Говорят, хороши те книги, в которые мы входим одними, а выходим другими — изменившимися. Я расскажу о своём опыте жизни с книгой А. Тимофеевского «Весна Средневековья». Чтобы прочесть её по-настоящему требуется время, художественная чуткость и вкрадчивое внимание. Я прочёл трижды. Выборочно, открывая на случайном тексте. Затем — подряд, от начала до конца. И ещё один раз от начала до конца, вооружившись тонким изящным карандашом из музея Гуггенхайма (сувенир, подарок одного писателя), как нельзя лучше подходящим к эстетике книги. И теперь, когда я взялся писать о ней — она лежит передо мной.
Но есть что-то фатально вторичное в том, чтобы писать текст о текстах. Поэтому я выбрал жанр экскурсии.
Итак.
Обзорная экскурсия «Сберечь свободу» по книге Александра Александровича Тимофеевского «Весна средневековья».
Всё (или почти всё) в архитектуре этой книги кратно трём. Судите сами. Перед нами литературная базилика — три части как три нефа, украшенные изысканными работами лучших художников отечества и зарубежья.
Тридцать три репродукции западноевропейских мастеров, четверо русских живописцев по парусам купола и «Курсанты и балерины» Николы Самонова в апсиде, то есть, простите, на обложке. То — заслуга А. Ипполитова, одного из трёх зодчих базилики. Обратите внимание на три гравюры: «Меланхолия», «Тюрьма», «Бездна» и одну скульптуру — «Вакх» Бернардо Буонталенти. Если учесть, что некоторые художники представлены дважды, то общее число живописцев (зарубежных) равняется тридцати. Вот он «список кораблей», который сам по себе заслуживает внимания. А в скобках указаны названия текстов А. Тимофеевского, которые заботливо собрала в одно целое Любовь А.— третий со-создатель.
I часть
1/ Джузеппе Мария Креспи. «Натюрморт с книжными полками»
II часть
2/ Якопо Понтормо. «Встреча Марии и Елизаветы» («Тоска по Веронике Фосс»)
3/ Тициан. «Нимфа и пастух» («Два Висконти»)
4/ Пьеро ди Козимо. «Вакх обнаруживает мёд» («Про Феллини»)
5/ Караваджо. «Призвание апостола Матфея» («Про Пазолини»)
6/ Микеланджело. «Потоп» («Про Бергмана»)
III часть
7/ Хендрик Аверкамп. «Зимний пейзаж» («В самом нежном саване»)
8/ Антуан Ватто. «Отправление на остров Цитеру» («Последние романтики»)
9/ Пьеро Ди Козимо. «Кефал и Прокрида» («Уродливая Роза»)
10/ Борис Кустодиев. Эскиз декорации к пьесе Е. Замятина «Блоха («Гетто»)
11/ Рембрандт. «Писающая женщина» («Пи-си и ка-ка»)
12/ Генрих Фюссли. «Титания и Боттом» («Сон в летнюю ночь. Эстетика переворота»)
13/ Генрих Фюссли. «Три ведьмы» ( «Пузыри земли»)
14/ Жан Кокто. «Бокал вина» («Душа Эдички при переходе в сумерки»)
15/ Лукас Кранах. «Лукреция» («Лукреция без Тарквиния)
16/ Василий Перов. «Монастырская трапеза» («Господи, помилуй»)
17/ Джеймс Тиссо. «Жёны художников» («Уютное убийство»)
18/ Гюстав Курбе. «Похороны в Орнане» («Шукшин был ближе к Фасбиндеру, чем к Белову и Распутину»)
19/ Виктор Васнецов. «Алёнушка» («Илья Глазунов как зеркало русского концептуализма») 2 фрагмента
20/ Школа Фонтенбло. « Дама за туалетом» («Ты на свете всех милее, всех румяней и белее»)
21/ Бернардо Буонталенти. «Вакх» («Милость к падшим и суд Линча»)
22/ Франс Хальс. «Малле Баббе» ( «Я только пискнула в искусстве»)
23/ Антонио де Мессина. «Се человек» («В краю безлюдном, безымянном, на незамеченной земле»)
24/ Хендрик Гольциус. «Даная» («Модная трагедия»)
25/ Мари Бенуа. «Портрет негритянки» («Социалистический реализм Майка Ли»)
26/ Альбрехт Дюрер. «Меланхолия – 1» («Конец иронии»)
27/ Диего Веласкес. «Марс» («Провинция как центр мира»)
28/ Жан-Огюст-Доминик Энгр. «Смерть Леонардо да Винчи» («Незамерзающий ручей»)
29/ Жан Франсуа де Труа. «Завтрак с устрицами» («Дух мелочей прелестных и воздушных смешался с рыбным»)
30/ Рафаэль Санти. «Парнас» («Автобус в Дельфы»)
31/ Джованни Пиранези. «Тюрьмы» («Тюрьма как воля и представление»)
32/ Хендрик Тербрюгген. «Концерт» («Между»)
33/ Фёдор Толстой. «Автопортрет» ( «Евгений. Утешение Петербургом»)
34/ Уильям Хогарт. «Бездна» («О Москве»)
35/ Иероним Босх. «Сад земных наслаждений» («Семь»)
36/ Питер Пауль Рубенс. «Елена Фурман» («Милок»)
37/ Сандро Ботичелли. «Клевета» («Весна средневековья»)
В центральном нефе располагаются девять текстов о великих мастерах кино: Феллини, Бергмане, Пазолини, Висконти, Фасбиндере. Предвосхищая возможную досаду: почему фрески, простите, репродукции картин чёрно-белые? ответим — все цвета даны в текстах. Цветное письмо разумно уравновесить монохромом иллюстрации. Следуйте за мной.
