Общее место: непросто различить Шукшина-писателя и Шукшина-режиссёра, Шукшина-человека и Шукшина-артиста. Мир — един и человек — един, и Василий Макарович, как никто, может быть, утвердил правомочность этого суждения. Человек, прежде всего, един с именем при рождении данным. Имя прирастает отчеством и фамилией, обретает трёхчастное единство. Вот я — аз есьм, отчество — корневище и фамилия — то, что передам в будущее. Васька, деревенский пацан из «тридевятьземельсибири», безотцовщина стяжал эту троицу, священное право называться полным человеческим именем: Василием Макаровичем Шукшиным. Хорошо известно, чего стоило имяреку выстрадать эту полноту имени, то есть полноту себя самого.

Меж тем, большинство героев Шукшина ходят под именами усечёнными или того гаже — под прозвищами. Хваткий ли на словцо односельчанин окрестил мимоходом, супруга ли в сердцах нарекла «чудиком», так оно и пошло. А он не чудик, а Василий Егорович Князев и «было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал стать шпионом». Трудно не заметить созвучия ФИО «чудика» с ФИО авторским. Имена и фамилии шукшинских героев, конечно, неслучайны. Многие из них повторяются. В частности, фамилию Князев носит также автор научных трудов в новелле «Штрихи к портрету».

Другим героям повезло значительно меньше. В рассказе «Дебил» жена называет мужа «дебилом» не в сердцах, а буднично — прижилось. Почему, спрашивается, «дебилом»? Непонятно. Однако ж вот так. Но у «дебила» есть имя, благородное, можно сказать, артистическое: Анатолий Яковлев. Немудрено, что человеку с таким именем и фамилией восхотелось купить красивую шляпу, зная наверняка, что «не поймут». «В гробу я вас всех видел. В белых тапочках», — так отвечает Анатолий, напившись речной воды из красивой шляпы. И снова. Мы видим не деревенского фрика, а человека, вполне заслуживающего уважения, хотя б и номинального, то есть буквально — называться собственным именем и покрывать голову красивой шляпой.

Странных людей недолюбливают. В лучшем случае чудачество видится блажью временной; надо вразумить товарища строгим внушением, и он, глядишь, оправится, дурь из себя выбьет и заживёт, как раньше: без шляп, микроскопов, вечных двигателей, субботних бань и прочего. В худшем же, то есть в рассуждении странности хронической, закоренелой, «чудик» может представить опасность для общества умниц. Умница — очень шукшинское слово и очень неоднозначное. В шукшинских текстах нет матерных слов — изредка встречается лишь «долбо» с многоточием, — но это только на первый взгляд. Функцию мата в говорении восполняет ласкательное уменьшение имён и предметов. Суффикс, названный уменьшительно-ласкательным, зачастую звучит, как уничижительно-насмешливый. Хамский суффикс. Подлый суффикс. Язвительный «дурачок» может ужалить куда больнее, чем восклицательный «дурак!» И Шукшин очень остро чувствовал это хамское качество жизни, не вообще жизни, а того общежития, которое люди наладили меж собой, что в городе, что на селе.

Так что суффикс не виноват. Виноваты люди, свалявшие собственную жизнь в унылую мотню. Им бисер тошен. С глаз его долой, мелочь эту разноцветистую. Но она проступает, как внезапная сыпь на коже нежданно-негаданно у людей, на которых никогда и не подумаешь. Всё дело верно в том, что огонь может вспыхнуть в любой душе, и душа вдруг зашевелится, заворочается, захрустит наваленной поверх ветошью, запросится наружу, как по весне медведь из берлоги. Или вдруг напомнит о себе болью тихой, заноет ласково в банный день, как у Алёши Безконовойного, воспарит высоко-высоко, оглядит всё от края до края и обратно в клетку грудную воротится. Шевеление души человеческой производит дурное впечатление на ближних, тревожит их сон, они всеми силами стараются прекратить эти шевеления, угомонить, осечь, осмеять, «вернуть с небес на землю».

Очень важна эта мысль Шукшина о невыносимом хамстве жизни по отношению нет, не к маленькому, а к сознательно уменьшенному человеку, низведённому до «человечешки» с fix idea. Нередко носителями хамского начала становятся жёны героев, этакие собирательные Нюры Заполошные — что с одной стороны. С другой — налегает общественное бессознательное, выраженное у Шукшина в председательских фигурах. Эти обращаются строго по фамилии и нравоучительно вразумляют «чудящего».

Человеку же надо вроде бы совсем немного. Всего-то, может быть, один день для бани (Алеша Бесконвойный) и ту хотят отобрать. Всё хотят отобрать: имя, баню, день субботний. Всё. И от жизни такой бежать бы бегом, но только, куда от неё убежишь? Сам Шукшин мечтал всего лишь о комнате с письменным столом. Чтобы ручка шариковая, да тетрадь за три копейки — и всё, больше ничего не надо. Но жизнь требует суеты и трёпа, гадких мелочей и унизительных повинностей, отбирающих уйму сил и времени. С жизнью так нельзя, чтобы ограничиться малым и остаться целым. Она, сука, отберёт всё. «Сука» — тоже шукшинское слово, литературный предел грубости, который он мог позволить. Да. Именно так. Именно сука и «долбо» с исчерпывающим многоточием.

«Чудик», то есть «человек чудящий», чужд всем. «Все», кто б они ни были, хоть деревенские мужички за портвейном в клубе, хоть городские модники-интеллектуалы за тем же портвейном на квартире у какого-нибудь дяди. Какая разница? И там и там, странных людей недолюбливают. От человека требуют исполнять «долг окружающего»: нравиться окружающим и быть предсказуемым для окружающих. Не только в делах, но и в самих мыслях. Если не хочешь нравиться, не желаешь влиться в дружное сомыслие — пошёл вон. Гуляй, Вася. Потому «человек чудящий» или «странный человек» — это, конечно, человек без места, странник, «праздно шатающийся». Ходить «вообще», оказывается, грешно. Правильно идти куда-нибудь, на работу, в колхоз, к цели. А ходить «просто так», уже само по себе занятие подозрительное. Этак, он ещё находит чего-нибудь, надумает, насочиняет. Все странствия такого рода приводят на обочину. И тут на обочине люди обретают имена человеческие. Не Саня, но Александр. Не Филя, а Филипп. Умирает человек. Человек умер. А что жизнь? Жизнь хамская. У неё на всё словцо да пословица: «умер за сим и х… с ним». Жизнь, сволочь, всегда продолжается.
— А кто умер-то?
— Да, Саня Залётный…
— А…



Из сборника «Воспоминания о Шукшине» / Изд-во "Сеанс"/.