Фаина Гримберг (Гаврилина)



Я ЕВРЕЙКА



Венсану Молли и Моник Розенбаум



«Я изобретаю для себя биографию и личность».

Жерар Женетт



«Каждый историк непременно должен быть

ясновидящим, устремляющим свой взгляд в прошлое».

Э.-Т.-А. Гофман, «Дож и догаресса»



«В искусстве вымысел и есть правда».

Мария Ходакова



"Je sois greque!"

Melina Mercouri

ГАЛИЦИЯ



Моя бабушка давно умерла

;;;;;;;;;;;;Я никогда не видела её

;;;;;Но вот она говорит

;;;;;;;;;Она говорит вот эти слова:

Я была сирота

;;;;;;;;;;мне было одиннадцать лет, а ему пятнадцать

;;;;;;;;когда замуж выдали меня за него

;Отрезали мои косы

;;;;;;;;;;;завязали голову платком

Женщины возле дома

;;;;;;;прямо на улице

;;;;;танцевали кадриль

;;;;;Играли две скрипки

Я поняла, что теперь всегда буду жить с этим чужим парнем, сапожником

;;;;;;;;;;;;;;;;всегда буду жить с ним

;;;;;;;;;;Я закрылась руками и стала плакать

Я пятнадцать лет прожила с этим чужим парнем

;;;;;;;;как был чужой, так и остался

;;;Потом его убили

;;;;;;;;Моего мужа убили эти мужики, когда погром был

Я кричала, кричала над этим мёртвым чужим парнем

;;;;и говорила, говорила, говорила о нём

;;;;;;;;;;;;;;;;;разные слова

А я ведь так и не узнала его

;;;А он и не думал узнавать меня

;;;;;;;он только узнал, что я плохо умею варить еду

;;;;;;;;;;;;;и плохо умею латать одежду

;;;;;;;И он привык сердиться на меня

Но я говорю мои слова о нём

;;;;;;;;;;над его мёртвым телом

;;и это уже совсем другой он

;;;;И я вдруг его люблю!

Мой сын через их деревню шёл

;;;;;и видит, что свинья тащит их ребёнка

;;;он кинулся отнимать, спасать,

;;а эти сбежались бить моего сына,

;;;;;;который их ребёнка спас!

;;;;Мой сын мне всё рассказал

;;;;;Я так разозлилась на них! —

— Да пусть всех ихних ублюдков свиньи съедят!

А он сказал мне: «Мама! Так нельзя говорить»

;;;;;;;;Он правду сказал

;;;Правда, так нельзя говорить

;;;;;Это мой сын

;;;;;я им горжусь

;;;;Вы знаете, как это хорошо: гордиться своим сыном?!

Вы никогда не хоронили двух дочерей, девочек

;;;;;;;;девять лет, заячья губка

;;;;;;;;;;;;больное сердце

;;;;;;;;;ходит задыхается

;;;;;;;трёх мальчиков —

;;;;;;;;;;;;;;;сгорели просто

;;;;;;;сгорели в болезни

;;;маленькие на кровати

;;;;;;такие худенькие маленькие тела

;;;;;;в синих пятнах вдруг

;;;;;;;;;;;и не умели говорить

;;;;;;и не могли ничего сказать мне

Уже у меня слёз не было

Мои чёрные прямые волосы сделались седыми совсем

;;;;;и выпали мои зубы после всех родов

Но я ещё говорю, я ещё причитаю

;;;;;;;;;;;в обычае похоронном.

И я не плачу слезами

;;;;;;;;;;я плачу словами

;;;;;;;;;;;;;;моими словами

;Я зу́герун — говорщица, причитальщица

;;;;;;Я говорю, я причитаю

Мёртвого после похорон надо оплакивать семь дней

;;;;;;;;;;;;;сидеть на полу

А кто не умеет причитать, говорить о своем мёртвом,

;;;;те причитальщицу нанимают

А я умею говорить о мёртвых

За эти причитания мне дают одну курицу

;;;;;;;;;;;;так платят каждый раз

Но дело не в какой-то курице дурацкой,

;;;;которую я плохо варю для моих детей

;;;;;;дело в том, что я люблю это дело — причитать

;;;;;;;;;;;;говорить, говорить

;;;;;;;;;быстро находить слова

Платок чёрный повязан под подбородком

;;;полотенце мокрое от крови из горла

;;;;;;;;;что за кашель

Нет, я не хочу умирать

;;;;Я хочу увидеть моего сына

;;;;;;;единственного выжившего из всех моих детей

Я хочу увидеть моего сына

;;;единственного, который выжил

;;;;;;;;;;;;;из всех моих детей

;;;;;;Где он сейчас?

;;;В каком речном порту какие-то тюки таскает

;;;;;;;;;и вечером в каморке при одной свече

;;;;;;;;уткнулся в книгу на русском языке

И ты перестаёшь говорить

;;;ты захлёбываешься кровью из горла

;;;;;;;ты умерла

;Теперь говорю я:

;;;;Бабушка!

;;;От тебя мне

;;;;;;;кроме туберкулёза, ревматизма и слабых глаз

;;;;;;;;;кроме всего этого

;;;;;;;;;;;;;подарок

;;дар оплакивать словами, причитать, кричать

;;;;;;;;;;ладони к вискам и говорить, говорить

;;;;;;;;говорить эти мои причитания,

;;;;;;;;;;;;;;;;;пока не выговорю всё,

;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;;всё!..

Кирилл Рябов



4 РАССКАЗА



Из книги «Чистилище»

CОБАЧЬЯ СМЕРТЬ



Про эту собаку детскому писателю Каткову рассказал старый приятель, поэт Никишин, когда они стояли в очереди за супом, который выдавали в столовой союза.

— А она большая? — спросил Катков.

— Чёрт его знает! — пожал плечами поэт. — Я ещё не видел. Мне сказали, что это фокстерьер. Только я в породах не понимаю. Фокстерьер — большая собака?

— Не очень, — ответил Катков.

История была такая. Переводчик Зиберт через два дня уезжал в эвакуацию. У него была собака, фокстерьер Макс. Взять с собой собаку Зиберт не мог. Нужно было вывезти старых родителей, жену с детьми, кучу вещей, библиотеку. Для пса просто не было места. Бросать его на произвол судьбы в пустой квартире, Зиберт не хотел, и решил отдать Макса кому-нибудь из знакомых. Из тех, кто ещё не умер, Никишин был самым близким приятелем. Зиберт пришёл к нему домой и сказал:

— Сохрани собаку, я тебе до конца дней буду благодарен.

— А чем я её кормить буду? — спросил Никишин. — Мне самому жрать нечего.

— Я оставлю тебе денег, — сказал Зиберт. — А как доберусь в Москву, сразу вышлю посылку. Вам на двоих хватит. Прошу, сохрани собаку.

Катков взял свою миску с супом и выпил через край, не отходя от раздачи. У супа был привкус половой тряпки.