В левом нефе вы видите книжный стеллаж работы Джузеппе Мария Креспи. На его полках — три десятка хроник трёх лет жизни нашего отечества (с 1995 по 1998 год). И послание автора, безымянное. Но мы дерзнём озаглавить это предисловие, вернее — нежно подчеркнуть главный посыл его, касающийся пользы чтения книги: «вдруг кто-то поймёт, как в следующий раз сберечь свободу». Так, напомню, называется наша экскурсия по литературной базилике раннего средневековья — «Сберечь свободу». Чуть-чуть потеснитесь, чтоб другим видно было… Спасибо.
Рассмотрим подробнее, что здесь написано: «Высокомерно проигнорировав русских, Запад совершил ужасающую глупость, потому что главным в ХХI веке будет конфликт европейского либерализма и исламского фундаментализма».
Обратите внимание на дату — 3 ноября 1995 года. А вот ещё, не сходя со страницы:
«… у интеллигенции, к сожалению, снова появляется героическая задача личного противостояния». Кому? спросите вы, да всё тем же — кто «слово «Родина» употребляет с частотой предлога».
Awesome. И это, замечу, не только, не сходя со страницы, но оставаясь в границах одного абзаца. Кажется, написано две минуты назад, а минуло двадцать лет с хвостиком. Кому не видно, я потом дам время, вы подойдёте и всё внимательно посмотрите.
Распределитесь по стеночке. Осторожно, не сверните вазу. Нет, руками лучше не трогать. Да, да. Всё подлинное. И эта люстра тоже, да.
Вот ещё замечательный образец от 15 февраля 1997 года:
«Главная русская беда — максимализм при недостатке воображения. Либо экстатически воздвигать памятники, либо их остервенело рушить…»
Отойдите, пожалуйста, от вазы! На нас уже ругаются. Спасибо.
«… либо обращённый к одним небесам духовный «верх», либо бурнокипящий общественный «низ» — то, что находится посередине, здесь принято игнорировать как мещанство».
Друзья, давайте отойдём от вазы. На нас уже смотрят как на оккупантов. Перейдём к Парижу. Вы же любите Париж? Ах, Париж-Париж…
23 января 1998 года.
«Заметки о русском Париже — жанр обречённый. О нём сложено столько умностей и глупостей, столько тонкостей и пустот, что свою принципиальную лепту мудрено внести даже по последней части». Чуть далее: «Несоответствие, по-видимому, главное русское чувство в Париже, замечательно неощущаемое и замечательно поминутно разрешаемое».
Пожалуйста, не надо меня фотографировать! Особенно со вспышкой. Я же слепну и не могу читать! Друзья, будьте же вы деликатны. Мы же в храме. Искусства, по меньшей мере. Я продолжу. Вот как раз о вас, то есть, о нас:
«Французская максима, что русские варвары топчут русский Париж, — высокомерна и приблизительна. Раз топчут, значит, грех не вытоптать».
Точно сказано, не правда ли? Один из тех случаев, когда у читателя возникает смех в лучшем смысле — смех как естественная реакция на точность и узнаваемость. Когда сказано точно о том, что узнаваемо, тогда и становится смешно в лучшем смысле. Да. Это было небольшое отступление. Следующий пассаж пространен, но безусловно заслуживает, чтобы процитировать его целиком:
«Свившись упругой двойной змеёй в галерее и вальяжно распластавшись — в три-четыре кольца на всю огромную площадь, — тысячи французов и корейцев, американцев и русских смиренно мокнут под проливным дождём, чтобы потом, ворвавшись в музей, промчаться мимо всех чудес света, как соотечественники в Версале, и приникнуть к общему дереву — к сидящей под стеклянным колпаком женщине с кривой многомудрой улыбкой».
