Зимой жизнь наша протекает почти незримо. Сиди и смотри в окно. А за окном что же? Ничего. Белым-бело. Снега завалили дома — под склонами по самые крыши. Река замёрзла по самые грудки. Стоят корабли и лодки, погрузив брюхи в ледяную пучину.

Наденем шерстяные поддёвки, приладим коньки и на лёд. Иные парами, иные сцепились в повозки. Я же один. Есть среди нас и особенные умельцы, те и в ночи несутся, словно дьяволы. Мы же с пешней перебираемся, ибо непрочны воды, можно завертеться и сгинуть. Нельзя сказать, что жизнь дорога мне, но всё же пусть сменщица её погодит. Пешнёй её в шею.

Так до вечера тешимся. А замёрзнет кто, в трактир пожалует. Женщины тоже не брезгуют. Горит огонь в печурке, словно цветок в каком саду ледяном, мы греемся — кто поодаль, а кто близко. Но не только огонь нас согревает. Есть и пожарче средства.

Лошади по льду научены не хуже, чем люди. Звенят колокольчиками. Везут ивовые корзины и повозки, гружённые детьми, да бабами сверх продовольствия. На рынок едут. А некоторые бабы тут в прорубях бельё полощут.

Я вот одну из них люблю. Да, всё бес толку.

Муж у неё из охотников.

Не то же летом. Не то. Кутерьма. Но прежде потехи — дело. В июне подвизаюсь на стрижку шерсти с овец и баранов, коих у нас в изобилие. Руно кладём в корзины и моем в многих водах, не брезгая и мочой. Запахи стоят над рекой тяжёлые, но носы не отворачиваем, от многих из нас пахнет не слаще, зазноба моя одна благовониями своими вонь перебивает. К устью её носом хочу припасть. Понежить камвольное тело своё на её шёлковом.

Суровье промываем в тёплой мыльной воде. То уже наслаждение, бабская забава. После сушим. Висят шерсти на жердях, словно сброшенные оперения райских птиц.

Потом уж и детишки к труду приступают. Сам то я бездетен, и о том не жалею, но ослабит иной раз тоска и умиление. Хочется приласкать дитятю. Одному словчил ивовый прутик. И вот, с ребятнёй сообща, выколачивают овечий дух вон, пока весь не выгонят.

Напоследок бабы чешут щётками и гребнями, мотают, сушат, сволайчивают, ворсуют, но до того уж нет мне дела.

А осенью. Оранжевые сумерки, коровы рядами, толстобрюхие, толстозадые, блестят, словно жирные сливки в кофеи. Идет пастух в соломенной шляпе с опущенными полями, со шнуром вокруг тульи, гонит стада. И грусть такая предзимняя, тяжёлая облапит душу. Но выпадет снег и обновится душа белизной его и возблагодарит творца за творения его.

Не скажу, что наша жизнь провинциальна, но новости доходят до нас плохо. Повсеместно недовольны испанцами. Вильгельм Оранский отказался повиноваться дону Хуану. А по мелочи — тот умер. А тот ещё жив. Вот, пожалуй, и всё. Мыловары варят мыло, солевары выпаривают соль, моют и красят шкуры красильщики, ткачи ткут, белильщики белят, охотники охотятся, мясники разделывают туши. Ну я уж повторяюсь. Есть сапожник, цирюльник, портной, рыбак, скорняки и вышивальщицы. Попадаются иногда живописцы, но реже. Среди нас один живёт такой. А в иных краях много их развелось, как собак нерезанных.

Деревня наша вся на обозрении. Улиц в ней не то, что в городе. В городе наблюдается изобилие маршрутов: Зеркальная улица, Лисья улица, улица Шерстянщиков, Вышивальщиков, Мебельщиков, Бочаров, Плотников, Трубочистов. Занимай любую. У нас же скудно — улица Холмов, Рыбачья, да Церковь святой Агаты. Вот и все окрестности.

Маленькие домики с чёрными или зелёными воротами, деревянные или каменные мосты сцеплены с каналами в брачный союз.

Флотилии мельниц по берегам. Их целые классификации. Каменные, деревянные. Тем и знамениты. Местность то наша — болота, да море, да холмы. Над всем прозрачно тканное, в занозах птиц, покрывало ветра реет.

Но не буду вдаваться в подробности, ибо не надобны.

Свадьбы обычно летом справляют. Я то отходил, отжил уже как будто, но её сочетание с охотником посетил. Смурно сидела неназванная невеста моя, рыжие волосы развесив, грудями стол подпирая. На меня не смотрела.

Потом все танцевать сладились.

Я по штанине своей рукой в смятении гладил. Муж её на раздаче. Счастьем будущей ночи горел.

Взвыл я в сердце своём. Хмелем хотел одурманиться, но лишь на живую нитку рану сшил.

Так, душой болея, пьянствовал я до зимы.

После ветреного снежного дня — как красиво в сумерках, замрёшь, и дышишь, ворон пролетит. Чу. Снова тишина.

Жду, когда выйдет она из дома. Поглядеть на её лицо хочу. Но вижу только белый крузилер, да платок на плечах. Да слышу её шаги.

Знаю, что под рубашкой у неё синие шоссе, подвязанные у колен. На блио особенно томил длинный витой шелковый шнурок, повязанный сперва вокруг талии, и ниже — под животом. И мочи не было, когда представлял в уединением моём, как шнурок этот она по телу своему мотала.