— Как же он сам-то собаку сохранил? — спросил Катков.

— Этого я не знаю, — ответил Никишин. — Мне-то какая разница. Он мне даст три тысячи. И потом будет присылать и денег и жратвы.

— Ты когда за ней идёшь? — спросил Катков.

— Завтра утром. Он вечером уезжает на аэродром, а утром отдаст мне пса своего.

— Смотри, чтобы не отобрали.

— А я его под рубашку засуну, прямо к телу. А сверху тулуп. Не будет видно ничего.

Из союза писателей Катков пошёл к Зиберту. Дверь ему открыла жена переводчика Клара. Она вопросительно смотрела на Каткова, явно не узнавая. Хотя они были знакомы. Довольно хорошо. Года три назад Каткову даже посчастливилось потискать её за коленки. Это случилось на дне рождения Зиберта. Клара крепко врезала шампанского, села вдруг рядом с Катковым и стала истерично ржать. Сам именинник к этому моменту спал в кресле, откинув назад голову и открыв рот. Катков возбудился и разозлился. Он сунул руку под стол. Некоторое время Клара вела себя так, будто ничего не происходит, потом умолкла и вернулась на своё место. Катков поймал её взгляд и прочитал мысли. «Грязный старик», вот что она подумала.

— Что вам нужно? — спросила Клара сухо. Выглядела она, так же как и три года назад. Разве что чуть-чуть похудела. Это ей даже шло.

— А Дмитрий Иваныч дома? — спросил Катков. — Я пришёл за собакой.

Клара впустила его в квартиру. Здесь было тепло. Катков даже хотел снять шапку, но постеснялся грязных волос.

— Подождите тут, — сказала жена переводчика и ушла в комнату.

Катков огляделся. Тепло, чисто, сухо. Запах уютного, безопасного жилища. Запах еды. Чёрт возьми, запах еды! Он даже вздрогнул от неожиданности. В его собственной квартире за стеной был склад покойников. И больше ничего.

Вышел переводчик. Он тоже не узнал старого детского писателя, с которым раньше пил водку.

— Вы говорите, за собакой пришли? — спросил Зиберт.

— Ага, — кивнул Катков.

— А с чего вы решили, что здесь дают собак? — спросила Клара.

— Мне про это сказал Саша Никишин. Вы разве не узнали меня? Я — Катков.

Зиберт посмотрел на жену. Клара вытаращилась на Каткова.

— Лев Матвеевич? — сказал переводчик. — Вот так дела. Вас не узнать.

— Похорошел? — слабо оскалился Катков.

— Чаю выпьете? — предложил Зиберт после паузы.

— Не откажусь.

Они прошли в комнату. На полу лежали тюки, стопки книг, перевязанные верёвками. Катков опустился на табурет. Клара принесла ему в железной кружке чай. Настоящий чай. Крепкий. С сахаром.

— Так вот, насчёт собаки, — сказал Зиберт. — Я договаривался с Сашей…

— Он умер, — резко перебил Катков.

— Умер? — закашлялся переводчик. — Как? Когда?

— Сегодня утром. В союзе писателей. В очереди за супом. Прямо на меня упал.

— Как же так, — пробормотал Зиберт. — Что же делать? Он же молодой совсем… Господи, что делается!

Катков, опустив глаза, втягивал сквозь вставные зубы тёплый чай.

— Саша попросил меня забрать собачку.

Некоторое время никто ничего не говорил. Потом Зиберт нарушил молчание.

— Вы тут посидите, Лев Матвеевич, а мы сейчас вернёмся.

Он взял жену за руку и вышел из комнаты. Катков ждал. Чай закончился. Ему хотелось ещё. Покрепче и послаще. И поесть. Могли же и поесть предложить, сволочи! А покурить? Покурить-то дадите?

Катков слышал, как супруги что-то шёпотом обсуждают, а когда Зиберт вернулся, попросил у него покурить. Переводчик похлопал по карманам и достал портсигар.

— Очень неожиданно всё, — сказал Зиберт, поднося спичку к папиросе Каткова. — Сохраните мне собаку. Я только доберусь в Москву, сразу вышлю посылку.

— Ага, — сказал Катков.

— Это ненадолго. Как устроюсь, сразу и Макса заберу. Мне нужен будет ваш точный адрес.

— Ага, — повторил Катков. — А можно мне ещё чаю?

— Клара! — позвал Зиберт.

Она принесла чай. Холодный и несладкий. Совсем не то…



***

Макса принесли завёрнутого в старое одеяло, и Катков сразу засунул его под пальто. Пёс был не очень тяжёлый. Слегка вздрагивал и шумно сопел чёрным носом.

— Пожалуй, я вас провожу, — сказал Зиберт, накидывая полушубок. — Мало ли что.

Катков не возражал.

Они вышли на улицу.

— Макс очень добрый, — сказал переводчик. — Очень умный. Всё понимает, но вот только не говорит. Иногда так смотрит, того и гляди скажет: «Какие же вы все дураки».

— На охоту с ним ездили? — спросил Катков.

— Почему на охоту?

— Это же охотничья собака. Нет?

— Не знаю, может быть. Я в этом не понимаю. Макс ко мне случайно попал. У меня был очень хороший товарищ, работал корреспондентом. Ездил куда-то на Дальний Восток и привёз себе щенка. Ну вот, а два года назад уезжал в командировку куда-то на Карельский перешеек. Там как раз было наступление на финнов. Он мне оставил Макса на время, пока не вернётся…

— Чёрт! — Катков переступил через тело, лежащее посреди дороги.

— И не вернулся. Погиб. А Макс мне остался на память. Очень я его полюбил, знаете.

Катков вдруг подумал, что будет завтра утром, когда Никишин придёт за собакой. А что будет? Поздно уже будет. Он отогнал неприятную мысль и покрепче прижал к себе пса.

— Пишите что-нибудь? — спросил Зиберт.

— Шутите? Думаете, мне до этого?

— Да, — вздохнул переводчик. — Страшное время.

Они добрались до квартиры Каткова поздним вечером.

— Ну и холод у вас! — поёжился Зиберт. — На улице, по-моему, теплее.

— Соседям так только лучше, — ответил Катков, зажигая керосинку.

— Не оставляйте Макса без присмотра, пожалуйста. Украдут.

— У меня не украдут. Угостить вас нечем, к сожалению. Могу только предложить присесть.

Зиберт огляделся и не стал садиться.

— Я уже пойду. Возьмите вот деньги на первое время. Купите на рынке поесть, и себе и Максу.

Он отдал Каткову купюры, свёрнутые трубочкой.

— Тут полторы тысячи. Можно мяса купить.

— На рынке только собачятина, — сказал Катков. — Собака станет кушать собаку? Это вроде как каннибализм.

Переводчик скривился.

— Можно и конины достать. Я, например, покупал колбасу из конины.