Да. Это о «Джоконде». Нет. Здесь её нет. Она в Лувре. А мы, напомню, в литературной базилике раннего средневековья. Стиль? Я думаю, романский. Полуциркульные арки. Мозаика. Всё указывает на романский, да. Тут многое хочется цитировать, — только начни и трудно будет остановиться, — но тогда мы не успеем посмотреть остальное. Поэтому, сильвупле, за мной, дамы и господа.
Мы переходит в правый неф. Три десятка текстов (помните по про эту сакральную цифру! не забывайте) и своеобразное заключение в приделе, написанное в соавторстве с уже упомянутым А. Ипполитовым. О той самой весне средневековья. Но обо всём по порядку.
Если попытаться ответить на вопрос, что объединяет тексты «правого» нефа — а это сложный вопрос — то на ум приходит слово «утопия». Именно «утопия» и «антиутопия» в искусстве и в жизни становятся главными предметами размышлений автора при всём прекрасном разнообразии натур: от Греции до Петербурга, от Лимонова до Ахматовой, от Москвы до Брайтон-бич.
Вот несколько избранных цитат из текста «Последние романтики», о феномене «шестидесятничества»:
«Романтическая мечта об общности — основа всякой утопии, всякого фашизма и самая страшная угроза демократии».
«Любая утопия — плод синкретического мышления. Основа её — некая всепронизывающая идея. Идея может быть разной: классовой, расовой, национальной, религиозной, какой угодно».
«Демократия, основанная на единстве нравственного идеала, эта причудливая фантазия авторитарного мышления — суть утопии шестидесятников».
Утопия — дама с безразмерным гардеробом, рядящаяся в самые причудливые одежды. Утопический парадиз может видеться и в далёкой Америке, и в обратной перспективе отечества с высоты Манхеттена. Так герои текста «Гетто» созерцают в ночном Нью-Йорке образ далёкой и прекрасной Москвы. Хвалёная «политкорректность» не выдерживает проверку здравым смыслом и обнажает правду — абсурда в демократической Америке никак не меньше, чем в демократически недоразвитой России.
Обратите особое внимание на текст от августа 1991 года — «Сон в летнюю ночь. Эстетика переворота».
Цитата:
«Если внимательно вчитаться в «Обращение» (ГКЧП — прим, А. Ю.), то станет ясным, что стоящая за ним идеология значительно ближе к газете «День», чем к газете «Правда». Это не коммунистическая государственность, объединяющая народы в империю ради каких-то идеалов, а государственность как таковая, империя как таковая, самодостаточная как культ и самоценная как храм. Такого в истории России тоже никогда не было <…> Антигосударственный переворот, совершаемый во имя голой государственности, — это уж что-то очень парадоксальное. <…> По сути дела, это был не государственный, не военный и даже не дворцовый, а телевизионный переворот».
Мне кажется, в этом тексте точно сформулирована суть той идеологии или «утопии», которая окружает нас сегодня. Спустя четверть века (уже больше). Утопия чистой государственности «самодостаточной как культ и самоценной как храм» — и есть главная скрепа теперешнего «русского мира». Таким образом, ГКЧП, бесславно проиграв на коротком историческом отрезке, одержал победу на более длительной дистанции. И да. Поворот к этой утопии произошёл не на полях сражений и не на подступах ко дворцам, а по телевизору.
Теперь я умолкаю. Предлагаю вам самим полюбоваться витражами отечественной словесности в лучшем её изводе. Сейчас как раз вечер. Солнце хорошо падает. Можно разглядеть каждую деталь. Почувствовать цвет, свет и красоту композиции:
«… в России, где гражданское общество традиционно отсутствовало, здравый смысл всегда искал опору в хорошем вкусе и, соединяясь с ним, сказывался преимущественно в стихах...» (Пузыри земли)
«Во все времена и во всех обществах скандал возникает по одной причине: из-за нарушения господствующей типовой морали или нормативной этики (что, в общем, одно и то же). (Душа Эдички при переходе в сумерки)
«Хорошее общество» на протяжении веков справедливо бичевалось всеми как душное и бездушное. Но оно и впрямь было хорошим — плохим, конечно, но лучшим из всех возможных».
«Вам говорят: дамы, не сморкайтесь в занавески. И возмущаться в ответ — либеральный террор! фашизм! — было бы, наверное, не вполне адекватно».