Я ей деликатно сказал, желанием томим, дум полн: «Ложись под меня. Полежим так. И будет. И отпустит меня. Будь так любезна, возлюбленная моя». Ходил за ней, ходил и ахал, и охал, и алкал.

Но как-то раз свершилось то, и началось бытие угарное моё.

Ах, как любила она фламандское сукно, но нас согревала шерсть.

Охотники же до поры были ещё любезны ко мне, но потом слух о нашей любви их уха достиг. И сказала она после ночи одной, на сукно у меня выпрашивая, мол, застрелит тебя муж, вернувшись из чащи. И хотя не свиреп, но жаден до добра своего. Делиться с ближним не намерен.

Понял я, что разделить мне участь дикого зверя, шкуру свою опалить огнём.

Так и ждал я кончину любви своей, но тут одни посетили наши места. Голос мне был во время одного веселия. И он сказал: «Пей и ешь покуда, ибо будут времена трудные. И сея народ есть и пить, а после встал играть. То, что должно стать крапивой, рано начинает жечь и кусаться».

Так стал он говорить со мной. Спрашивал, кто ты есть и какими обременён трудами? О себе предоставил ему сведения. Год рождения своего не помню. Минуло с той поры премного дней. Мать моя была дочерью кузнеца, отец служителем храма. На заре младенчества моего в мир иной переселились. И с тех пор я один. Много горя познал и людского предательства. Но сердцем не озлобился. Летом со шкурами убиенных зверей вожусь. В иные месяцы при художнике подрабатываю.

А потом стал их видеть.

Одного совсем близко, шёл как будто больше, чем человек, в бархатном берете, пелиссон поверх блио, всё, как у зажиточных людей, а из под пелиссона смотрю что-то тащится по снегу, очи отверз, вижу — крылья, белые, словно толчённым хрусталем посыпанные. И босой, по снегу, по льду. И прошёл, ничего не сказав мне. Но словно ветер в меня ворвался и вышел вон, и я обезножил. Упал и слёг. Односельчане мимо меня проходили, думая, что хмель меня с ног сбил. Ведь был я немного пьяница.

Имеющий, да услышит. Он говорил со мной. Белым светом светились слова его. Он сказал — тот дом на холме сгорит первым. А те — водой захлебнуться. А те — в лесу сгниют. Иди и возвести им сие. Возмездие близко. И стал я проповедовать, беды будущие пророчить. Люди не верили мне. Стали за глаза и в глаза прозывать блаженным. Требовали знамения, и я повторил слова его: «Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения; и знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка; ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи».

Возлюбленная моя надо мной пуще других насмехалась, и мужское достоинство моё, как могла, умаляла. Раскрылось мне, что её любовь ко мне — только блуд и разврат. Кроме меня многие профессии тело её лобызали: и торговцы, и каменщики. Всех не перечесть. Охотнику её много работы на земле уготовано, многие дичи ещё не отстреляны, ибо жена его — блядина.

Рекли мне всякое. Испытание мне было приготовлено. В одно ушко проруби окунуться, из другого вынырнуть. Но я не рыба. Задрожал весь: «Избави». И разом перестали являться, говорить со мной.

Очутился тогда я во тьме. Звал их, но никто на мольбы мои не ответствовал. Лишь зазнобушка моя навещала меня время от времени, но смотрел я на тело её, как на каменное. И камнями засыпала меня, ложась грудью своей мне на грудь. Волосы её змеями шею мою повили, проклятые. Знал наперёд я судьбину её. Принесёт муж с охоты прибитое пулей тело её. Смеркнутся очи навеки. Она же смеялась — то не меня понесут, а лисицу. Бедны нынче леса на богатого зверя.

Пробыл я так в печали дней несколько. Протомил отчаянием тело своё и вышел к людям.

Как солнце сияло. Люди по льду неслись, словно большие птицы, малые из сих держались нетвёрдо, постарше — умело. Встретилась мне Эльба, так звали её, возлюбленную блудную мою. Я ей сказал, впрочем... Рыжие тонкорунные волосы её под чепцом хотелось потрогать ладонью своей.

Тут голос раздался: «Забудь своё имя. Встань на колени». Я встал на колени, но прежде толкнулся лезвием, раз и два, раз и два, чтобы напоследок лезвием черкануть автограф свой. Тут следующее вестит: «Прислонись лбом ко льду». Я исполнил слова его. Он сказал: «Услышь меня и увидь меня». Тут я увидел, как там подо льдом они стояли, открыв рты — маленькие, чёрные, и между ними рыбы, и над ними рыбы, заплывали во рты их открытые и исчезали. А люди над ними кружились, кружились. Заскулила где-то собака, засмеялся кто-то. Я хотел сказать — смотрите и увидите. Но мой лоб примёрз и колени, и уста. А по льду шли на меня: огромные, белые, с белыми лицами, босые, и трубили. Мне нельзя было слышать их голоса, но никто не затворил мне уши. И понял я, что нареченное близко. Лёд затрещал, отверзся подо мной, замешкался я в раздумьях, но один из них подтолкнул крылом, и заключился я во тьму.

Так сбылись слова его.

Только видел опосля, что тело моё, как лежало на льду, так и осталось. Но веселился народ, один изобретатель с зонтом по льду летел. Другие попроще развлекались. Кто на одной ноге, кто на двух. Эльба моя хворост понесла. Будет готовить ужин. Муж её, охотник, возвращался домой. Бедна его добыча. Впрочем, и у других не гуще. Сумерки их обуяли, но деревня уж близко. Вон трактир, вон река.

Никто не видел меня. Но я видел всех.