— Когда в Москве будете?

— Завтра вечером вылетаем, — ответил Зиберт. — Точно не знаю, не летал раньше, но думаю, на самолёте быстро долетим. Главное, чтобы не сбили.

Катков проводил его до двери, вернулся в комнату, расстегнул пальто и вытащил свёрток. Макс задрожал сильнее. Катков развернул одеяло и посадил пса на пол. Он не знал, что с ним сделать. Живодёрского опыта у Каткова никакого не было.

— Сидеть! — сказал Катков.

Макс смущённо смотрел на него снизу вверх.

— Сидеть! — повторил Катков. — Лежать! Голос! Голос! Сидеть!

Пёс не реагировал на команды. Катков опустился на колени и стал его душить. Руки у него были слабые, замёрзшие. Макс лишь сипел и таращил глаза, но умирать не спешил. Катков освободил одну руку и ударил его по кудрявой голове. Макс завизжал и неожиданно вырвался. Покружив по комнате, он юркнул под кровать. Катков вытащил его за хвост и опять начал душить. Перед глазами всё плыло. Он почувствовал, что-то тёплое и мокрое. Пёс судорожно лизал ему руки. Катков понял, что теряет силы, в ушах появился протяжный гул. Он решил свернуть собаке шею, но из этого совсем ничего не получилось. Макс выворачивал голову, бился всем телом и продолжал высовывать язык, стараясь дотянуться до скрюченных пальцев мучителя. Катков схватил его за шкирку и бросил об стену. Получилось слабо. Макс забился в угол. Катков подполз к нему и снова стал душить. Это продолжалось вечность и повторялось раз за разом. Пёс то и дело вырывался, убегал, а Катков догонял его и снова хватал за горло. Потом они оба выдохлись и лежали на полу, тяжело дыша, глядя друг на друга.

Первым поднялся Катков. Он замёрз. И устал. Приближалось утро. Нужно было срочно заканчивать с этой мерзостью. Катков выдвинул ящик стола и достал нож. Это был кортик, подарок какого-то моряка. «Зачем мне кортик?» — подумал тогда Катков.

Макс опять полез под кровать. Катков всадил лезвие ему в ляжку и зажмурился от брызнувшей крови. Пёс заскулил. Это было невыносимо. Будто плакал ребёнок. Он вытащил его за лапу и ударил кортиком в шею. Макс задрожал, дёрнулся и затих. Теперь нужно было как-то содрать с него шкуру и разрубить тело на части. Катков попытался вспомнить, есть ли в квартире топор. Мысли путались, в голову лезла всякая чушь. Он вдруг вспомнил свою первую книжку. Про учёного пса Джека. Джек умел разговаривать, решал сложные математические задачи. И вообще по сообразительности мог дать фору некоторым двуногим. Дети любили эту книжку. Он иногда читал отрывки из неё, когда выступал на утренниках.

Катков не знал, сколько времени он пролежал в обнимку с мёртвым псом. Успела подмёрзнуть кровь, которой он измазался. Давно пора было разделаться с телом. Но встать не получалось.



***

Они пришли утром и разбудили его. Зиберт и Никишин. Переводчика заметно колотило. Никишин смотрел с отвращением. Катков попробовал сесть, и это у него получилось. Никто ничего не говорил. Потом Никишин спросил, что делать.

— Забираем Макса, — сказал Зиберт. — Надо похоронить его.

— Ладно, — вздохнул Никишин.

Они завернули пса в одеяло и вышли. Катков сидел и смотрел перед собой. Как глупо, подумал он, как всё глупо.

Он не знал, сколько прошло времени. Зиберт вернулся и стал бить его. Сначала удары были истеричными и слабыми, но потом он удачно приложился кулаком в челюсть, так что во рту что-то хрустнуло. Катков, морщась, выплюнул вставные зубы. Переводчик повалил его на пол и стал бить ногами. Бил пока не выдохся. Немного передохнув, он продолжил пинать мёртвое тело.

ЧЕЧЕВИЦА



Марта нашла её недалеко от дома. Рядом с подворотней был большой сугроб, и старуха вцепилась в него двумя руками, чтобы не упасть. Она сползла на колени, и скоблила варежками по снегу, пытаясь подняться на ноги. Марта подхватила её за подмышки, помогла встать.

— Далеко вам идти? — спросила она.

Старуха что-то промычала и уронила голову на грудь. Из-под платка вывалился клок серых волос. Марта привела её к себе и уложила на топчан. Сын Юрик безучастно смотрел на происходящее. Последнее время он мало двигался, мало говорил. Недавно ему исполнилось семь лет.

— Согрей воды, — сказала Марта сыну.

Юрик молча взял со стола кружку, зачерпнул из ведра воды и поставил на печку.

— Вы далеко живёте? — спросила Марта.

Старуха медленно поднимала и опускала тёмные веки. Потом повернула голову и тихо ответила:

— Далеко.

— Может, позвать кого-то? У вас родственники есть?

Старуха долго не отвечала. Затем Марта услышала шёпот:

— Нет, никого нет.

— Как вас зовут?

Ответа она не дождалась. Неожиданно старуха закатила глаза и захрипела. Марта наклонилась и слабо похлопала её по щекам. На синих губах пузырились слюни. Подошёл Юрик с кружкой.

— Дай, скорее.

Марта схватила кружку.

— Она же чуть тёплая, господи…

Юрик молчал, безразлично глядя перед собой. Марта приподняла старухину голову, похожую на сушёное яблоко, и стала вливать ей в рот тёплую воду. Старуха тихо кашлянула и сделала несколько глотков. Взгляд у неё был мутный, и дышала она с трудом.

— Лучше? — спросила Марта.

— Плохо, — прошептала старуха, обдавая её помойным запахом.

— Ну, полежите немного.

Она подошла к окну и закурила. Папиросы недавно прислал брат. Кроме них в посылке ничего не было. «Зачем мне папиросы? — подумала тогда Марта. — Лучше бы прислал поесть». Вскоре после этого пришла похоронка, и Марта закурила в первый раз. Неожиданно она поняла, что курево притупляет чувство голода. Когда Юрик начинал плакать и просить покушать, она давала ему покурить. Впрочем, папиросы заканчивались.

— А она здесь теперь останется? — спросил Юрик.

— Что?

— Здесь теперь останется? — повторил он.

— Не знаю.

Марте стало не по себе. Ясно было, что старуха долго не протянет. Умрёт прямо здесь, у них на глазах. И что с ней делать? Оставить здесь? Глупости какие! Только трупа им не хватало. Хоронить? На это не было ни сил, ни желания, ни денег. Просто выбросить на улицу? Не по-людски вроде…

Марта потушила папиросу и пошла к дворнику. Он был высокий, худой и носатый, как грач. А фамилия его была Файзулин.

— Что теперь делать? — спросила Марта.

— Чёрт его знает, — ответил Файзулин. — Ты её зачем вообще привела?

