Из всех виртуальных миров фейсбук один из самых примечательных. Не случилось ли переселение народов незаметное: из мегаполисов в Цукервиль? Виртуальный мирок удивительно точно воспроизводит механику жизни хорошо знакомую по книгам и фильмам, от флоберовского Ионвиля до фонтриеровского Догвиля. Читая «Госпожу Бовари» в параллель с фейсбуком, обнаруживаешь изрядное сходство между Цукервилем и Ионвилем. Приглядитесь. Наверняка в ваших друзьях/подписчиках найдётся Эмма и её кипсек-инстаграм, аптекарь Оме с ежедневными постами против мракобесия аббата Бурисьена, аккуратный нотариус Дюпюи и незамысловатая Фелисете, грубоватый Рудольф и печальный Шарль, сидящий на скамейке под виноградной лозой с чёрным локоном в руке.

Из всех возможных несуразностей, какие только можно вообразить в наше время, самая нелепая и странная — смерть в фейсбуке. В жизни ты никогда не встречал этих людей, тебе знакомы только аккаунты, эти одинаковые домишки, которые заботливо выстроил для нас Цукерберг, оставив право выбирать обстановку и, настрого запретив, вмешиваться в планировку. Итак, мы живём в одинаковых домиках, а быть может, комнатках, лишённых четвёртой стены, распахнутой на одну и и ту же улицу. Каждый день всё тоже; конвейер лиц, движущихся от рыночной площади к городскому кладбищу, где предприимчивый Лестибудуа сажает в мертвецов картошку.

Содрогаешься от мысли, что кто-нибудь по твоей кончине сочинит в коментах эпитафию в духе «Sta, viator!», грустный смайлик. Дай бог, всё-таки осуществить то, что так и не удалось несчастной Эмме — уехать из Цукервиля в свой собственный Париж (у каждого есть свой собственный Париж). В праздник, который всегда с тобой. А что всегда с нами? Париж души заключён для кого где, а для меня — в старой доброй литературе, той, что зовётся «мировой», существующей присно в пику миркам, всем этим бесконечным миркам, домикам, комнаткам, распахнутым в бездну пожирающую — силы и время.

Перечитывая хрестоматийный спор аптекаря Оме и аббата Бурисьена, сидящих в комнате с покойницей, я испытал нечто похожее на эсхатологический восторг (термин С. Шнурова), главным образом, от узнавания интонаций. Казалось бы, где Россия начала XXI-го и где Франция середины XIX-го? Но блистательный Флобер описал классический срач а ля фебе.

«— Прочтите Вольтера! — говорил один. — Прочтите Гольбаха, прочтите "Энциклопедию"!

— Прочтите "Письма некоторых португальских евреев"! — говорил другой.

— Прочтите "Смысл христианства", сочинение бывшего судейского чиновника Николя.

Спорщики разгорячились, раскраснелись, кричали разом и не слушали друг друга; Бурнисьен возмущался "подобной дерзостью", Омэ изумлялся "подобной тупости"; и они уже почти переходили к перебранке…»

В конце концов, все споры на свете примиряет сон разума, который, в свою очередь, порождает чудовищ. Иногда это действительно случается. Чудовище выходит из сети и едет в метро на окраину большого города. В его рюкзаке чистая одежда и нож. Он заходит в квартиру к тому, кого знал лишь по чату, достаёт нож и наносит семь-восемь проникающих, затем переодевается в чистое, запирает за собой дверь на четыре оборота и уходит. Это не художественный вымысел, а вполне документальное описание убийства реального человека, которое произошло почти ровно год назад. Убитый не был жителем Цукервиля, и о его смерти я узнал не из поста. Тогда я удержался от эпитафии в фейсбуке, потому что любая эпитафия в фейсбуке, самая искренняя и пронзительная сводится к плакучей иве и тому самому «Стой, путник…». Но сейчас я нахожусь за пределами Цукервиля и могу писать то, что действительно хочу, рассчитывая на внимание чуть более пристальное, чем лента фебе в-середине-дня-промеж-дела-от-нечего-делать, где очередной срач от нечего делать вспыхивает и гаснет, гаснет и вспыхивает.

Все споры на свете примиряет сон разума:

«Г-н Бурнисьен был крепче аптекаря и ещё некоторое время беззвучно шевелил губами; потом и у него незаметно склонилась голова, он уронил свою толстую чёрную книгу и захрапел.

Так сидели они друг против друга, выпятив животы, оба надутые, нахмуренные; наконец-то после стольких раздоров они сошлись в единой человеческой слабости; оба были неподвижны, как лежавшая рядом покойница, которая, казалось, тоже спала».

Нынешней весной другое чудовище с рюкзачком вышло на поверхность и спустилось в метро. Жители Цукервиля, как обычно, перемыли и забыли на третий день, как преданье старины глубокой. Проживая неподалёку, я ходил мимо, видел изо дня в день, как заносило снежными хлопьями сугробы гвоздик, появлялись фотографии погибших в целлофановых файликах, прикреплённых скотчем к граниту, стеклу, мрамору — поминальные профили, и перед ними останавливались, молча смотрели на расплывчатые огонёчки свечек в рубиновых баночках, охраняющих пламя от неизменного норд-веста и чёрной воды, в которую обращаются те самые снежные хлопья, едва достигнув асфальта, гранита, стекла, мрамора, и шли дальше, дальше, дальше.

Нас гонят дальше, дальше, дальше.

Срачи а ля фебе вспыхивают и гаснут, гаснут и вспыхивают.

Все споры на свете примиряет сон разума,

но свеча продолжает гореть даже, когда все спят.




СПб, апрель 2017 г.