лёгкие, печень, кусочки внутренних органов, мозг возвращают не в череп, а в грудную клетку, зашивают, накачивают формалином, пеленают в чёрные пластиковые мешки.
Однажды осенью с Йоханом мы шли через увядшее подсолнуховое поле. Подсолнухи высохли и почернели, солнце испепелило их, как всякая большая любовь, но они всё равно стояли, обратив головы-соцветия в сторону солнца. Они ждали тепла, лета, они не знали, что всё это всё.