— Ну, как, — растерялась Марта. — Жалко бросить, плохо ведь человеку.

— А ты посмотри, повсюду они лежат. Всем не поможешь. Сейчас надо о себе думать.

— Может, в милицию заявить? — спросила Марта.

— И что милиция с ней сделает? Она далеко живёт вообще?

— Говорит, далеко…

— А родственники как?

— Говорит, нету…

— Это хорошо, что она ещё говорит. Может, сама встанет и уйдёт?

— А умрёт?

— Умрёт, сходишь в жилуправление. Там решат, что делать.

— Пока решат, год пройдёт…

Файзулин немного помолчал.

— Ты, вот чего, иди пока. Я зайду попозже к тебе, разберёмся…

Марта вернулась домой. Юрик стоял в углу и писал в помойное ведёрко.

— Умерла? — спросила Марта.

— Не знаю, — ответил он, продолжая своё занятие. — Я не смотрел.

Глаза у старухи были закрыты, но грудь чуть заметно вздымалась. «Может, выживет» — подумала Марта.

Дворник пришёл почти через час. В руках он держал банку с красным внутри. «Икра, что ли?» — мелькнула у Марты безумная мысль.

— Жива бабка? — спросил Файзулин.

— Дышит пока что…

— Я вот тут ей кое-что принёс.

— Что это? — спросила Марта.

— Ребятишки недавно во дворе псину разделывали, а я снег с кровью собрал, — ответил Файзулин.

— Что, ей дать собачью кровь пить?

— Я пью, — сказал дворник спокойно. — Она питательная, в ней железо есть… Что ты так смотришь? Не человечья ведь.

Он отдал Марте банку.

— Зайди потом.

Дворник ушёл. Марта вывалила пропитанный кровью снег в кружку и поставила на печку греться. Осенью ей довелось попробовать конину, потом заводской парторг дал Марте кусочек жареного кошачьего мяса. Некоторые и каннибализмом не брезговали. Подумаешь, собачья кровь.

Она села на топчан и стала поить старуху. Та открыла глаза и медленно глотала. Юрик подал писклявый голос:

— Мамочка, оставь и мне немного крови попить.



***

Рано утром она ушла за хлебом. Потом вернулась, и они с Юриком сели завтракать. На топчане слабо шевелилась старуха. Марта выпоила ей всю кровь ещё вечером и больше ничего не давала. Но та крепко уцепилась за жизнь старыми пальцами и, похоже, не собиралась отцепляться.

— Вы как? — спросила Марта.

— Получше, — ответила старуха.

— Идти сможете?

— Смогу, наверное.

Но встать она даже не попыталась. Марта немного подождала.

— Ну ладно. Нам нужно уходить. А вы оставайтесь.

— Спасибо, — сказала старуха. — Я, может быть, уйду попозже…

Марта закутала Юрика, закуталась сама, и они вышли из дома. Марте нужно было на работу, а Юрика она повела в садик. О старухе почти не думала.

Днём на территорию завода стали падать снаряды. Марта спустилась в бомбоубежище. Там уже сидел парторг. Тот самый, что угощал её кошкой.

— Здравствуйте, Алексей Иванович, — сказала Марта.

Парторг не ответил. Марта неловко кашлянула.

— Вам плохо?

В бомбоубежище спустился слесарь.

— Ему уже никак. Со вчерашнего дня тут сидит.

— Почему же здесь? — спросила Марта. — Почему никто не уберёт?

— Да пусть сидит, — сказал слесарь. — Есть не просит.

— Почему вы злой такой?

— Чего мне добрым-то быть? Шестерых детей похоронил…

Марта подумала о старухе. Жива или не жива?

Старуха была жива. Когда они с Юриком добрались домой, она всё ещё лежала на топчане. Марта наклонилась к ней. Дышит. Надо же…

Потом они сели и поужинали: хлеб и немного водянистой каши. Юрик ел вяло, движения были замедленными. Марта подумала, что больше месяца он не протянет. Да и сама она вряд ли доживёт до весны. Если только ничего не изменится. А что может измениться? С каждым днём становилось только хуже. Хлеб урезали, дальше уже некуда. На фронте, судя по слухам, глухое, непроходимое болото. С каждым днём число трупов на улицах выросло в геометрической прогрессии. А что происходит за дверями тёмных, замороженных квартир — страшно было подумать.

Марта уложила Юрика, взяла коптилку и подошла к старухе. Та лежала с открытыми глазами. Марта тронула её за руку. Губы старухи вздрогнули.

— Я, кажется, умру скоро, — сказала она.

Марта вздохнула.

— У вас карточки есть? Давайте, я вам хлеб получу. А то мне вас нечем кормить.

— Карточки украли, — ответила старуха. — Послушайте, как вас зовут?

— Марта.

— Вы немка?

— Нет. Просто имя такое, — сказала Марта. — Как у коровы, знаете?

— Какой коровы? — удивилась старуха.

— Ну, коров так иногда называют. Те, что в марте родились. И меня так почему-то назвали, правда, я в июле родилась.

Старуха прикрыла глаза.

— Чепуха какая-то. Я забыла, что хотела сказать…

— Вы покурить не хотите? — спросила Марта. — У меня есть хорошие папиросы.

— Я не курю. И меня тошнит. Я вспомнила…

— Что?

— Вспомнила, что хотела сказать. Я раньше жила на Большой Пушкарской улице, а потом перебралась к дочери. У меня в той старой квартире кое-что осталось. Целая наволочка чечевицы, килограмм пять, наверное.

— Наволочка чечевицы! — повторила Марта. — Откуда? Почему вы её там оставили? Почему сразу не забрали?

Старуха молча вращала глазами.

— Вы слышите? — Марта дёрнула её за рукав.

— Я забыла совсем, — заскулила она. — Это ещё с довоенных времен. Я пошла за ней и вот не дошла. Если бы я раньше вспомнила, и дочка жива бы осталась.

У Марты затряслись руки. Наволочка чечевицы. Сказка какая-то.

— Помогите мне её забрать, — сказала старуха. — Я вам отдам половину, если поможете.

— Половину? — повторила Марта.

Половина — это сколько от пяти килограмм? Она не могла вспомнить.

— Сходите туда сейчас.

— Сейчас уже ночь, — сказала Марта.

— А когда? Когда вы сможете сходить? Я вижу, вы хорошая, я вам верю. Вы не бросили меня на улице…

Марта пыталась сообразить, когда у неё будет свободное время. Потом её обдало жаром. Завтра у неё выходной. Завтра можно сходить. Господи, наволочка чечевицы!

— Я пойду завтра, — сказала Марта. — Пушкарская, вы говорите?

— Пушкарская, — повторила старуха. — Большая Пушкарская.

Путь до Пушкарской был не близкий. Около двух часов в одну сторону. Марту это не волновало. За едой она была готова идти хоть в Китай.

— Саночки у вас есть? — спросила старуха.