«Интимное не относится к числу социальных феноменов, а значит, не подлежит суду общественной морали, что бы по этому поводу ни думало само общество».
«Чаяния тотального гражданского общества — вообще-то главная российская беда».
«Отечественная традиция богаче, чем думают её ревнители, и каждый в ней может обрести своё: кто — маршала Жукова, кто — генерала Власова, кто — Игоря Талькова с Иоанном Кронштадтским, а кто — Пушкина А. С. (Милость к падшим и суд Линча)
«Так называемый «хороший вкус» весьма снисходителен к «низкому», но абсолютно нетерпим к «среднему». (Дух мелочей прелестных и воздушных смешался с рыбным)
«В Греции есть либо вечность, либо кич — и ничего посредине».
«За окном подымались горы. «О, — сказала моя соседка. — У вас есть такие в России?» — «Да, в Крыму», — меланхолически ответил я, не предполагая в ней геополитической ушлости. «Но ведь Крым на Украине», — удивилась старуха и посмотрела на меня с подозрением неожиданно осмысленными глазами. «Nice» мгновенно улетучилось. А она не такая тёмная, как привыкла казаться, подумал я».
«Центр мира обретается в ресторане». (Автобус в Дельфы)
«Дух дышит, если удаётся — и в архаике, и в новаторстве, и в станковизме, и в концепте, и в профессии и поверх неё, но скорее всего где-то между, а где именно — бог весть». (Тюрьма как воля и представление)
«Запад для него всегда был главным авторитетом, он и квартиры выбирал с видом на Запад, и постель стелил головой к окну, и в минуту жизни трудную, ещё с детства, привык поворачиваться туда, где Италия, строго на юго-запад, чтобы обрести спокойствие и ясность». (Евгений. Утешение Петербургом)
«Тоталитарный человек выбирает люстру, а свободный — лампы».
«Город — это система отличий, складывающихся веками, а не патент на первородство, выданный одномоментно». (Открытый город)
«У вас нет долгов — ни перед кем, никаких? С вами не о чем разговаривать»
«Возрождение письма, случившееся в Интернете, ещё таинственнее, ещё радостнее, чем новое слово «товарищ». (Семь)
Бздень!!.... Топот. Визг. Плач.
Кто-то всё-таки свернул вазу… Наши? Нет. Это следующий автобус. Другие экскурсанты. Наши уже все — вот они. Снаружи ходят. Фотографируются на фоне базилики. Ищут чего бы перекусить.
Друзья, соберитесь все, пожалуйста, на одну минутку. Мне надо сказать пару слов. Все здесь? Хорошо.
Мы так и не ответили на главный вопрос: «Как сберечь свободу?» Ответ может быть найден в «центральном нефе». Девять текстов о мастерах высокого кинематографа, написанных безупречным русским языком. Может быть, в этом ответ? Не терять живительной связи с миром прекрасного и высокого? А может быть, ответ заключён в сакральной троице, лежащей в основе столь же безупречной композиции литературной базилики.
Вернёмся напоследок к числу «три».
Всё (или почти всё) в этой книге кратно трём.
Три создателя: Александр Тимофеевский, Аркадий Ипполитов и Любовь Аркус.
Три части.
69 текстов + предисловие и заключение.
В имени Александр — 9 букв. В фамилии Тимофеевский — 12.
Простите, я увлёкся.
Мне бы хотелось сказать главное, что я вынес из этой книги — мысль о таинственном родстве красоты и свободы, эстетического начала и духа вольна. Тот, кто не чувствует и не уважает красоты, зачастую не чувствует и не уважает свободу. И напротив, кто равнодушен к свободе, как правило, беспробудно и трагически туп в понимании прекрасного. Потому «сберечь свободу» возможно лишь оберегом «красоты» и решительным отпором безобразному.
Искусство порою созидается отсечением лишнего (Микеланджело). Так и глупая ваза должна была быть разбита в этом тексте. Потому что, если в тексте появилась ваза, то все ждут, когда она разобьётся. Закон ружья на стене в последнем акте. Но я подумал, что её вообще не должно было быть. Откуда в базилике — то, есть раннехристианском храме, которому мы уподобили книгу, возьмётся ваза? Ей там просто неоткуда взяться. Подозреваю, что она пришла в базилику из музея, точнее из Эрмитажа, а ещё точнее — из двадцатиколонного зала, где выставлена коллекция античных гидр, лекифов и прочих амфор.
Но здесь в базилике она неуместна. Вазу надо отсечь, как лишний мрамор. Отсекли.
А теперь — вы свободны. Отъезжаем в шесть. Постарайтесь не опаздывать!
СПб, 2017