— Саночки? Есть, есть саночки.

— Хорошо, - старуха закрыла глаза. — Дом восемь, квартира двенадцать. Вторая комната. За печкой должно лежать. Только бы никто её не нашёл.

Марта долго не могла уснуть. Сидела в углу и дрожащей рукой курила последнюю папиросу.



***

Утром она покормила Юрика, поела сама и дала маленький кусочек хлеба старухе. Та долго его жевала, прежде чем проглотить. Потом она долго и неприятно облизывалась сиреневым языком.

— Вы собираетесь? — спросила старуха.

— Собираюсь, — сказала Марта.

Она приготовила саночки, положила в них мешок и верёвку. С собой она взяла немного хлеба и нож. Юрика Марта решила оставить дома. Она боялась, что он не выдержит дороги. Она боялась, что и сама не выдержит дороги.

— Я постараюсь не долго, — сказала Марта сыну. — Ты никуда не выходи, дверь незнакомым не открывай. Сиди в комнате.

— Покушать принесёшь? — спросил Юрик.

— Принесу.

— Только возвращайся, ладно?

Во дворе она встретила Файзулина.

— Как там бабка твоя? — спросил он.

— Жива ещё, — ответила Марта. — Может быть, выживет.

Дворник промолчал. Ему было безразлично, выживет или нет.

Марта вышла из подворотни и медленно двинулась по узкой тропинке между сугробами. День выдался ясный и морозный. Снег блестел от яркого солнца. Где-то вдали приглушённо бухали разрывы. Вскоре Марта увидела первый труп. С этого обычно и начинался каждый выход из дома. Мертвецы лежали повсюду. Однажды она решила посчитать, сколько покойников увидит в течение дня. Но очень скоро ей стало плохо, она сбилась и прекратила считать. Правда, к этому моменту счёт перевалил за пятый десяток.

Переступив через тело, она двинулась дальше. На перекрёстке она остановилась, пропуская повозку с трупами. Из-под брезента торчали ноги. Сверху сидел дед в полушубке. Его лошадь с трудом переставляла копыта. Поравнявшись с Мартой, дед вдруг потянул вожжи.

— В санках кто? — крикнул он. — Суй в телегу. Я на кладбище везу.

— Нет там никого, — Марта даже оглянулась на санки. Они были пустые.

— Нет? А я не вижу толком, смотрю — санки, вроде. Думал, везёшь кого…

Он тряхнул вожжами, и лошадь слабо потянула дальше.

— Стойте! — окликнула Марта. — Может, вы меня подвезёте немного?

— А тебе куда? — повернулся дед.

— На Петроградскую.

— Залезай наверх. — Он опять придержал вожжи и махнул рукой.

Марта закинула на телегу санки и вскарабкалась следом.

— Чего забыла там? — спросил дед, трогая с места.

— Родственницу навестить, — ответила Марта.

— А, я и смотрю, с санками… Я тут недавно посадил двоих, они третьего везли закапывать. А пока доехали, все трое уже лежат.

Дед порылся в карманах и закурил. Он не выглядел больным и слабым. Может, продуктовые карточки у мёртвых таскает? — подумала Марта равнодушно.

— Тебя как зовут? — спросил он.

— Марта.

— Марта? У нас корову так звали. Хорошая была корова. Под поезд попала. Глупая…

Он ещё что-то говорил, но Марта его толком не слушала и не отвечала. Берегла силы. По пути они то и дело проезжали мимо трупов, а через одного даже переехали.

— А почему вы этих не подбираете? — спросила Марта.

— У меня телега не резиновая, — сказал дед. — К тому же я их из морга вожу в основном. А тех, что на улице лежат, другие собирают. Как-то снаряд в машину с мёртвыми попал, так их по всей улице разметало. Потом куски приходилось собирать. Зрелище, скажу я тебе, ещё то! А ты много похоронила?

Мама — раз, бабушка — два, дядя Вася — три… А кто ещё? Брат. Но его хоронить не пришлось.

Марта промолчала.

— Тебе где на Петроградской? — спросил дед.

— Пушкарская улица.

— Высажу на Левашовском. А там тебе совсем близко. Дойдёшь.

— Спасибо, — сказала Марта.

— За спасибо и петух не кукарекает, — сказал дед.

Вылезая из телеги, Марта отдала ему половину хлеба. Дед запихал его в рот и сказал:

— До встречи.

«Не дождёшься», — подумала Марта.

Она добралась до Большой Пушкарской улицы. Картина здесь была та же, что и везде, — смерть и разрушения, куда ни глянь. Из репродуктора тихо играла музыка. «А если дом разбомбили? Или квартира заколочена? Или там живёт кто-то?» — подумала Марта.

Дом стоял на месте, побитый осколками, страшный, не живой. Проёмы в выбитых окнах закрывали грязные тряпки и куски фанеры. Двор здесь, как и везде, использовали вместо выгребной ямы. Ступая прямо по окаменевшим кучам, Марта зашла в парадную. Двенадцатая квартира находилась на третьем этаже. Дверь оказалась распахнута, и по тёмному коридору ветер гонял мелкий снег. Марта отдышалась и вошла во вторую комнату. Она была пустая. Кто-то давно уже вынес отсюда всю мебель. Но печка никуда не делась. Чтобы и её вынести, пришлось бы выламывать кусок стены. Да и кому она нужна? За печкой оказалась небольшая ниша, заваленная всяким хламом — задеревеневшие газеты, распухшие от сырости книги, драные тряпки. Марта покидала всё это в сторону. Внизу лежал плотный тюк — наволочка с чечевицей. Она вцепилась в него двумя руками.



***

Марта медленно шла по улице мимо развалин, мертвецов, сугробов и тащила за собой саночки. На них лежал обвязанный верёвкой мешок. В мешок она засунула наволочку с чечевицей. В кармане пальто она слабой рукой сжимала маленький перочинный нож. За этот мешок она была готова любому встречному вскрыть глотку и выцарапать глаза. В мешке теперь лежала её жизнь. Жизнь её сына.

Неподалеку от улицы Мира она попала под обстрел. Тревога сработала раньше, чем посыпались бомбы. Марта торопливо запихала в рот остатки хлеба и свернула в подворотню. Тут же где-то неподалеку рвануло так, что у неё замелькало перед глазами. На голову посыпалась труха. Она легла сверху на саночки и обхватила руками мешок. Мимо прошёл человек, задев её ногой. Опять рвануло, но теперь чуть подальше. Человек остановился и тронул её за плечо. Марта подняла голову. Перед ней стоял мужчина в военной форме.

— Жива? — спросил он с интересом.

— Жива, — сказала Марта.

— Пошли в бомбоубежище. Завалит тут к чертям.

— Я здесь пережду.

— Дело твоё, — пожал он плечами и вышел прямо под разрыв.

Отбой объявили спустя час. Оглохшая, Марта выбралась из подворотни. Дома в конце улицы больше не было. В нескольких метрах от неё валялись какие-то бурые лохмотья. Марта присмотрелась и различила военную шинель. Из репродуктора спустя короткое время снова заиграла музыка. Что-то тихое и печальное, вполне подходящее для открывшейся картины. Мимо проковыляла женщина с окровавленным лицом, пальто на ней дымилось.

— Хочу жить, хочу жить, хочу жить, — услышала Марта бормотание.

Потом она увидела старика. Он лежал на животе неподалеку, и снег под ним и вокруг него быстро пропитывался красным. Старик часто дышал, зажмурив глаза. Марта медленно двинулась по улице. Когда она проходила мимо, старик вдруг уцепился липкой рукой за санки и подтянул к себе. Она подергала за верёвочку, но он не отпускал.

— Ну отдайте же, — пробормотала она.

Старик что-то простонал, вздрогнул и перестал дышать.

— Пусти, гад.

Марта опустилась на колени и укусила его за руку. Рука была твёрдая, как кусок дерева, и солёная от тёплой крови. Старик вцепился намертво.

К ним подошёл милиционер.

— Что тут? — спросил он.

Марта подняла голову. У неё были ярко-алые губы, как будто она только что насосалась свежей крови.

— Он не отпускает, — сказала Марта.

— Ваш отец? — спросил милиционер. — Или муж?

— Я его не знаю.

Она тяжело поднялась на ноги. Борьба с мертвецом отняла много сил.

— А что у вас в мешке? — спросил милиционер.

Марта вдруг почувствовала отвращение к этому человеку. И страх, что он отнимет у неё мешок, если узнает о его содержимом.

— Вещи, — сказала она. — Вещи моего сына.

Милиционер наклонился и дёрнул старика за руку. А потом несколько раз сильно топнул по ней сапогом. Марта молча наблюдала за его действиями. Никаких эмоций она не испытывала. Только очень сильно хотелось поскорее попасть домой. Милиционер тем временем высвободил саночки и перевернул старика на спину. У того был разворочен живот.

— Можете идти, — сказал милиционер.

Марта пошла. Потом остановилась и оглянулась.

— А может быть, вы меня немного подвезёте?

— На чём? — спросил милиционер. — На своём горбу?

— А у вас машины нет?

Он отряхнул руки и подошёл к ней.

— У меня даже второй пары портянок нет, — сказал милиционер.

Вблизи Марта увидела, что губы у него искусаны в кровь. Она развернулась и пошла прочь. Марта чувствовала, что милиционер смотрит ей вслед, и очень хотела оглянуться, но сдержалась, свернула за угол, так и не посмотрев назад. Пройдя немного, она остановилась. Посреди улицы стоял обледенелый троллейбус. Он был похож на гигантский сугроб. Задняя дверь оказалась открыта. Марта зашла в салон и втащила за собой санки. Повсюду ровным слоем лежал снег. На заднем сидении рядом с выходом сидела женщина в старой папахе. Судя по виду, она просидела здесь не меньше месяца. Голова её была откинута назад, и во рту тоже лежал снег.

Марта опустилась на соседнее сидение. У неё кружилась голова, а ноги мелко дрожали. Скоро она стала клевать носом и несколько раз вздрагивала, когда роняла голову на грудь. Нужно было двигаться дальше. Дом был где-то далеко. На другом конце света. Как дойти? Она уже не чувствовала холода, и это был дурной знак. Она попыталась встать. Ноги не слушались. Руки стали будто деревянными. Ей хотелось кричать, но это не имело смысла. Кто придёт на помощь в этой безлюдной, ледяной пустыне? Кругом ни души. Только мёртвые окна мёртвых домов, за которыми лежат мёртвые люди.

Послышался скрип снега. Потом шаги стихли и тут же раздались совсем рядом. В троллейбус вошёл человек. Это был мужчина непонятного возраста в женском пальто с облезлым каракулевым воротником.

— Помогите мне встать, — услышала Марта свой слабый голос.

Мужчина некоторое время смотрел на неё. Затем повернулся к покойнице в папахе и стал шарить у неё по карманам. Достал какую-то тряпку, осмотрел и положил в свою грязную сумку. Он что-то бормотал. Его острый нос шевелился.

— Помогите, — повторила Марта.

Он не повернулся. Снял папаху и тоже запихал в сумку. Марта смотрела, как он роется под одеждой мёртвой женщины, трогает её тело, не переставая тихонько разговаривать. Ей показалось, что он хихикает. Марту бросило в жар. Она с трудом запихала руку в карман и стала шарить в поисках ножа. Мужчина достал какую-то бумажку и вслух прочитал:

— Забрать из ремонта швейн. машин. Забрать пиво…

Он хихикнул. Отбросил бумажку и посмотрел на Марту.

— Не трогайте меня, — сказала Марта.

Он сделал шаг и остановился. Марта никак не могла найти нож. Пальцы потеряли чувствительность. Мужчина наклонился, что-то поднял и вдруг пошёл к выходу. За собой он волочил санки с чечевицей.

— Стой, — сказала Марта. — Ты куда пошёл с моими санками?

Он выбрался на улицу, постоял и пошёл прочь. Начинало смеркаться, с неба посыпался мелкий снежок. Марта упала в проход между сиденьями и поползла к выходу, загребая под себя снег. Пока она пробиралась к выходу, ноги стали оживать. На улицу Марта вышла уже на своих двоих. У неё тряслись колени и болели ступни.

Человек с санками ушёл совсем недалеко. Их разделяло около сотни метров. Он и сам был слаб, шёл медленно. Через каждые несколько шагов он останавливался, чтобы отдышаться. Марта догнала его на соседней улице. Он как раз в очередной раз остановился. Сил драться с ним у Марты не осталось. Она повалилась на санки и вцепилась в мешок. Мужчина протащил её несколько метров и встал.

— Слезай, — сказал он.

Марта достала нож.

— Ну и чёрт с тобой, сука!

Он отбросил верёвку и пошёл дальше. Через несколько десятков метров этот человек остановился и сел прямо в сугроб. Марта видела, как у него медленно откинулась назад голова, потом он ещё немного пошевелился и застыл. Она лежала и смотрела на него. А потом закрыла глаза.



***

Кто-то похлопал её по щеке, а потом раздался голос:

— Говорю же, жива…

Марта подняла голову. Она всё ещё лежала на санках, обхватив руками мешок с чечевицей. Перед ней стояли двое. Мужчина и женщина. Он был в военной форме. Она в новом пальто.

— Дай-ка ей глотнуть, — сказала женщина.

Мужчина достал флягу, отвинтил крышку и поднёс к губам Марты. Она сделала маленький глоток. Гортань обожгло огнём.

— Это водка, — сказала женщина.

— Водка, — сказал её спутник и тоже глотнул.

Марта попыталась встать, и это у неё получилось. Немного постояв, она села на мешок.

— А там кто? — женщина показала рукой на мужчину в сугробе. — Знаете его?

— Не знаю, — ответила Марта. — Он меня хотел обворовать.

— Сходи, посмотри, — сказал женщина.

Мужчина сходил и посмотрел. Вернувшись, достал флягу и ещё раз глотнул.

— Покойник, — сказал он.

— Сколько сейчас времени? — спросила Марта.

— Четверть пятого, — ответил мужчина.

Она подумала о Юрике. Жив ли он там? Нужно было спешить. Марта встала, покачнулась, но устояла.

— Вы далеко живёте? — спросила женщина.

— Нет, — сказала Марта. — То есть живу не очень далеко, но идти долго.

— А где? — поинтересовался мужчина.

— На улице Каляева.

— Это нам не совсем по пути, — сказал мужчина, переглянувшись с женщиной. — Но мы можем вам немного помочь. Дойдём вместе до Кирочного. А там нам в другую сторону.

— Хорошо, — сказала Марта без особых эмоций. — Спасибо.

Они пошли по улице. Мужчина слегка придерживал Марту под руку. Потом он предложил повезти санки.

— Нет, нет, — отшатнулась Марта. — Я сама.

— Мы вас не ограбим, — сказала женщина. — Мы в Ленинграде проездом.

Марта посмотрела на неё. Женщина не была похожа на голодающую. Марта посмотрела на мужчину. Он тоже выглядел вполне сытым. Может, шпионы? — подумала она.

— Вообще-то мы из Союза писателей, — сказал мужчина, будто догадавшись, о чём она думает. — Приехали сюда забрать семью нашего товарища. Они на Грибоедова живут.

— Понятно, — сказала Марта.

Ей было всё равно, шпионы они или писатели. Сейчас главное — добраться до дома и не потерять чечевицу.

— Давно тут не был, — сказал мужчина. — Страшно по сторонам смотреть. Мрак какой-то.

— А ты не смотри, — вмешалась его спутница.

— Рад бы не смотреть, да глаза ведь не закроешь.

Они перешли Кирочный мост. Марта остановилась отдохнуть. Мужчина, переминаясь с ноги на ногу, закурил.

— Нам в другую сторону, — сказал он. — Вы, надеюсь, сами доберётесь?

— Доберусь, — сказала Марта. — Спасибо, что помогли.

— Да чего там… Может, глотнёте ещё на дорожку.

— Глотну.

Он дал ей флягу. Марта сделала два глотка, подавила рвотные спазмы. Она подумала, что, может быть, он оставит ей флягу насовсем. Но мужчина забрал её назад, что-то пробормотал и побежал догонять женщину. Марта немного постояла и пошла вдоль набережной к своему дому. Она чувствовала себя. Давно забытое чувство.

Подходя к дому, она встретила своего соседа по квартире. Звали его Коля Зубов. Это был молодой, симпатичный мужчина. Когда-то был. Теперь он выглядел стариком. Каждый день рано утром он уходил на работу и возвращался поздно вечером. Семья его вся вымерла.

— Что везёшь? — спросил Зубов.

— Да так, — ответила Марта. — Для Юры тут кое-что взяла.

— Юры? — сказал Зубов. – Сынка?

— Ага.

— А у меня вчера племянник умер. Представляешь? Умер всё-таки…

Марта не знала, что у него был племянник.

Они вместе поднялись в квартиру, и Зубов сразу ушёл к себе. Марта вошла в комнату, втащила следом санки и увидела, что Юрик лежит рядом со старухой. Марта его окликнула. Он поднял голову.

— Я боялся, что ты не придёшь.

— Всё, всё. Я уже дома. Я покушать принесла. Сейчас…

— А тётя умерла, — сказал Юрик.

— Умерла? — переспросила Марта.

— Да. Сказала, что ей нехорошо, и умерла.

— А зачем ты лёг к ней?

— Так с ней теплее.

Марта подошла к старухе. У неё был оскален рот.

— Ставь воду греться, я за дворником схожу.

— А где кушать? — спросил Юрик.

— В мешке вот.

— А что там?

— Чечевица. Это крупа такая. Ставь воду, я сейчас вернусь.

Она спустилась в дворницкую.

— Умерла? — догадался Файзулин.

Марта кивнула.

— Ладно, пойдём. В сарай её запихаю.

Он взял верёвку, и они вернулись в квартиру. Марта открыла дверь комнаты. Юрик сидел на корточках рядом с санками у развязанного мешка и набивал рот.

— Что ты, Юра, — сказала она. — Это варить надо.

Она подскочила к нему, схватила за руки. На пол посыпались сырые опилки.

ПАВЛИК



Под утро он умер. Никишин подошёл к люльке, откинул пальто, ватное одеяло, шерстяной плед и взял сына на руки. Маленькое, синее тельце, с прозрачной сморщенной кожей. Никишин завернул его в тряпку, перевязал верёвкой и положил на стол. Спустя час, когда жена Никишина Лида пришла из магазина, он сидел за столом и смотрел на свёрток.

— На два дня вперёд получила, — сказала Лида и тоже посмотрела на свёрток. — Умер?

— Умер, — сказал Никишин и дотронулся тощим, как сухая ветка, пальцем до свёртка.

— Здесь пока оставим? — спросила Лида.

— Я отнесу, — ответил он. — Нужно полкило могильщику и на гробик полкило. Хотя, пожалуй, обойдёмся без гробика. Дам могильщику только.

Жена молчала. Потом спросила:

— Полкило — чего? Хлеба, что ли?

— Ну не дерьма же. Хлеба, конечно.

— С ума сошёл?

— Почему?

— Я хлеб не дам.

Второй раз спрашивать «почему», Никишин не стал. Это было бы за пределами глупости.

— Ладно. Но надо же похоронить как-то.

— А может ты сам как-нибудь?

— Чокнулась? Земля как камень, её только динамитом рвать. Самому мне могилу не выкопать. Я и так еле ноги передвигаю.

— А как же могильщики копают? — спросила Лида.

— Если бы мне столько хлеба давали за каждого покойника, я бы тоже копал, — ответил Никишин.

В тусклом свете коптилки лицо жены казалось чёрным. Никишин всё ждал, заплачет ли она по сыну. Она не плакала. И, похоже, не собиралась. В общем, Никишин её понимал. Он и сам ничего не испытывал, кроме бесконечной усталости и тоски.

— В соседней парадной женщина труп дочери выбросила прямо из окна, — сказала Лида.

— Мы этого делать не будем, — сказал Никишин.

— А я что, предлагаю?

Он встал и взял свёрток.

— Я отнесу.

— Куда?

— Попробую куда-нибудь его пристроить.

Никишин опустил в широкий карман пальто бутылку. На улице было ещё темно. Из репродуктора тихо играла пятая симфония Чайковского, будто похоронный марш по всем умершим прошедшей ночью. Никишин прижал к себе сына и двинулся по улице. Руки быстро замёрзли в тонких перчатках. Ноги тоже ощутимо сводило. Валенки он ещё осенью поменял на водку у одного старьёвщика. Потом эту водку обменял на картошку. А часть картошки на сухари. Где это всё? Как будто и не было никогда. В первый же вечер почти всё слопали на пару с Лидой. Стоило отдавать валенки за то, чтобы один раз почувствовать себя сытым?! Ну, как сытым? Скорее, полуголодным. Вот и приходилось носить старые башмаки с тремя парами носков и обмотками из газет. Насчёт газет ему посоветовал тесть. Тихий старик. От голода у него помутился рассудок. Тесть заманил к себе в комнату какого-то мальчика и заколол шилом. Потом попытался отпилить ножовкой голову, и в этот момент пришла его жена, мачеха Лиды. Она побежала к управхозу, и тот вызвал милицию. Тестя увели и, скорей всего, расстреляли. Мачеха не смогла перенести случившегося. На следующий день она отравилась. Лида в эти дни лежала в больнице. Ребёнок должен был вот-вот родиться. Никишин ничего ей не рассказал. И дело тут было вовсе не в подписке о неразглашении, которую его заставил подписать следователь. Он сказал только, что отец умер, а мачеха пропала. И больше об этом они никогда не говорили. Гораздо важнее тогда было сохранить сына.

Никишин прошёл несколько кварталов и свернул во двор больницы. У ворот, опираясь на лопату, стоял человек в тулупе. Никишин подошёл к нему.

— Кому ребёнка отдать? — спросил Никишин.

— Мёртвого? — спросил человек. — Вон туда можешь положить.

Посреди двора лежали тела. Несколько штабелей, высотой с человеческий рост.

— Просто оставить?

— Просто, — ответил человек. — Придёт машина и заберёт.

— А дальше куда?

— На кладбище, куда же ещё.

— А когда машина-то придёт?

— Ну, скоро придёт. Слышишь?

Человек дёрнул рукой.

— Что? — спросил Никишин.

— Крадётся кто-то.

— Кто крадётся?

— Ходят, ходят, гады, — прошептал человек. — Таскают мертвечинку… Слышишь?

Никишин ничего не слышал. Человек в тулупе сжал лопату двумя руками и двинулся через двор. Неподалеку от штабелей он остановился и поднял лопату.

— А ну покажись!

Никто не появился. Никишин вышел со двора. На улице к этому времени стало заметно светлее.


По дороге на кладбище за ним увязалась чумазая старуха. Она довольно шустро двигалась следом и неразборчиво бормотала. Потом стала хватать его за рукава.

— Отдай его мне, — расслышал Никишин. — Отдай мне ребятёнка.

— Он уже умер, — ответил Никишин.

— Отдай мне маленького. Такой маленький, такой хитренький…

Она попыталась схватить свёрток. Никишин отшатнулся. Старуха раскрыла беззубый рот.

— Дай, дай, дай…

А впрочем, никакая она была не старуха. Никишин вдруг увидел, что на самом деле ей лет сорок.

— Отдай мне маленького…

— Уйди ты, полоумная!

Он попытался пнуть её ногой.

— Куда тебе столько одному?

Одной рукой он прижал свёрток к себе, а другой схватил её за шиворот и толкнул. Она пробежала боком несколько мелких, быстрых шажков и повалилась.

Никишин развернулся и пошёл дальше. Чем ближе он подходил к кладбищу, тем чаще ему попадались трупы. Они лежали вдоль дороги, будто указатели нужного направления. Некоторые лежали на санках, а рядом с санками лежали те, кто вёз их сюда и не дошёл всего несколько сотен метров. Кого-то уже засыпало снегом. А другие оказались тут совсем недавно. У входа на кладбище их было столько, что места на обочине уже не осталось. Тела лежали сплошным пластом, так что оставался лишь небольшой проход. Живого человека Никишин разыскал очень быстро. Небритый мужик в грязном фартуке принял у него свёрток.

— Цена известна? — спросил он. — Пятьсот грамм.

— Он же маленький совсем, — ответил Никишин.

— Пятьсот, — повторил мужик.

Никишин достал из кармана бутылку.

— Больше ничего нет.

— Водка? — оживился могильщик.

— Керосин, — сказал Никишин.

— Нужен он мне больно.

Могильщик развернулся и пошёл прочь, бросив через плечо:

— Оставь у входа…

Немного постояв, Никишин пошёл вглубь кладбища, выбрал место между двух старых могил и положил свёрток на снег. Потом открыл бутылку и полил керосином. Пламя разгоралось неохотно. Никишин подлил ещё. Постепенно он вылил всё, что было, отбросил бутылку и достал из кармана спичечный коробок. Привычно потряс его рядом с ухом и достал последнюю спичку. В перчатках было неудобно, но Никишин не стал их снимать. Прикрывая ладонями от ветра, он чиркнул спичку о зажигательную поверхность, выждал несколько мгновений, пока она разгорится и торопливо сунул в свёрток. Вскоре густой, едкий дым окутал его с ног до головы. Но огонь постепенно погас, лишь остатки ткани, в которую было завёрнуто тельце, продолжали медленно тлеть, разбрасывая по ветру чёрные хлопья сажи. От невыносимого запаха Никишина стало мутить. Он отвернулся и болезненно сблевал желтоватой пеной. В висках тяжело стучала кровь, и в такт ударам перед глазами вспыхивал салют. Никишин опустился на колени и вытер лицо снегом. Перчатки намокли, и рукам снова стало холодно. Это немного взбодрило его. Собрав остатки сил, Никишин встал на ноги, покачнулся и попятился. Правда, сохранить равновесие всё же удалось, и некоторое время он стоял, не двигаясь. Он не знал, что делать дальше. Просто стоял и смотрел на свои закоченевшие, воняющие керосином и мокрой шерстью руки. Сын лежал прямо перед ним. Обожженная кукла. Как же страшно тебе было умирать. Никишин вдруг обнаружил, что не помнит, как звали ребёнка. У него вообще было имя?

Кто-то окликнул его. Уверенным шагом к Никишину подошёл могильщик.

— Ты что тут делаешь?

— Я? — спросил Никишин.

Могильщик посмотрел на ребёнка. Абсолютно равнодушно.

— Заберите его, — сказал Никишин. — Я уже не могу.

Немного помедлив, он наклонился и поднял трупик за шею.

— Павлик, — сказал Никишин. В последний момент он вспомнил. — Павлик Никишин его зовут.

Могильщик молча уходил прочь.

Никишин сделал шаг вслед и рухнул.

— Павлик Никишин.

Он пытался ползти, потом перевернулся на спину и скорчился. В голове угасающим эхом стучало: «Павлик, Павлик, Павлик…» Он уже ничего не мог. Всё кончилось. Только об одном успел подумать. Услышал ли могильщик имя его сына?